Ильдар Дадин: Понимал, что, если умру, Путин довольный потрет руки

Sobesednik.ru побеседовал с Ильдаром Дадиным вскоре после его освобождения из тюрьмы на Алтае.

Первый и единственный осужденный по «митинговой» ст. 212.1 Ильдар Дадин, несмотря на все, что с ним произошло, намерен продолжать свою борьбу. Об этом и многом другом он рассказал во время встречи с гражданскими активистами, состоявшейся в минувшие выходные в Сахаровском центре.

— Ильдар, что помогло перенести пытки, лишения и не сломаться?

— Первый стимул: я понимал, насколько Насте (супруга. — Ред.) будет больно, если я умру. Второй — скорее антистимул: я понимал, что, если я умру, Путин довольный потрет руки, потому что одним борцом с ним станет меньше. А самое главное: я понимал, что, если я умру, я все равно останусь человеком. Но мне все-таки хотелось — как бы «бонусом» — выжить и рассказать всем о том, что там творится. Вот это желание поделиться правдой на самом деле придало мне очень много сил.

Я каждый день ждал помощи, ждал, что адвокат приедет и я ему покажу следы от наручников на руках. Если он приедет с фотоаппаратом, я сниму одежду и покажу синяки, оставшиеся после избиений. Я со своих 75 кг похудел до 55 всего лишь за полмесяца. Один раз увидел свое отражение в зеркале и отпрыгнул: никогда еще я не был таким худым. Это было действие кормежки впроголодь и стресса. Очень хотелось сообщить об этом беспределе.

— В какой момент начался конфликт с администрацией ИК-7?

— С первой минуты. Меня сразу же отделили от этапа, отобрали вещи, повели в камеру... Но, насколько я понимаю, там не было какого-то особого отношения исключительно ко мне. Наоборот — это целая система мясорубки, все через нее проходят. Мой пример показал, что они уже настолько обнаглели от безнаказанности, что даже у политического заключенного не было иммунитета от их беспредела. Я был лишь одним из.

— А что происходило с декабря по январь на этапе на Алтай? Об этом почти ничего не известно.

— 2 декабря я находился в ПКТ (помещение камерного типа. — Ред). Мне в обед сказали быстро собираться. Вещи бегом покидали, сунули сумки в руки и отправили в автозак, который довез меня до поезда. Обычный этапный поезд, которым перевозят заключенных. «Столыпин». Правда, тогда я еще не знал, куда еду. Кто-то из сотрудников сказал, что вроде в какую-то больницу. Сначала меня привезли в СИЗО Вологды, затем — в кировское СИЗО, потом — в тюменское, а оттуда в новосибирское. И 7 января меня привезли на Алтай. Я уверен, что этот долгий этап понадобился [начальнику ИК-7 Сергею] Коссиеву и его подчиненным, чтобы скрыть их преступления. Чтобы я не мог работать на месте с адвокатом. О том, что меня разыскивают, я узнал только в новосибирском СИЗО: там у меня было радио, по нему и услышал. Сразу после этого эфира меня быстренько повезли дальше.

— Степень информационной изоляции отличалась в Карелии и на Алтае?

— В ИК-7 пытались устроить информационную блокаду высшей степени. Мне не давали встречаться с адвокатом под различными идиотскими предлогами. На эти встречи я обычно брал с собой Конституцию и другие законы. А они начинали их медленно листать. Так могло пройти довольно много времени, затем наступал обед и мне говорили: «Мы заботимся о вас, вы должны пойти поесть». А потом обратно приводили и снова начинали неспешно изучать Конституцию, УПК и УК. Всячески создавались препятствия, чтобы я не мог общаться с адвокатом и получать какую-либо информацию.

[:image:]

На Алтае таких проблем не было — про Алтайский край вообще ничего плохого сказать не могу. Хотя «Новую газету» мне читать не давали, потому что по правилам я имею право подписываться только за счет собственных средств. А если подписку оформила супруга, то это, видимо, страшное преступление.

— Что для вас сейчас важнее: личная жизнь, отдых или продолжение борьбы?

— Главным приоритетом была и остается борьба за правовое государство. За действительно правовое — на деле, а не на бумаге. Я считаю, что все проблемы, с которыми я сталкивался, являются следствием единственной главной проблемы — это кремлевский чекистский режим. Конечно, я буду заниматься и проблемой пыток в Карелии, потому что, уверен, там продолжают издеваться над людьми. Эти садисты — Коссиев и другие, которые установили там пыточный режим, прекрасно себя чувствуют. Потому что не работает принцип неотвратимости наказания. Я хочу, чтобы Коссиева посадили. И вовсе не потому, что он меня пытал. А потому, что «непосадка» Коссиева будет сигналом для других садистов: можно пытать людей! Уверен, что продолжу участвовать в протестных акциях.

— Сейчас заговорили о пересмотре и даже об отмене статьи 212.1, о том, что посадок по ней больше быть не должно. Как одному Ильдару Дадину удалось сломать систему?

— Думаю, это происходит под давлением гражданского общества, причем не только российского, но и мирового. Главное здесь — я был не один. Если бы я был один, меня, наверное, сейчас бы здесь не было. Там (в заключении. — Ред.) я разговаривал с одним «вором в законе», и он сказал, что если человек один, его уничтожают и о нем никто не услышит. А не уничтожают того, у кого есть хотя бы поддержка семьи. А у меня поддержка оказалась гораздо больше, чем просто поддержка семьи. Поэтому и произошли эти изменения. Был бы один — десять раз бы растоптали и этот закон остался бы на месте. Хотя какой это закон... Я, наверное, находился на острие борьбы гражданского общества, но никак не один. Одному это не остановить. И судьи (Верховного суда. — Ред.) оказались под давлением мирового гражданского общества. Меня оправдали не потому, что они вдруг стали руководствоваться принципами правосудия. А потому, что где-то сверху поняли, что слишком неудобно так откровенно издеваться над человеком.

— Нет ли опасений, что вам этого не простят?

— За свою жизнь я опасаюсь не очень, а вот за жизнь близких — да. Эта система использует прежде всего заложничество, то есть угрозы жизни и здоровью близких. Чем дольше я занимаюсь протестной деятельностью, тем сильнее у меня меняется отношение к этим угрозам. Если раньше я сильно опасался за себя и гораздо меньше за близких, то теперь все совершенно наоборот. За себя я почти не боюсь, а за близких сильно переживаю. Но сильнее всего я боюсь стать подлецом.

— Как вы считаете, ст. 212.1 — никто и не скрывал, что она создана как репрессивная — достигла своей цели?

— С моей точки зрения, да. Еще до того, как меня осудили по ней, я слышал от многих, что после принятия закона они стали действовать с оглядкой на эту статью. Но это, как мне кажется, не повод для того, чтобы перестать бороться. Да, я хочу заняться правозащитой, но я не собираюсь отмахиваться от тех, кто выходит на пикеты. По-моему, с ними наоборот и нужно работать. В данных условиях они совершают действия, в которых нет практического смысла. Но они делают гораздо больше — они сохраняют человеческий смысл. Потому что они не хотят быть подлецами. Поэтому я не собираюсь объединяться с теми, кто говорит, что сейчас это невыгодно. Которые готовы не быть подлецами, когда это будет не рано. Они не понимают, что быть человеком — это всегда вовремя. Никогда не бывает рано! Поэтому я буду с теми людьми, которые выходят на кажущиеся бессмысленными акции. Один пример: польский учитель Януш Корчак, который пошел в газовую камеру вместе со своими воспитанниками, хотя у него была возможность этого не делать. Кажется, нацисту-надсмотрщику, который ему сказал «Вам туда не надо», он ответил: «Не все люди — мерзавцы». А мог сказать: мне пока рано туда, в этом нет практического смысла. Потому что настоящий человек остается человеком не только когда это выгодно.

[:wsame:][:wsame:]