Дорогой Леонид Ильич, или лучший из худших
Леонид Брежнев руководил СССР на протяжении целых 18 лет. О личности генсека – наш креативный редактор Дмитрий Быков
Леонид Брежнев руководил СССР на протяжении целых 18 лет – начиная с 1964 года и вплоть до своей смерти в 1982-м. Многие наши сограждане старшего поколения испытывают ностальгию по советским временам и, в частности, по эпохе… «застоя» (!), пришедшейся на последние годы его правления. О причинах этого феномена, о личности самого генсека размышляет писатель, публицист, креативный редактор «Собеседника» Дмитрий Быков.
– Я никогда не скажу, что Леонид Ильич Брежнев был идеальным руководителем этой страны. Но он был самым любимым, безусловно самым честным и, пожалуй, самым органичным. «По плодам их узнаете их», сказано в Евангелии от Матфея. Брежнев, возможно, проиграл бы Сталину в рейтинге советских руководителей, если б его составляли сегодня (в 2013 году в опросе общественного мнения победил), – но жить большинство хотело бы при Брежневе. Даже сегодня – и, может быть, именно сегодня. Это касается и тех, кто при нем не жил, и тех, кто, подобно мне, застал его эпоху во вполне сознательном возрасте: 14 из 18 лет его правления прошли уже при мне.
Стоило сказать об этом в одном интервью, как я получил негодующее письмо: «То была эпоха сплошного лицемерия и цинизма. Эпоха тотального уничтожения всяческих смыслов. Под запретом оказался даже так любимый Хрущевым коммунизм. О нем нельзя было ни говорить, ни писать. А ведь коммунистический проект – единственное, что хоть как-то оправдывало убогую советскую действительность. Брежнев физически споил почти все население огромной страны. Водка и портвейн стали единственным выходом для творческого человека. Если не считать другого выхода – в мистическое безумие. Входы во все творческие союзы оказались намертво заблокированы. А следовательно заблокирован и выход на читателя. Власти не нужно было ничего нового – она его панически боялась. Так прошла молодость моих ровесников».
Все так, дорогой В.К. Но исходить надо из того, что есть, а не из наших представлений об идеальном. Развитие России можно либо ускорять, либо тормозить; ускорителей – Ленина, Хрущева, Горбачева, – современники скидывают, а потомки не жалуют. Тормозить можно по-николаевски (имея в виду Николая I – «Палкина»), а можно по-сталински. Брежневское торможение было наиболее комфортным и наименее кровавым (это не значит «бескровным»). Конечно, повторить его нельзя, поскольку Брежневу досталась уникальная историческая пора – плавный переход от осени к зиме, от дня к ночи; сравнительно теплый и не слишком темный вечер империи, феномен скорее природный, чем исторический. Имитировать его невозможно – возможно соответствовать, и Брежнев с его характером и темпераментом идеально подходил этой эпохе.
Главная тайна
От личности в русской истории зависит очень немногое, и Брежнев, кажется, это понимал. Так что из всех российских лидеров он – всего лишь пример наиболее послушного, непротивленческого соответствия своей исторической роли. Правда, и роль ему досталась вполне комфортная. Теперь такой долго не будет.
Мемуаров, в отличие от Хрущева, Брежнев не оставил. То, что написали за него советские журналисты (главным образом Анатолий Аграновский и Аркадий Сахнин), гладко, но чересчур канонично, так что ссылаться на автобиографическую тетралогию «Малая Земля» – «Возрождение» – «Целина» – «Воспоминания» мы не будем. Правда, роковых тайн в жизни Брежнева тоже было немного, а о кулуарных интригах его окружения оно само успело достаточно рассказать во время перестройки.
Главная тайна Брежнева – секрет его личности: как это он, пройдя огни, воды и медные трубы, умудрился запомниться таким, не побоюсь этого слова, милым? (Подчеркиваю: не остаться, а запомниться). Впрочем, нынешним российским вождям этот секрет никак не пригодится. Им досталось куда более печальное время – не закат, а ночь.
Юность вождя
Леонид Ильич Брежнев родился 6 (19) декабря 1906 года в Каменском Екатеринославской губернии. Его отец работал на металлургическом заводе, после Леонида в семье родилось еще двое детей – сестра Вера и брат Яков. Леонид учился в Каменской мужской классической гимназии, после революции преобразованной в Первую трудовую школу, а с пятнадцати лет поступил на отцовский завод кочегаром.
В 1923 году завод закрылся, Брежневы переехали в Курск, на родину Ильи Брежнева, и старший сын поступил в Курский мелиоративный техникум. Юноша был чувствительный, писал стихи, одно – обращенное к германскому пролетариату – даже напечатали в местной газете «Комсомолец», и комсомольский вождь Б. Н. Пастухов зачитал его с трибуны XXVIII съезда ВЛКСМ под долгие, несмолкающие аплодисменты:
Смело вперед! Разорвите оковы,
Сбросьте кровавые цепи царей,
Юным порывом, огнистой волною,
К новому счастью - смелей!
К жизни, к прекрасному солнцу свободы,
К светлым идеям великих творцов,
Смело шагайте же, юные взводы,
Помня заветы отцов!
В 1927 году Леонид закончил техникум и вскоре женился. Его жена Виктория Петровна Денисова, дочь машиниста из Белгорода, училась в медтехникуме и была младше на год. Всю жизнь ей приходилось терпеть измены мужа, дважды он заговаривал о разводе – один раз она даже согласилась, но при условии, что он сам объявит о нем детям; этого Брежнев не выдержал, дочь Галину и сына Юрия обожал. Да и сами любовницы Брежнева – насколько можно об этом судить по слухам – не спешили уводить его из семьи: они отлично понимали, что для крупного партийца это будет концом карьеры.
По распределению Брежнев уехал на Урал, там пристрастился к охоте, которая так и осталась его единственным хобби. В 1929 году он вступил в партию (кандидатом), а год спустя переехал в Москву для поступления в Московский институт сельскохозяйственного машиностроения имени Калинина. В 1931 году он стал членом ВКП(б), а в 1933 дорос до секретаря парткома института. Он еще не закончил учебы, а его уже направили в родную Каменку директором Каменского вечернего металлургического рабфака.
Леонид Млечин в биографической книге о Брежневе в серии ЖЗЛ цитирует его директорские приказы: такую-то отчислить как дочь кулака и чуждый элемент… такого-то исключить как утаившего социальное происхождение… Он был не зверь, нет, и во времена раскулачивания на Урале тоже действовал в соответствии с директивами, не более. Исключительное умение ладить с людьми было ему присуще с первых карьерных шагов. К тому же он был красавец (и, рассказывали, ходок). Знаменитые черные брови в разлет, простецкий юмор, щедрость – опять же в рамках… Очень приятное впечатление производил он на самых проницательных людей: уже в кресле генсека ему удавалось очаровывать даже скептиков. Образ свойского парня очень ему удавался – настолько, что в семидесятые в это верил весь советский народ, называя его не иначе как «Лёней».
Очень Малая земля
В 1935 году 29-летнего инженера призвали в армию. Направили его курсантом в Забайкальскую танковую академию, по окончании которой он сделался политруком танковой роты 14 мехкорпуса ДальВО.
Млечин цитирует газету округа «На боевом посту» от 6 октября 1936 года: «Вот тов. Брежнев Л.И. – коммунист, сын рабочего, сам рабочий из Днепропетровска. Отличник учебы. С первых дней стал одним из организаторов борьбы за отличные показатели боевой и политической подготовки. Личным примером вел за собой других товарищей. Будучи стажером – командиром взвода, добился того, что взвод вторую задачу по стрельбе выполнил на «отлично». За год пребывания в армии получил пять благодарностей и денежную премию. Под его руководством исключительно хорошо оформлена казарма и ленинский уголок».
Оформлять – это да, умел и любил. Это умение при нем было лучшим способом сделать карьеру. Вскоре его уволили в запас, он вернулся на свой рабфак, преобразованный в техникум, но оттуда почти сразу шагнул в председатели горисполкома Дзержинского горсовета, а оттуда – в отдел советской торговли Днепропетровского обкома. Столь быстрое восхождение биографы объясняют репрессиями и возникшим кадровым голодом. Год спустя он уже заведовал отделом пропаганды: видимо, начальство уже тогда понимало, что пропаганда важней и лучшие кадры надо направлять туда. Торговлю все равно не спасешь, а внушить людям, что жить стало лучше, кое-как можно. Правда, Брежнев с идеологией не ладил, книг не читал и потому идеологической работой тяготился.
Год спустя он сделался вторым секретарем Днепропетровского обкома, а чуть позже, 25 марта 1941 года, – секретарем по оборонной промышленности. В это время с ним познакомился Хрущев, посещавший Днепропетровск на предмет знакомства с кадрами. Брежнев произвел на него самое приятное впечатление.
Сразу после начала войны Брежнев едва успел увезти мать из Днепродзержинска, захваченного немцами 23 августа, и в звании бригадного комиссара был мобилизован. Что любопытно: в список перспективных партработников, которых предполагалось отозвать с фронта, он не попал – но фронтовой опыт сильно помог ему в дальнейшей карьере. До 16 сентября 1942 года он был заместителем начальника политуправления Южного фронта, в марте 1942-го получил орден Красного знамени, в наградном листе характеризуется как бесстрашный политработник. Полковой комиссар Верхорубов, однако, оценивал работу Брежнева скептически, замечая, что он не столько политработник, сколько хозяйственник, и склонен к фаворитизму. Эти его черты остались определяющими и на генсековском посту, и, может быть, это тоже к лучшему: хозяйственник лучше партийного фанатика. С 1 апреля 1943 года Брежнев утвержден начальником политотдела 18 армии, которая вела бои на Малой земле, под Новороссийском.
Малая Земля в брежневские годы считалась чуть ли не основным плацдармом Великой Отечественной, что немедленно отразилось в анекдоте: «Что вы делали во время войны – геройствовали на Малой Земле или отсиживались под Сталинградом?» Малая Земля – небольшой плацдарм, который группа десантников под командованием Цезаря Куникова, убитого 14 февраля 1943 года, удерживала до сентября, когда был освобожден Новороссийск. Брежнев побывал на Малой Земле дважды – но и это поступок вполне героический.
О другом его подвиге не сохранилось никаких свидетельств, кроме авторского упоминания в книге «Малая Земля»: «Этот ночной бой особенно врезался в память… Подбадривая себя криками и беспрерывным огнем, немцы в рост бежали к траншее. А наш пулемет молчал. Какой-то солдат оттаскивал в сторону убитого пулеметчика. Не теряя драгоценных секунд, я бросился к пулемету. Весь мир для меня сузился тогда до узкой полоски земли, по которой бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна мысль владела всем существом: остановить!»
В деревне Ставище с тех пор стоит монумент – здесь начальник политотдела Брежнев вел огонь, отражая атаку противника. По итогам Житомирско-Бердичевской операции Брежнев получил орден Богдана Хмельницкого.
Генерал-майор Петр Григоренко – известный впоследствии диссидент, автор книги «В подполье можно встретить только крыс», – с Брежневым служил и дал ему характеристику, которую перепечатывают авторы всех очерков о генсеке:
«Леня есть Леня, на какую должность его ни поставь» (эту фразу произнес генерал-лейтенант Демин в 1960 году). Григоренко подмечает важную черту Брежнева: он умел казаться рубахой-парнем, но когда надо – мгновенно напускал на себя официальный вид. В общем, он выглядел человеком недалеким, но с абсолютным карьерным чутьем – с кем надо вась-вась, а с кем можно кусь-кусь. Не было в нем ни настоящей надежности, ни той особенной идейной злоедучести, за которую ненавидели догматиков: он принимал форму любого сосуда, в котором находился.
Я прекрасно помню бесчисленные анекдоты о мемуарах Брежнева (про анекдоты речь впереди), но справедливость требует признать, что великое множество партработников отсиживалось в тылу и оттуда воодушевляли бойцов, а Брежнев бывал под огнем, и многие его там видели, о чем написали в соответствующих мемуарах и пошли в гору. Член военного совета армии Епишев в брежневскую эпоху возглавил Политическое управление армии и флота (он был, кстати, одним из самых бдительных цензоров, едва не задушил несколько лучших военных картин).
Брежнев ценил свидетелей своих военных подвигов, культ Победы формировался при нем, он раньше всех понял, что именно война станет основой позднесоветской легитимности (и еще космос, о чем он тоже рассказал в мемуарах). Как бы то ни было, он был последним руководителем СССР, да и России, принимавшим реальное участие в боевых действиях; никто из нынешних вождей этим похвастаться не может, при всей их милитаристской риторике. Он закончил войну генерал-майором, начальником политуправления 4 Украинского фронта и участвовал в параде Победы 24 июня 1945 года.
Возрождение целины
18 июня 1946 года Брежнев был демобилизован и вскоре избран первым секретарем Запорожского обкома партии. А уже 2 декабря 1947 года за успешное возрождение Запорожстали он получил свой первый орден Ленина. Вскоре его перевели на пост первого секретаря Днепропетровского обкома. В автобиографической тетралогии Брежнев (написанием книг он явно руководил и с настоящими авторами подолгу беседовал, с удовольствием отрываясь от государственных дел) особо подчеркивал, что справился с восстановлением Запорожстали без американской помощи: «Оказалось, с американскими политиками вообще трудно иметь дело. Умер президент Франклин Рузвельт, и новая администрация, заняв Белый дом, тотчас забыла все прежние «твердые» обещания и «прочные» договоры. Американцы, например, взялись изготовить для Днепрогэса полный комплект агрегатов, но, продав три машины, вдруг прекратила поставки. Они внесли стальной лист в перечень стратегических материалов и так же неожиданно перестали его нам продавать. Началась «холодная война».
Это был не первый и, к сожалению, не последний случай, когда капиталистические державы, уповая на наши трудности, пытались диктовать нам свою волю, вмешиваться в наши внутренние дела. Расчет был простой: все равно, мол, Советский Союз запросит эти машины, этот стальной лист, никуда коммунисты не денутся, придут с поклоном, станут на колени… И что же, погибли мы? Отступили? Приостановили свое движение? Нет! Просчитались в своей политике заморские мудрецы, о чем полезно сегодня напомнить, поскольку это и поучительно, и актуально».
В 1950 году Брежнева бросили на Молдавию – первым секретарем ЦК. Республика бедствовала: за десять лет пребывания в составе СССР богатый сельскохозяйственный регион превратился в голодный край, где отмечены были случаи каннибализма. Именно в Молдавии Брежнев нашел вернейших спутников: Константин Черненко возглавлял отдел пропаганды, Семен Цвигун был заместителем министра госбезопасности, Николай Щелоков – первый зампред Совета министров. Есть свидетельства, что возвышением своим многие соратники Брежнева были обязаны красивым женам, – Брежнев щедро платил любовницам продвижением мужей, умел ухаживать, не пропускал ни одной привлекательной женщины, будь она хоть обкомовская официантка, хоть портниха.
Но работа в Молдавии давалась ему нелегко, и в 1952 году с ним случился первый инфаркт. Последние годы Сталина были для всей партийной верхушки временем непрерывного страха: маниакальная подозрительность и раздражительность постаревшего вождя, мечтавшего о радикальных чистках и новой войне, были страшней любых послевоенных трудностей. Брежнев вроде бы нравился Хозяину, но гнев на милость менялся внезапно и беспричинно. В октябре 1952 года Брежнев сделался секретарем ЦК, кандидатом в члены Президиума, и поручено ему было как армейскому политработнику контролировать Политуправление армии и флота.
В секретарях он не задержался – сразу после смерти Сталина его выкинули из ЦК и перевели в начальники политуправления военно-морского министерства. Министерством руководил тот самый адмирал Кузнецов, который сегодня известен главным образом благодаря неудачливому авианосцу. И лишь в начале 1954 года о Брежневе вспомнил Хрущев: он бросил его на целину, послужившую темой третьей книги его мемуаров.
Относительно освоения целинных и залежных земель Казахстана до сих пор нет единого мнения: одни полагают, что эта идея Хрущева (он, впрочем, лишь подхватил начатое еще в 1890 году) спасла СССР от нового голода. Другие считали, что Хрущев «несся, как саврас без узды» (по выражению Молотова) и приступил к освоению целины нахрапом, не подготовив инфраструктуры, не подумав о том, что в Казахстане элементарно не хватает воды для земледелия – это и остановило проект конца XIX века.
Пятая часть всех средств, выделенных на сельское хозяйство в 1954-1961 году, пошла на целину; госпропаганда осваивала эту тему едва ли не интенсивнее, чем совхозы (их было создано 425) осваивали сухую казахстанскую землю. За 6 лет при запланированных 12 млн гектаров распахали почти 42 млн, но не подумали о пыльных бурях: Хрущев в мемуарах (их он надиктовывал лично, в отличие от преемника) писал, что существуют способы борьбы с эрозией почв, но целину осваивали в условиях такой штурмовщины, что не успели насадить защитные лесополосы.
Вообще возникает ощущение, что советская система для реформирования никак не приспособлена, и это никак не злой умысел ретивых чинуш, желающих скомпрометировать либерального руководителя, – хотя часто складывается именно такое впечатление. Просто все указания начальства выполняются с преувеличенным, идиотическим рвением – как вот впоследствии было с кукурузизацией всего сельского хозяйства России: кукуруза вполне себе продуктивна на юге, но сажать ее в Приполярье было, как бы сказать, нерационально.
Освоение целины шло такими темпами (только за первые два года туда поехали 50 тысяч человек, в основном студенты, а также 360 тысяч агрономов и механизаторов), что элементарно продумывать его было некогда – и к концу хрущевского правления урожайность на новых землях упала вдвое. Молотов был отчасти прав, говоря, что резоннее было поднимать целину постепенно, – но Хрущеву нужны были немедленные результаты; и впрямь, целинный хлеб оказался самым дешевым. Кроме того, именно освоение целины – предпоследний (перед освоением космоса) взрыв искреннего советского энтузиазма. После Хрущева ничего подобного уже не бывало – ко всем партийным инициативам относились с понятной иронией, над лозунгами издевались, и сам Брежнев не относился всерьез ко всей этой «тряхомудии», как называл он в кругу своих идеологическую работу.
Брежнева избрали вторым секретарем ЦК партии Казахстана, а через год продвинули в первые. Проработал он там недолго, уже в 1956 году его вновь сделали секретарем ЦК и вернули в Москву. Но постоять у истоков освоения он успел – и акцентировал именно этот эпизод в мемуарах. Все-таки он чувствовал точки народного энтузиазма: война, реконструкция, целина, космос…
«Великая битва в казахстанских степях началась. Она развернулась в огромном географическом районе. Северный Казахстан простирается с запада на восток на 1300 и с севера на юг на 900 километров. Общая площадь шести нынешних (раньше их было пять) областей, расположенных на этой территории, – Кустанайской, Целиноградской (бывшей Акмолинской), Северо-Казахстанской, Кокчетавской, Тургайской и Павлодарской – превышает 600 тысяч квадратных километров. Это намного больше территории такого государства, как Франция. И вот на этом-то огромном пространстве предстояло распахать заново 250 тысяч квадратных километров плодородных степей – площадь, превышающую размеры всей Англии», – вспоминал он в «Целине», над инсценировкой которой мучился несчастный Малый театр.
Текст от автора читал Владимир Коршунов: «Не могу не отметить, что казахи в целом, в подавляющем своем большинстве, с огромным энтузиазмом и одобрением встретили решение партии о распашке ковыльных степей. Подъем целины для казахов явился задачей нелегкой, ведь долгие столетия казахский народ был связан со скотоводством, а тут многим и многим предстояло сломать весь прежний уклад жизни в степях, стать хлеборобами, механизаторами, специалистами зернового хозяйства. Но у местных жителей хватило мудрости и мужества принять самое активное, героическое участие в подъеме целины. Казахский народ оказался на высоте истории и, понимая потребности всей страны, проявил свои революционные, интернационалистские черты… В 1956 году пробил звездный час целины. Урожай в казахстанских степях был выращен богатейший, и вместо обещанных 600 миллионов республика сдала государству миллиард пудов зерна. И я был по-настоящему счастлив, когда в том году Казахстану вручили первый орден Ленина за первый миллиард пудов целинного хлеба. За тот самый первый миллиард, создавший прочный авторитет целине, который потом не смогли уже поколебать ни удары стихии, ни волевые решения, усугублявшие действие этих ударов».
Под волевыми решениями понимаются, надо полагать, ошибки волюнтариста Хрущева, которого Леонид Ильич с помощью товарищей выкинул из первых секретарей в 1964 году.
Но до этого Брежневу предстояло стать одним из первых в аппаратной борьбе – умудрившись, однако, так себя поставить, что никто его не принимал всерьез.
От второго – к генеральному
Никаких свидетельств отношения Брежнева к Сталину у нас нет: Хрущева в мемуарах слегка пнул, а в постановлении ЦК к столетию вождя лишь мельком упомянуты издержки культа личности – в целом все он делал правильно, и лично Брежневу не за что было на него обижаться.
В 1956 году состоялся ХХ съезд со знаменитым секретным докладом Хрущева. Брежнев не выступал. Но когда в 1957 году сталинисты пытались повалить Хрущева, Брежнев решительно встал на его защиту (по всей вероятности, дело тут было не в личных симпатиях или в антисталинистских взглядах, а в том, что Хрущев сумел мобилизовать сторонников, настоял на созыве пленума и на пленуме разгромил антипартийную группу Молотова-Маленкова-Кагановича с навеки примкнувшим к ним Шепиловым. А уж куда ветер дует, Брежнев чуял всегда).
В свежесозданном совете по ракетному и водородному оружию председателем, естественно, стал Хрущев, а его заместителем – Брежнев, который произвел на Сахарова и Харитона куда более благоприятное впечатление, чем прежде курировавший эту отрасль Берия. (За первый космический полет Брежнев получил свою первую золотую звезду героя соцтруда). А в 1960 году Брежнева назначили Председателем президиума Верховного совета СССР, вместо Ворошилова, отправленного в почетную отставку.
Брежнев в это время значительно укрепил среди партийного начальства репутацию свойского парня. Не дурак выпить, дамский угодник, не лишенный армейской галантности и, того-этого, партейного лоску, любитель почитать Есенина, страстный хоккейный болельщик (одни утверждают, что болел за ЦСКА, другие – за «Спартак», больше аргументов у первых), не расстающийся с сигаретой «Новость» – короткой, крепкой и демократичной, даже тогда, когда имел все возможности курить «Marlboro», – именно Брежнев утвердил эталон партийца-конформиста, начальника, чуждого всякого идейного ригоризма, который Маркса не открывал, истматом-диаматом не заморачивается, живет сам и другим жить дает.
Был у него и простецкий юмор, и отличная память (и на зло, и на добро), и фрикативное «г», создававшее впечатление провинциальной мягкости и щирости, – словом, многим он начал казаться прекрасной и безобидной альтернативой все более резкому и часто срывавшемуся Хрущеву. А уж как начал Хрущев поговаривать о том, что все руководство страны засиделось на местах, что всем за 70 и надо радикально омолаживать кадры – тут-то они и задумались о том, чтобы Никиту окоротить. Хрущев спровоцировал голодный бунт в Новочеркасске (и без колебаний расстрелял его), довел страну до продовольственного дефицита в 1961-1963 годах, не без помощи ретивых помощников переусердствовал с кукурузой, поставил мир на грань мировой войны во время Карибского кризиса (хоть сам же и отвел от этой грани), вернул смертную казнь, рассорился с интеллигенцией, пообещав ей вместо оттепели заморозок. И не сумел, да и не захотел остановить культ личности, дошедший в фильме «Наш Никита Сергеевич» до абсурда: сталинский пьедестал ему не шел, и попытка одомашнить, демократизировать вождя вышла трагифарсовой.
Все российские реформаторы подпиливают ножки у собственного трона. Никто уже не вспоминал о том, что Никита – единственный российский вождь за многие века, который выпускал больше, чем сажал. Многие шестидесятники рассказывали мне, что когда свои же скинули Хрущева – большая часть интеллигенции, не говоря уж о пролетариате и крестьянстве, восприняли это с надеждой. Да и почти все заговорщики, готовившие пленум 14 октября 1964 года, рассматривали Брежнева как фигуру сугубо временную, а грядущую модель руководства – как коллективную. Никто не объяснил этим людям, съевшим собаку на партийных интригах, что коллективного руководства в пирамидах не бывает; что первым шагом победителя будет постепенное избавление от подельников; что самый случайный и недалекий – каким высокомерно считали и Сталина – точнее всех угадает народные чаяния, точней, будет соответствовать самым подлым из них.
Солженицын вспоминает, с каким подобострастием кидался Брежнев выполнять поручения Хрущева; пожалуй, Солженицын – единственный, на кого Брежнев (во время хрущевского банкета для работников культуры) сразу произвел резко-неприятное впечатление: его полнота, его «чушкина ряжка» – орфография книги «Бодался теленок с дубом»… Хрущеву и в голову не приходило, что этот подхалим готовит ему ловушку, заручившись прежде всего поддержкой КГБ и лично товарища Семичастного. А когда Хрущева выпроводили на пенсию, скинув со всех партийных должностей и оставив в его распоряжении подержанную машину, – он только и мог сказать предавшему его ближнему кругу: «Главной своей заслугой считаю то, что вы можете меня снять».
Миротворец
Брежнев сумел произвести благоприятное впечатление даже на такого опытного царедворца, как Константин Симонов. Он пытался пробить публикацию своих военных дневников. Брежнев принял его – это был один из первых его контактов с влиятельными деятелями культуры, – и разговор пошел не только о конкретной публикации. Брежнев сказал: «Пока я в этом кабинете, крови не будет». Имелся в виду не только Новочеркасск, но возможность репрессий в целом.
Между тем первые действия Брежнева в качестве первого секретаря (должность Генерального была восстановлена XXIII съездом в 1966 и вписана в Устав партии) были отнюдь не мирными. Процесс Синявского и Даниэля, осужденных за публикацию вполне умеренных произведений за границей, – 1965; Пражская весна и ввод танков в Чехословакию – 1968 (правда, в ответе за это не только Брежнев, но и руководители других стран – участниц Варшавского договора; один Янош Кадар, венгерский лидер, возражал категорически, помня опыт 1956 года, когда венгерский кризис не удалось решить военной силой); разгон и арест участников демонстрации 25 августа 1968 года; расцвет карательной психиатрии; вытеснение Твардовского и его единомышленников из «Нового мира», начало процессов над диссидентами… В конце 1967 года Юлий Ким написал знаменитую крамольную песенку «Мои брови жаждут крови» – и не ошибся.
Но в историю СССР Брежнев вошел прежде всего как борец за мир, так его воспринимало большинство современников – в том числе простых граждан. Даже дочь его Галина, стремительно спивавшаяся, говорила под градусом: «Папа борется за мир, это главное!». Брежнев разрешил выезд евреев в Израиль – сначала 35 000, затем 45 000 желающих в год (хотя и с оставлением квартир государству, и с жестким цензом – так возникло «движение отказников», которых упорно не выпускали под любыми предлогами, от связи с секретной информацией до политической нелояльности).
Брежнев способствовал проведению в Европе Хельсинкского совещания, посвященного миру и безопасности, – что в свою очередь способствовало созданию в России правозащитной Хельсинкской группы. Брежнев вместе с Никсоном (вскоре отставленным в результате Уотергейта) дал старт разрядке международной напряженности – так это называлось; даже после Никсона продолжалась линия на конвергенцию с США – Брежнев относился к американцам с уважением, едва ли не с трепетом, особенно любил виски… Именно при Брежневе состоялась стыковка «Союз-Аполлон», высшее достижение советской космической науки и политики сотрудничества.
Брежнев – правда, уже на грани деменции, – противостоял вторжению в Афганистан, которое продавил Андропов. Брежнев постоянно упражнялся в миротворческой, почти пацифистской риторике – и в этом смысле Советская власть была куда гуманней нынешнего режима: лозунг «можем повторить» при Брежневе, даже позднем, непредставим. Брежнев не уставал призывать к миру и сотрудничеству, пытался и Олимпиаду-80 превратить в праздник мира – но натолкнулся на принципиальную позицию американцев, не простивших Афганистана.
Любопытно, что диссидентам Брежнев не давал поблажки, но массовых репрессий избегал; академика Сахарова не трогал до того самого 1980 года, когда он прямо и резко выступил против вторжения в Афганистан – и отправился за это в горьковскую ссылку, не без злорадного намека – Сахарова в Горький! Брежнев настоял на сравнительно мирном решении вопроса о Солженицыне – ограничились лишением гражданства и высылкой; при Брежневе диссиденты кончали с собой от безысходности, но к прямым политическим убийствам он старался не прибегать (хотя убийство сталинского сидельца, поэта и переводчика Константина Богатырева считают спецоперацией КГБ, а в попытке отравления Владимира Войновича ведомство в эпоху перестройки призналось само). Генсек предпочитал создать атмосферу, в которой выдыхалась бы всякая надежда на перемены, кроме косметических. Но выглядел он скорее маразматиком, чем злодеем.
Леонид-летописец
Главным жанром отечественной культуры при Брежневе стал анекдот. Это неудивительно, поскольку литература вообще была при нем почетным занятием – графомания охватила весь ЦК, стихи писал Андропов, генерал Цвигун сочинял романы и сценарии, и сам Брежнев с 1978 года стал издавать мемуарные книги, написанные хоть и не им, но по его указаниям. Появился и огромный пласт самиздата – этому способствовало не только распространение пишмашинок, а впоследствии и магнитофонов, но и самая литературность социалистической действительности.
Все было до того смешно и наглядно, что прямо-таки взывало к отражению в прозе и крамольных стишках; анекдот как самый оперативный жанр первым просунул свое лезвие в щель между официальной идеологией и комической реальностью. Сегодня анекдотов не рассказывают, поскольку власть анекдотична сама по себе – она ничем не притворяется, ни секунды не лицемерит и не борется за мир. Брежнев с его замедленной невнятной речью, тотальной некомпетентностью, чтением речей по бумажке, стремительно разрушающимся здоровьем, бесчисленными наградами со всего мира (больше 400, включая Ленинскую премию по литературе и орден «Победа» с алмазной звездой) был идеальным героем анекдотов, обидных, но в сущности безобидных – и сколько их было!
Никсон спрашивает Брежнева: «Какое у вас хобби?» – «Собираю анекдоты о себе». – «И много собрали?» – «Пять лагерей!»
«Советские цари: Владимир Мудрый, Иосиф Грозный, Никита Чудотворец и Леонид Летописец». «Товарищи, некоторые из вас утверждают, что у меня внутри аутомат…. аутомат… аутомат…», «Товарищи, многие из членов Политбюро на глазах впадают в маразм. Так, на похоронах товарища Пельше, когда заиграла музыка, я один догадался пригласить на танец вдову». «Брови Брежнева – это усы Сталина, поднятые на должную высоту». «В чем разница между Брежневым и Карповым? Карпов ходит е-два – е-четыре, а Брежнев – едва-едва».
И самое мое любимое: «Товарищи! Многие из вас говорят, что я резиновый, тогда как на самом деле я бабочка-капустница… Вот черт, что хотят, то и пишут!»
Анекдот – жанр едкий, но, в сущности, безопасный: над чем смеются – того все-таки не ненавидят настоящей, мертвой, сжигающей ненавистью. Брежнев был смешной и в какой-то мере свойский, он идеально соответствовал рабской природе советского обывателя, а отчасти и советской интеллигенции, панически боявшейся перемен. То есть жаждать-то она их жаждала – но понимала и то, что само ее существование возможно только в тепличной обстановке, в хрупком пузыре застоя. И потому брежневская эпоха была далеко не столь плоской, как главный ее символ.
Бровеносец в потемках
Считается, что общество при тоталитаризме становится как бы слепком с личности вождя, страдает его маниями и проявляет его таланты. Если верить этой схеме, приходится признать, что так называемый Бровеносец-в-потемках был исключительно сложной личностью. Общество было буквально раздираемо взаимоисключающими тенденциями. С одной стороны, народ спивался и деградировал, – с другой, умнел и читал как никогда много.
С одной стороны, в дефиците оказывались то носки, то сливочное масло, – с другой, никогда простой человек труда не был так уверен в завтрашнем дне, о чем ностальгирует до сих пор.
С одной стороны, этого простого человека Брежнев уважал, – с другой, беззастенчиво его грабил, ибо коррупция при нем была чудовищная, хоть и не чета нынешней: тогда воровали все, но помаленьку, а сегодня избранные, но без ограничений.
Насчет уважения – Брежнев напоминал того старого попугая, который всю жизнь кричал «Народ большой, ему видней!» – и народу это нравилось, но при этом ни над кем из советских вождей так не смеялись. Брежнева считали безвредным, добрым дедом, но этот дед умело прошел к власти по головам, бесстыдно интригуя, и до последних дней сохранял идеальный нюх на возможных соперников. Прямо анекдот о пяти противоречиях социализма: в магазинах ничего нет, но у всех все есть.
При Брежневе советская культура переживала свой Серебряный век, то есть застой в жизни политической и экономической сочетался с бешеным развитием культуры, деградация базиса – с взрывным ростом надстройки. Экономический кризис при Брежневе был неизбежен, дефицит стал тотальным, пятилетка эффективности и качества воспринималась как измывательство – и только открытие тюменской нефти и разработка уренгойского газового месторождения продлило агонию социалистической экономики. Однако в культуре одновременно работали отец и сын Тарковские, братья Стругацкие, братья Вайнеры, Анатолий Эфрос, Юрий Любимов, Олег Ефремов, Рязанов, Гайдай, Данелия, Авербах, Трифонов, Аксенов, Высоцкий, Окуджава, Пикуль, Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев – намеренно называю имена из самых разных рядов, от элитарного до массового; советская математическая школа была без преувеличения лучшей в мире, Шафаревича знали прежде всего как гениального математика, а не как черносотенца, Колмогоров создавал новую школьную программу, педагоги-новаторы, при всей дискуссионности их методов, развивали школу, а физики Дубны и новосибирского Академгородка устраивали творческие вечера подпольных гениев…
Интеллектуальная жизнь в СССР кипела, хотя многое в ней развивалось уродливо, «применительно к подлости», под цензурным гнетом. Но в республиках появлялись свои классики, а не религиозные фанатики; и кстати, именно в Украине, Грузии или Армении можно было напечатать многое из того, что душила цензура в Москве. Мультикультурные мегаполисы Одесса, Тбилиси и Баку служили лучшей иллюстрацией к тому, что многонациональная страна интересней, плодотворней и богаче мононациональной. Национализм считался неприличием, и, кстати, «русская партия» с ее программой этнических чисток и новых репрессий при Брежневе подвергалась такому же прессингу, как и сектантство. По крайней мере на словах господствовал интернационализм. Клерикализм тоже знал свое место.
Главное же – в массах существовал запрос не на репрессии, не на бесконечные аресты и проработки, как сегодня, не на агрессивную пропаганду и не на культ российской особости-исключительности, – а на свободу, открытость и конвергенцию, вероятность которой признавал сам Сахаров, признанный лидер советского диссидентства. Советская власть, в отличие от нынешней, могла закончиться перестройкой, тогда как нынешняя, культивируя непримиримость, семимильными шагами идет к куда более масштабной катастрофе, если не к примитивной резне.
Я особенно помню атмосферу брежневского СССР: тогда прекрасно читался и понимался Блок. Страна была полна интеллектуальных кружков, иногда сектантского толка, но неизменно интересных. Будущее казалось волшебным – в этом сходились не только молодые; отсюда расцвет фантастической и мистической литературы, которую уже не душил соцреализм («Новому миру», печатавшему брежневские мемуары, в порядке компенсации разрешили напечатать «Альтиста Данилова» – первый шедевр советского магического реализма).
Сама Москва, вымиравшая после десяти вечера, с ее тайной ночной жизнью, с атмосферой таинственности и притворства, была совсем не такой, как сейчас, когда из нее словно выкачан воздух. В этой Москве были роковые женщины, загадочные странники, мистические наставники, все повально увлекались экстрасенсами и йогой, и действительно носилось в воздухе что-то не совсем обычное – «как натянутые струны между небом и землей». И заслуги Брежнева, конечно, в этом не было – а если и была, то невольная. Как рассказывал еще один анекдот, «Брежнев доказал, что страной можно вообще не управлять» – и это справедливо: Брежнев – в силу ограниченности, болезни, физической слабости – все больше устранялся от власти.
Россия способна на чудеса при единственном условии: если ей не мешать. И, пожалуй, никогда мы не видели таких чудес самоорганизации, такого количества инициатив, научных кружков, театров-студий, идеологических систем, новых версий истории, такого количества социальных архитекторов и теоретиков (Ильенков, Гефтер, Мамардашвили, Амальрик, Павловский, Мамлеев, Соловейчик), как в брежневские годы. Это было цветение стоячей воды, но все-таки цветение.
Увы, это время неповторимо, как неповторим теплый вечер, как сумерки империи, тот период, когда упадок еще не перешел в распад; но прелесть этой эпохи, интеллектуально и творчески продуктивной, несравнима с нынешним лязганьем железных челюстей. Никто не спорит, застой был эпохой гнилой и растлительной – в той же мере, как и Серебряный век с его невинными оргиями, гимназическими суицидами и пошлостью масскульта; но эта гниль по крайней мере обещала нечто в будущем. Время Брежнева помнится как эпоха надежд. Очень возможно, что они были тщетными, – но они по крайней мере были; на доске стояла сложная комбинация с неочевидными продолжениями – но ее смахнули с доски.
Конец прекрасной эпохи
Так называлась книга стихов Бродского, вышедшая за десять лет до того самого конца. Когда в 1982 году Брежнев предсказуемо и все-таки внезапно умер, – казалось, что он не умрет никогда и все-таки давно уже не живет, – все понимали: эпоха кончилась. Дальше начался уже цирк, гонки на лафетах, и Горбачев, провозгласив курс на перемены, в сущности, высказал очевидное: кто жил тогда, тот помнит.
Деградация всего и вся при Брежневе зашла далеко: была версия, что и генералу Семену Цвигуну «помогли застрелиться» именно потому, что он узнал о масштабах хищений в ближайшем кругу, – хотя большинство склоняется к мысли, что застрелился он из-за мучений в терминальной стадии рака. А вот министр внутренних дел Николай Щелоков действительно застрелился, но уже при Черненко, когда его лишили всех должностей, званий и наград – потому что война спецслужб, начавшаяся еще при Брежневе и усилившаяся при Андропове, привела к опасным разоблачениям.
Тогда же лишился должности зять Брежнева Юрий Чурбанов, в 1988 году посаженный, но в 1993 помилованный Ельциным без реабилитации (о реабилитации сразу после его смерти в 2013 году заговорил Александр Хинштейн – и, правду сказать, на фоне многих нынешних коррупционеров Чурбанов действительно ангел). Скандальные разоблачения брежневского ближнего круга в эпоху перестройки никого особенно не интересовали – вскрывались и не такие тайны, да и сам Союз стремительно разваливался, не в последнюю очередь благодаря двадцатилетнему застою. Сколько ни старалось брежневское окружение затормозить перемены, назначая на должность генсека Константина Черненко, который так и правил, «не приходя в сознание», – страна сползала в катастрофу. Правда, и катастрофа прошла по-брежневски, относительно мягко, без югославских междоусобиц; сегодня такой вариант не просматривается.
В 1976 году у Брежнева случилась клиническая смерть, резко ухудшилась речь (причиной были проблемы с протезированием зубов), а в марте 1982 года во время посещения Ташкентского авиазавода на него упала балка, сломавшая ему ключицу; считается, что умер он именно из-за последствий травматической пневмонии, потому что в ночь с 9 на 10 ноября у него оторвался тромб.
Брежнев умер во сне, как праведник. В последние годы он находился в почти наркотической зависимости от нембутала, которым спасался от бессонницы, – считается, что на эти уколы Брежнева «подсадила» любимая медсестра Нина Коровякова, которую, впрочем, в 1976 году от него убрали (якобы она напоминала ему фронтовую подругу Тамару, и эта привязанность старого вождя обеспокоила его окружение). Как бы то ни было, с конца семидесятых Брежнев не управлял страной, и его соратники пустились во все тяжкие, не забывая собирать друг на друга компромат. 11 ноября стране было объявлено о невозможном: как писал Маркес в популярнейшем романе «Осень патриарха», «дряхлое время вечности наконец кончилось».
В наркотической зависимости от снотворного находилась, по сути, вся страна – тут личность вождя наложилась на психическое состояние подданных. Ломка оказалась тяжелой, но многим запомнилась как освобождение, хотя вместо освобождения настала энтропия, распад и полное забвение приличий.
На могиле Брежнева у кремлевской стены всегда лежит небольшой букет гвоздик – не сравнить с могилой Сталина, заваленной цветами, хотя пика своего могущества и влияния СССР достиг при Брежневе, а не при Сталине. Просто палка и страх в сочетании с военной риторикой традиционно дороже жителям империи, нежели какое-то там процветание, очень, впрочем, скудное.
После смерти Брежнева в его честь переименовали Набережные Челны. В 1988 году его переименовали обратно. Но что-то подсказывает мне, что город Брежнев на карте России еще появится. И не потому, что в сравнении с воровством следующих поколений брежневские скромные художества вообще смешны. А потому, что после Брежнева кое-что уцелело. Кузнецы нового застоя и заморозка этим похвастаться не смогут.
