Этот выбор, как любой выбор, субъективен. Я ни за что не взялся бы выбирать 100 главных книг в истории человечества. Тут 100 книг, которые больше всего люблю я сам. Кроме того, мне кажется, именно они лучше всего помогают вырасти человеком – в той степени, в какой чтение вообще может на это повлиять. Даты указываются по первой публикации либо, если книга долго лежала в столе, – по последней авторской редакции.

| Глава 1 | Глава 2 | Глава 3 | Глава 4 | Глава 5 | Глава 6 | Глава 7 | Глава 8 |

Леонид Леонов
ВОР (1927)

Одна из главных книг о русской революции – и о том, что за ней последовало: далеко не все сумели вписаться в НЭП, в мирный мещанский быт, который на глазах становится все душней и грозней. Революция, сколь бы она ни была кровава, – это посещение страны Богом; все перерастают себя, прикасаются к вечности, – и вернуться в обычное человеческое существование смогут лишь худшие. А лучшие – такие, как леоновский герой Дмитрий Векшин – устремляются на дно и становятся ворами: криминальная тема в советской прозе двадцатых годов – одна из самых значимых. Векшин не может простить себе зверства, которому когда-то легко находил оправдание, и ненавидит бывших друзей, превратившихся в чиновников или советских начальников. Плюс ко всему «Вор» – детектив, где следователем выступает писатель Фирсов, леоновское альтер эго; это замечательная картина московских низов, тайных сходок, воровских малин – жестокое и многослойное повествование о послереволюционной России, разочаровывающейся в мечте о всемирном счастье. Образцовый социальный роман, масштабный и увлекательный, проникнутый вечным леоновским чувством тревоги и неудовлетворенности; отдельная авторская удача – роковая Манька Вьюга, бандитка из «бывших».

• «Вор» имел три редакции – 1927, 1959 и 1982 годов; в 1990 году Леонов дописал еще коечто. Редакция «оттепельных» времен, публикуемая чаще всего, заканчивается пророческой фразой: «Но уже ничего больше не содержалось во встречном ветерке, кроме того молодящего и напрасного, чем пахнет всякая оттепель».

КОГДА ЧИТАТЬ: Когда вам кажется, что ваша жизнь ушла в никуда и все великие катаклизмы только поманили, а потом обманули. Утешьтесь, так всегда. 

Андрей Платонов
ЕПИФАНСКИЕ ШЛЮЗЫ (1927)

Первая настоящая писательская удача Андрея Платонова – книга, где еще нет гениального безумия «Чевенгура» и «Счастливой Москвы», но уже есть все, что мы называем платоновским мировоззрением и стилем. Британский инженер Перри строит по приказу Петра шлюзы – Петр щедро жалует удачников и безжалостно карает тех, чьи проекты не удаются. Перри при строительстве пробивает слой глины, удерживающей воду в каналах, и каналы получаются мелкими, несудоходными. За это его подвергают казни столь страшной, что язык не поворачивается пересказывать. Платонов рано догадался, что дно русской жизни пробито, что вода обречена уходить в песок – и вместо обещанного бурного развития будет сплошная имитация да зверство. Автору не было и тридцати, но «Епифанские шлюзы» – удивительно зрелая вещь, в которой эпическая высота взгляда еще сочетается с мучительной платоновской жалостью к человеку. Советские Перри прочли ее и всё поняли, но сбежать им было некуда.

• Андрей Платонов был женат на Маше Кашинцевой, с которой познакомился в отделении пролетписателей, где она служила. Он называл ее «Вечная Мария» и музой. Ей, как ни странно, и посвятил «Епифанские шлюзы».

КОГДА ЧИТАТЬ: Хорошо читается в ситуациях одиночества и бессмысленного ожидания, например, на вокзале или в очереди за справкой. 

Юрий Тынянов
СМЕРТЬ ВАЗИР-МУХТАРА (1929)

Автобиографический роман и даже, пожалуй, автоэпитафия, замаскированная под книгу о последнем годе Грибоедова. Как историческая хроника она, конечно, тоже бесценна – Тынянов был великим филологом и прекрасным знатоком эпохи. Но главная ценность книги в том, что она повествует о начале реакции, об исторических переломах от великих ожиданий к великим страхам. Говоря о том, как «исчезли люди двадцатых годов с их прыгающей походкой», Тынянов пишет о судьбе собственного поколения – о создателях новой науки, веривших в торжество небывалого строя. Что делать умному, сильному, гениально одаренному человеку, который не нужен своей стране, хотя всем сердцем желал бы служить ей? Что делать государственнику без государства, патриоту без родины, литератору без литературы? Образ Грибоедова – один из самых обаятельных в русской прозе; телеграфный, словно задыхающийся стиль, где вычурность сочетается с почти грубой насмешкой, а восточная витиеватость – с вынужденным лаконизмом, лакунами недоговоренностей, темными намеками, – все это сделало «Вазир-Мухтара» любимой книгой советской интеллигенции. За границей ее тоже чтут, но в силу разных причин плохо понимают. Впрочем, и те, кто ничего не поймет, прочтут с увлечением – Тынянов умел рассказывать.

• С 1929 года Тынянов болел рассеянным склерозом, но продолжал писать, преодолевая болезнь.  

КОГДА ЧИТАТЬ: Когда одолевают пресыщенность, усталость, неприязнь к большинству приятелей и коллег.

Уильям Фолкнер
ШУМ И ЯРОСТЬ (1929)

Один читатель признался Фолкнеру, что трижды прочел «Шум и ярость» и ничего не понял; Фолкнер посоветовал прочитать в четвертый. На самом деле подробный автокомментарий снимает все вопросы: с детских лет Фолкнера волнует, как наваждение, воспоминание об одном дне на американском Юге. В старой аристократической семье, обедневшей и выродившейся, умирает бабушка, и в день ее смерти детей высылают из дома. Они играют в лесу – красавица-дочь, тайно влюбленный в нее брат и слабоумный младший ребенок. Чтобы рассказать историю этого дня и дальнейшую жизнь героев, Фолкнеру потребовалось четыре монолога: тот день, каким его увидел слабоумный Бенджи, лишенный чувства времени; предсмертная исповедь брата-самоубийцы; история красавицы Кэдди – и, наконец, авторская версия событий, не оставляющая никаких тайн. Восстановить хронологию происходящего в этой двойной стереоскопии не так уж трудно, трудней вынести фолкнеровский взгляд на вещи, при котором жизнь человеческая в самом деле предстает, по словам Макбета, повестью, которую пересказал дурак: в ней много шума и ярости, а смысла нет. Невероятно густая проза, полная звуков, запахов, теней, бликов, страдания и страха; поистине античная трагедия рока, в которой нет виноватых.

• В Книгу рекордов Гиннесса Фолкнер попал как автор самого длинного предложения в 1288 слов – из романа «Авессалом! Авессалом!».

КОГДА ЧИТАТЬ: Когда усиливается ощущение власти рока над собственной судьбой, чувство слепой силы, которая с детства тобой вертит.  

Николай Заболоцкий
СТОЛБЦЫ
СТИХОТВОРЕНИЯ (1929-1958)

Во второй половине двадцатых русская поэзия замолчала – кто ушел в переводы, кто в газету, а кто попросту погиб. Одна группа ленинградских абсурдистов – обэриуты – умудрялась дышать в этом безвоздушном пространстве. «Столбцы» Заболоцкого стали литературной сенсацией: это была, несомненно, лирика – трагическая, исповедальная, желчная, – но пользовалась она арсеналом записных графоманов: смешивала стили, пародировала классику, нарочито снижала пафос. А между тем эпоха нового мещанства искала свой язык и свое литературное воплощение: в прозе это сделал Зощенко, в поэзии – Заболоцкий. Надо лишь помнить, что, выражаясь языком отупевшей и самовлюбленной улицы, Заболоцкий остается глубоким трагическим поэтом, мыслителем, продолжателем Хлебникова, мечтавшего о новом всемирном братстве и новом языке. Сквозь бред и пошлость «Ивановых» и «Обводного канала», свадеб и культурных пивных прорывается удивительно чистый и скорбный голос – каким поздний Заболоцкий заговорил в своих «понятных», традиционных лирических стихах. Такой слёзной тоски, такой странной гармонии, такой глубины и новизны не было ни у кого из его сверстников – потому-то «Столбцы» и поздняя лирика Заболоцкого так таинственно выглядят на фоне прочей тогдашней литературы, даже вполне достойной.

• Николай Заболоцкий был крупнейшим переводчиком грузинских поэтов. Он, кстати, перевел и поэму Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». 

КОГДА ЧИТАТЬ: Когда ужасная тоска, не находящая выхода. 

Борис Пастернак
СПЕКТОРСКИЙ (1931)

«Спекторский» – роман в стихах, опыт лирической, но притом сюжетной поэмы со всеми признаками большой повествовательной формы. Это история студента Сережи Спекторского, который незадолго до революции на новогодней вечеринке влюбился в чужую жену и оказался вовлечен в короткий легкомысленный роман с ней; а в начале двадцатых встретил давнюю возлюбленную и поразился происшедшей перемене. Перед ним была комиссарша, наводившая в свое время ужас на всю Сибирь, а сегодня – бескомпромиссная, жестокая, идеально укорененная в новых временах. Путь от изломанной девушки Серебряного века в комиссарши описан многократно – взять хоть «Оптимистическую трагедию», прототипом героини которой была Лариса Рейснер. Для Пастернака же это – метафора всей русской революции, которая была сначала романтичной возлюбленной интеллигентов, а после с маузером явилась им мстить за тогдашние иллюзии. Революция для Пастернака вообще – бунт поруганной женственности, месть всех униженных и оскорбленных (а унижена в прежнем страшном мире была прежде всего женщина); может быть, так ему легче было полюбить эту бурю. Но вне зависимости от смысла, сюжета и пафоса – это самые совершенные стихи Пастернака, где он впервые владеет всеми своими способностями, ни на секунду не срываясь в знаменитое метафорическое косноязычие. Всё ясно, строго, грустно, точно – и изложено, грех сказать, лучше, чем в «Докторе Живаго».

• В1930 году, когда цензура ужесточилась, роман не хотели выпускать отдельной книгой. Жертвуя гонораром, Пастернак отказывался вносить изменения – и добился-таки публикации. 

КОГДА ЧИТАТЬ: Хорошо читать в августе, в дождь, после тридцати. 

Осип Мандельштам
СТИХИ. ЧЕТВЕРТАЯ ПРОЗА (1917-1934)

Сегодня Мандельштам – самый популярный в мире русский поэт, потому, вероятно, что его поиски находятся в русле развития западной поэтики: поиск наибольшей концентрации мысли, стремительности ее развития. От ранней лирики: принципиально ясной, формально совершенной, европейски-культурной – Мандельштам проделал путь к алогичности и хаосу поздних стихов, все глубже погружаясь в себя, отказываясь от любых опор и покровов. Современному читателю – даже подростку – вполне понятны стихи Мандельштама, которые казались темными и заумными его первым читателям: мы уже привыкли мыслить на такой скорости, и даже таинственная оратория «Стихи о неизвестном солдате» с ее темными и гнетущими образами великой и последней мировой войны сегодня почти не требует комментария. Мандельштам – голос свободы, человечности, благородства среди лозунгов, доносов, маршей, хриплых криков и воинственных речей; его лирика – воплощенный протест против доминирующей, тотальной простоты, узости, корысти. Поздние стихи Мандельштама – пузыри кислорода в безвоздушном пространстве советской культуры времен террора; звуковое богатство, прихотливость построения, непредсказуемость мысли и безупречное владение огромным поэтическим инструментарием превращают его в символ литературного сопротивления и победы. Набоков называл его «светоносным» – а он мало кого хвалил.

• Когда молодой поэт пожаловался Мандельштаму, что его не печатают, – Мандельштам спустил его с лестницы, крича вслед: «А Гомера печатали? А Иисуса Христа печатали?».

КОГДА ЧИТАТЬ: Когда почувствуете, что все звуки прекратились и настала всемирная глухота; когда кажется, что никаких стихов уже не будет – и не надо.

Илья Ильф, Евгений Петров
ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ(1928)
ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕНОК (1931)

Два самых популярных советских романа разошлись на цитаты сразу после публикации. Брат Валентина Катаева – молодой московский журналист (в прошлом сотрудник Одесского угрозыска) Евгений подружился в редакции «Гудка» с фельетонистом Ильей Файнзильбергом, остряком, скептиком, сочинителем стихотворений в прозе. Катаев предложил им написать роман о поисках сокровищ, спрятанных в один из двенадцати стульев гамбсовского гарнитура. Соавторы взяли псевдонимы – Ильф и Петров – и принялись вдвоем сочинять сатирическую эпопею, лучший из русских плутовских романов. Бендер, задуманный как авантюрист и проходимец, неожиданно оказался поэтом, обличителем мещанства и вообще венцом всех добродетелей. «Золотой теленок», с трудом пробившийся в печать, был уже глубоко трагическим романом о всепобеждающем типе Корейко – сквалыги, которому при советской власти так же комфортно воровать, предавать и приспосабливаться, как при любом другом строе. «Ирония была нашим ответом на крах всех ценностей», – вспоминал Петров в незаконченной книге об Ильфе. Жизнерадостная, гротескная, увлекательная дилогия – главный шедевр «южной школы» – благополучно пережила все пертурбации ХХ века и продолжает триумфальное шествие по ридерам и айфонам.

• Илья Файнзильберг был шестью годами старше Евгения Катаева, соавторы никогда так и не перешли на «ты».  

КОГДА ЧИТАТЬ: Абсолютно всегда, особенно целебно во время болезни.

Павел Антокольский
ФРАНСУА ВИЙОН (1934)

Драматическая поэма – или пьеса в стихах, исключительно сценичная, мгновенно запоминающаяся, музыкальная, разговорная, романтическая, площадная, воскрешающая мрачный и высокий дух средневекового Парижа, – единственный достоверный портрет Франсуа Вийона, когда-либо удавшийся позднейшим его интерпретаторам. Эта поэма – лучшее сочинение темпераментного и неистощимо изобретательного мастера. Мало где в русской поэзии так отчетлив голос свободного и безграничного пространства – это, кстати, пространство не только географическое, но и культурное. Более театральной и притом чеканной поэзии в тридцатые годы, пожалуй, не было.

Юрий Крымов
ТАНКЕР «ДЕРБЕНТ» (1937)

Советский производственный роман динамичней иного триллера – если, конечно, за дело берется настоящий писатель, каким и был погибший на войне инженер Юрий Крымов. По сути, перед нами сценарий фильма-катастрофы о горящем танкере, который удается спасти вопреки двум страшным стихиям: пожару и раздолбайству, выдаваемому в духе времени за вредительство. Совершенно живые герои, великолепно организованное повествование, сотни узнаваемых деталей – все это превращает «Танкер «Дербент» в уникальный памятник тем советским временам, когда, казалось бы, всеми должен был владеть только страх. Но оказывается, что – не только. Крымов вообще – одна из самых притягательных фигур в советской прозе: он безусловно был бы в числе классиков, если бы, кроме этой вещи и более поздней повести «Подвиг», успел написать еще хоть что-то. Впрочем, для статуса классика достаточно было бы и одного его последнего письма жене, залитого кровью в последнем бою и чудом расшифрованного лишь двадцать лет спустя. 

КОГДА ЧИТАТЬ: Лень, праздность, упадок сил – вот тогда и нужна эта инъекция здоровой активности. 

Михаил Булгаков
МАСТЕР И МАРГАРИТА (1928-1940)

Вероятно, самый известный, цитируемый и обсуждаемый русский роман ХХ века – весьма неоднозначный, как все шедевры, и не до конца ясный самому автору, бесконечно перерабатывавшему его. История нашествия Сатаны в Москву середины тридцатых, переплетенная с романом о казни Иисуса и предательстве Пилата, – изумительно точная картина тогдашней России, в которой без адских сил наверняка не обошлось. Роман писался по большому счету для одного читателя – для Сталина, который выведен в образе Пилата и отчасти в образе Воланда. Авторское послание довольно отчетливо: уничтожай всю эту мразь, она другого не заслуживает, с бюрократами, приспособленцами и ворами иначе нельзя, – но храни художника, защищай человека искусства. Тогда ты станешь силой, что, желая зла, творит добро. Двусмысленность этой морали была очевидна самому Булгакову, который хоть и считал Сталина самым умным и сильным человеком во всей верхушке (а может, и в стране), но сталинистом, разумеется, не был. Никогда ничего не просите у тех, кто сильнее вас, придут и сами всё дадут – тут спорить не с чем; но так и тянет добавить: «Впрочем, и тогда не берите». Для миллионов читателей роман оказался страшным соблазном, оправданием того самого зла, которое оборачивается добром; чтобы окончательно развенчать эту соблазнительную идею, понадобился постскриптум в виде смерти самого автора, навеки разочаровавшегося в адских силах, чего бы они ни сулили и как бы эффектно ни фокусничали.

• Как писала вдова писателя Елена Сергеевна, последними словами Булгакова о романе «Мастер и Маргарита» перед смертью были: «Чтобы знали… Чтобы знали». 

КОГДА ЧИТАТЬ: Лучшее время для этой книги – класс эдак седьмой, когда ее чудеса еще не выглядят метафорой.

Продолжение следует