Лео Бокерия: «Надо чтобы пациент и врач могли найти друг друга»

Время у Лео Антоновича расписано по минутам – операции, дела Бакулевского центра сердечно-сосудистой хирургии, где он много лет был директором, а сейчас – президент, многочисленные общественные обязанности…

Он принял нас в своём огромном кабинете, все стены которого увешаны дорогими Бокерия фотографиями. Тут и его учитель – всемирно известный кардиохирург Владимир Бураковский, и надёжная операционная команда, и внуки… Посетителей в кабинете «встречает» огромный игрушечный лев.

Лев на счастье

– Это мне подарили реаниматологи на день рождения, когда центр ещё только начинался на этом месте, на Рублёвском шоссе, и я в буквальном смысле находился тут один, ещё были лишь 6 охранников на входах в здание, – объясняет Лео Антонович. – Этот институт строили, начиная с 1984-го. Владимир Иванович Бураковский привез меня сюда (тут ещё были только частные домики) за год до своей смерти. За год тут успели сделать лишь фундамент и возвести кое-где стены.

А когда наконец все доделали, и надо было переводить сюда людей из нашего центра на Ленинском проспекте, выяснилось: врачи и другой медицинский персонал очень этого не хотят: там же метро близко… Но прошло немного времени, и всё стало наоборот. Например, когда я назначил одного профессора в наш институт на Ленинском на должность директора этого института, он меня умолял не посылать его туда – так ему понравилось здесь.

Так вот, с тех давних пор лев тут и «живёт». И я заметил: ни одна женщина не проходит мимо, чтобы не погладить его густую гриву.

На третьем курсе, во время студенческой практики в районной больнице начинающему врачу Бокерия доверили операции по удалению аппендикса. В 1968-м, окончив аспирантуру, Лео Антонович пришёл работать в Институт сердечно-сосудистой хирургии, которому незадолго до этого было присвоено имя основателя и первого руководителя Александра Бакулева. В институте он прошёл путь от старшего научного сотрудника, зав. лабораторией, до директора (больше историй о том времени - тут).

– Своеобразный ритуал? А у вас есть свои приметы и талисманы, скажем, для успешной операции?

– Я православный, глубоко верующий человек. А что касается примет… Считаю, самое главное в жизни – быть профессионалом. То есть у тебя должно быть столько знаний, чтобы ты смог справиться с любой задачей. И у нас есть негласный закон: если колеблешься, надо позвать коллег и посоветоваться. Все-таки в нашем центре работает много известных профессоров.

Правда, не всегда даже вместе мы можем разрешить ситуацию. Иногда человек бывает словно приговорен. В моей практике был такой случай. Это было очень давно. Я терял больного на операционном столе. Парень был достаточно молодой, но его сердце отказывалось работать. Операция прошла безо всяких проблем, а вот сердце не тянуло… Позвал другого профессора, мы решили поставить еще один клапан. Не помогло. До сих пор у меня перед глазами стоит жена этого человека. Всю операцию она простояла перед дверьми операционной. В начале это была цветущая красивая женщина, а когда я вышел – это было разом состарившееся существо с дикой болью в глазах.

Дела сердечные

– Сердечно-сосудистые заболевания – на первом месте по смертности. Даже несмотря на пугающую статистику смертей от COVID-19, они продолжают лидировать. Глядя на ваш суперсовременный центр, в это трудно поверить. Да и достижения нынешней медицины тоже фантастические. Так почему в России никак не удаётся справиться с этой бедой?

– Не только в России. По смертности сердечно-сосудистые заболевания лидируют во всем мире. Кроме того, у нас все-таки мало таких центров: если смотреть на миллион населения, мы не дотягиваем до ведущих стран. Но работа идёт, и подобные центры в России продолжают открываться.

– При этом они далеко не одинакового качества.

– Конечно. Это же вам не машина: отштамповал, и все. Но это тоже типичная ситуация для всего мира. Возьмите США, там есть клиника братьев Мэйо, один из крупнейших мировых медицинских и исследовательских центров, но есть и другие, уровнем ниже.

Понятно, почему наш центр лидирует: ничем другим, кроме как болезнями сердца и сосудов, мы не занимаемся с 1956-го. Но ведь не обязательно с каждой сердечной проблемой ехать в Бакулевский центр. Есть масса нозологий, которые прекрасно лечатся в других стационарах.

Наш центр был пионером в кардиохирургии новорождённых и детей первого года жизни, в этой сфере мы остаёмся на мировом уровне. У нас очень мощные возможности по хирургическому лечению аритмий сердца (Бокерия – один из основоположников хирургического лечения нарушений ритма сердца – Ред.).

Имя Лео Бокерия указано почти в 200 патентах на изобретения, облегчающих жизнь больным и работу врачам.

– Мы много работаем над реконструктивными операциями на клапанах, – продолжает академик, – а если нет варианта такой операции, то вместо поражённого ставим искусственный, и человек может прожить с ним лет 50 и более… Параллельно есть тенденция «ремонтировать» клапан, но очевидно, что при этом через какое-то время придётся оперировать повторно. Некоторые пациенты идут на это сознательно, чтобы не пить лекарства и чувствовать себя, как прежде. В общем, это такая сфера, которая зависит не только от уровня кардиохирургии, но ещё и от пожеланий пациента.

Многие, к примеру, сейчас просят сделать операцию из минидоступа. Представляется немного странным, что людей беспокоит размер разреза, хотя совершенно ясно: если уж я захожу в сердце, мне важно увидеть всё и «починить», если обнаруживаются сопутствующие аномалии. Да, есть показания по мини-стернотомии, но они изначально планировались для пациентов, которые не перенесут типичную, плановую операцию.

– Вы тут, насколько я знаю, делаете даже трансплантации сердца…

– Ну, это делаем не только мы.

Вообще первую в мире трансплантацию сердца сделал 3 декабря 1967-го Кристиан Барнард в ЮАР. К тому времени в эксперименте эта операция была отработана на всех уровнях во многих странах, в том числе и в СССР. У нас пионером в этой сфере был Владимир Петрович Демихов, и, к слову, Кристиан Барнард приезжал к нему учиться.

А в том декабре 1967-го у Кристиана на столе умирал пациент (Вашканский), его можно было спасти только пересадкой сердца. Так совпало, что в тот день на парковке универмага машина сбила девушку. Её мозг умер, а сердце ещё работало, и оно подошло Вашканскому. Правда, прожил тот после этого недолго. Потом американцы очень возмущались, уверяя, что Барнард вырвал у них первую операцию…

В СССР начали делать такие операции буквально спустя пару месяцев после Барнарда. Надо сказать, что самая первая была неудачной.

А вот первую успешную операцию сделали в институте трансплантологии. Причём, там была такая история. Одновременно к потенциальному донору после тяжёлой травмы головного мозга приехали врачи из их и нашего института. Нашу бригаду коллеги провели. Представьте, время 2 часа ночи. Процедура изъятия сердца у донора непростая. Есть строгий порядок: консилиум (нейрохирурги, неврологи, другие врачи) констатирует смерть мозга. И только после этого можно изъять орган. Так вот люди из института трансплантологии сказали нашей бригаде, что собираются уехать и вернуться часа через 4… Наши решили тоже не сидеть ночью и уехали. А те остались и через пару часов забрали донорское сердце.

– Обидно, что лавры первой успешной операции достались не вашему центру?

– Да нет. Владимир Иванович Бураковский к этому тоже прохладно отнёсся. Сейчас мы сделали таких операций уже много.

Самая большая проблема у нас сделать такую операцию детям. Лет 15-20 назад лежал у нас мальчик, и мы никак не могли получить разрешение на трансплантацию – не было закона. Минздрав тогда помог, организовал операцию в Италии. МЧС дал самолёт… Спасли. Потом лет через пять после этого случая закон приняли, но дело так и не сдвинулось. А в Италию или Германию теперь таких детей уже не отправишь: им самим не хватает донорских детских сердец, и иностранцам они эти операции больше не делают.

– А откуда появилось донорское сердце для того мальчика?

– Родители ехали в машине, а их полуторагодовалый ребёнок сидел сзади. Как положено, в детском кресле, был пристегнут. Но случилась аварийная ситуация, и мама, которая была за рулём, резко нажал на тормоза. У ребёнка от толчка произошёл перелом шейных позвонков и клиническая смерть.

Маме врачи сказали: ваш ребёнок умер, но он может жить в организме другого мальчика. И она согласилась. Так сердце итальянского младенца оказалось в груди нашего пациента. Насколько я знаю, родители донора периодически интересуются его здоровьем.

Как ни странно, проще всего эти вопросы решаются в двух католических странах – Испании и Италии. У нас к этому не готовы, к сожалению.

В общем, количество пересаженных сердец детям сегодня исчисляется всего лишь единицами. Правда, сейчас уже есть искусственные сердца.

– Наверное, это очень дорого, несколько миллионов рублей как минимум?

– Конечно. Но у нашего центра есть немного квот: 4 квоты на год, то есть можно прооперировать четырёх пациентов бесплатно.

Уровень космический и реальный

– Для людей не только из регионов, но даже и из Москвы всё это – как несбыточные мечты. На деле люди месяцами не могут попасть даже на УЗИ сердца. В лучшем случае пациенту сделают ЭКГ.

– Мне казалось, что в Москве с этим полегче.

– Ничего подобного. Знаю примеры, когда в октябре в районных поликлиниках говорили тем, у кого были направления на УЗИ сердца: «Сейчас идут те, кто был записан в августе, ждите». За пару месяцев, согласитесь, и умереть можно, если проблема серьёзная.

– Вы сейчас говорите о первичной помощи. Это отдельная проблема.

Для меня, кстати, загадка, почему так сложно получить в регионах направления в федеральные центры – такие, как наш. Это ведь никакого отношения к бюджету региона, откуда приезжает человек, не имеет.

К тому же сейчас, с наступлением пандемии, поток больных у нас сильно снизился. Люди пишут нам: сколько стоит, готов заплатить… И в итоге тратят сумасшедшие деньги, едут в европейскую клинику, где таких операций делают до 200 в год. В то время, как мы по данному профилю делаем более 1000 таких операций в год, бесплатно и с очень хорошими результатами.

– То есть без направления к вам пациент не может обратиться?

– В принципе, мы никому не отказываем. Но ситуации бывают разные.

– Получается, с одной стороны у нас космический уровень медицины, мы можем делать уникальнейшие операции, каких и в мире не делают, с другой – каменный век… И пациент с врачом находят друг друга с трудом.

– Увы. Наверное, отчасти вы правы.

– Вы – главный внештатный сердечно-сосудистый хирург Минздрава России. Такие вопросы, как доступность медпомощи обсуждаются на разных высоких совещаниях?

– Что такое главный специалист? Врач, который отвечает на вопросы коллег, которые входят в эту структуру. Кроме того, я координирую работу главных специалистов округов и областей. Мы собираемся вместе на съездах и конференциях, издаём методические рекомендации… Ещё я ежегодно делаю отчёт: сколько, каких и где операций было сделано, какие осложнения, какая летальность...

«Я живу на одну зарплату»

– А у вас самого есть концепция, как наладить здравоохранение таким образом, чтобы пациент и доктор наконец смогли встретиться без проблем?

– Есть. Главное – честность. Я живу на зарплату, никогда не брал взяток, ничего такого. Когда был директором нашего центра, раз в квартал получал премию, сейчас этого нет, но грех жаловаться, потому что ещё есть стипендия члена РАН. Это первое.

Второе. Для того, чтобы медицине развиваться, нужны вложения. И до тех пор, пока государство не будет вкладывать достаточно средств в этот раздел жизнедеятельности, можно на ушах стоять, но выше того уровня, который мы имеем сегодня, подняться не удастся.

При этом надо понимать, что медицина сегодня развивается стремительнейшим образом. Думаю, быстрее, чем космонавтика. Потому что все заинтересованы в этом – и тот, кто создаёт, и кто использует эти разработки, чтобы диагностировать, лечить… И нашему центру, хотя мы хорошо оснащены, есть о чем мечтать, чтобы делать прорывные вещи. Мы обновляемся, но не так быстро, как должно бы быть.

Для меня совершенно очевидно: бюджет здравоохранения должен резко вырасти. Может быть, настанет время, когда по всей России будут больницы такого уровня, как наш центр. И чтобы все это было доступно большинству граждан. Но, как я понимаю, эта проблема не может быть решена в одночасье.

И наконец, надо разделить скорую и специализированную помощь. Это очень важно. Первичная помощь может быть оказана практически любым врачом, чтобы человек остался жив. А вот дальше его должны лечить в стационарах определённого типа. И, самое главное, должен быть персонал под каждое из этих направлений.

– Как уверяют, уровень выпускников медвузов сейчас оставляет желать лучшего. А что может неуч даже на самом лучшем оборудовании…

– Могу дать голову на отсечение: у нас высший класс медицинского образования. Конечно, я не утверждаю, что во всех медвузах страны преподают одинаково первоклассно. Но все равняются на Первый мед, где уровень очень высок, и это признают и наши зарубежные коллеги. Поверьте, я объездил весь мир, оперировал во многих странах. У нашего центра было 30-летнее сотрудничество с лучшими клиниками США, ФРГ, Франции. Мне есть с чем сравнивать.

«Я никогда ничего не просил у Путина»

– Вы несколько раз были доверенным лицом Владимира Путина. Можете все эти вопросы ставить перед президентом?

– Ну как вам сказать… Нас несколько раз собирали, мы задавали ему разные вопросы.

– А как становятся доверенными лицами президента?

– Мне прислали письмо с предложением. Я ответил, что согласен.

– Непосредственно перед выборами?

– Да. У меня непредвзятое и хорошее отношение к этому человеку. Не могу сказать, что всё идеально. Но я вижу достижения. Во-первых, посмотрите на динамику развития страны и вспомните, что было 20 лет назад. А это небо и земля. Хотя, конечно, мы живём не так хорошо, как некоторые страны.

Во-вторых, как ни крути, при всех возникающих острых ситуациях на нашей планете, мы все-таки живём в мире, а это самое главное. Я дитя Великой Отечественной, и помню, как у нас в Грузии говорили: «Только бы не было войны». Ведь с войны в половину домов на нашей улице не вернулись отцы. И то, что сегодня мы живём в устойчивом и надёжном мире, – это заслуга руководства.

– Бытует мнение, что доверенные лица Путина получают массу благ для себя и своих организаций…

– Чушь собачья! Получается, меня купили, что ли? Даже намёков никогда не было!

– Но какие-то просьбы для развития Центра вы выдвигали?

– Конечно, обращался, но к статусу доверенного лица это не имеет отношения. Я писал официальные письма и Борису Ельцину (на некоторые просьбы он откликался), писал и Владимиру Путину. Кстати, Владимир Владимирович был в нашем Центре, мы ходили с ним в оперблок, в реанимацию к малюткам. Он долго общался с врачами, отдельно с сестринским персоналом.

Переживал, что нет сына-наследника

– У вас династия врачей. Супруга – известный доктор, младшая дочь пошла по вашим стопам и стала уже член-кором РАН. Старшая – профессор, доктор медицинских наук... Это было их или ваше решение?

– Конечно их. Старшая дочь Екатерина – кардиолог-неонатолог, она наблюдает ребёнка, когда он ещё в животе у матери. Я иногда спрашиваю: что же там можно понять? А она мне: «Папочка, это же так просто». Представляете? Она «помешана» на детках, поэтому сама выбрала педиатрию и закончила ординатуру и аспирантуру по этой специальности.

А ведь Котёнок, как я её зову, могла стать не врачом, а пойти учиться в МГИМО. Дело в том, что её дедушка по маминой линии был известным дипломатом, и он вместе с бабушкой уговаривали Катеньку пойти по его стопам. И вот я смотрю, время подходит к 1 августа, а мне дочь ничего не говорит.

Ну, позвал её «на беседу». Спрашиваю: кем хочешь стать? Она колеблется и намекает на МГИМО. Интересуюсь, кого из дипломатического круга знаешь (а у нас дача, где ещё со сталинских времён много мидовских работников)? Ребёнок мнётся, называет несколько фамилий. А из врачей? Ой, и тут она начинает называть и маминых знакомых, и моих… Я говорю: «Доченька, ты поняла, куда тебе надо поступать?» Ну да, отвечает. И сейчас она ни о чем другом, кроме как о медицине, даже говорить не хочет.

– Знаете, я очень переживал, что у меня нет сына, наследника, – признается Лео Антонович. – Сейчас я абсолютно счастлив, что у меня дочери. У нас настолько доверительные отношения, да к тому же они подарили семь внуков. Едва ли у меня были бы такие отношения с сыновьями…