"Весь мир кричит, что саркофаг разваливается": что происходит в Чернобыле 35 лет спустя
26 апреля – годовщина Чернобыльской катастрофы, одной из крупнейших в мире аварий на атомных реакторах
26 апреля – годовщина Чернобыльской катастрофы, одной из крупнейших в мире аварий на атомных реакторах. В 2019-м над старым саркофагом поставили новый, объясняя это тем, что старый саркофаг разваливается. Но и новый, как уверяют, – не последнее средство защиты.
Что происходит сегодня в эпицентре взрыва? Об этом «Собеседник» поговорил с учеными физиками-атомщиками.
Старое «Укрытие» разваливается?
– С северной стороны, куда здание в основном развалилось, мы поставили крупную металлическую опалубку и каскадом забетонировали весь радиоактивный мусор из взорванного оборудования и здания, превратив его в опорную часть металлоконструкции «Укрытия», – рассказывает Лев Бочаров, главный инженер управления строительства №605. Именно этот человек руководил возведением старого саркофага и потом годы наблюдал за его состоянием.
Затем поставили опоры, на которые можно было опереть несущие конструкции. И по ним положили металлические щиты – от 25 до 40 тонн каждый. Вот, по большому счету и все.
– А весь мир кричит, что саркофаг разваливается... Там развалиться нечему: те конструкции, которые мы смонтировали (без сварки!), лежат только за счет собственного веса. Там стоят датчики на осадку или смещение. Так вот, в первый год после возведения они показали осадку в десятки раз меньшую, чем мы заложили в проекте. И с тех пор не показывали никаких изменений. Даже после землетрясения в 1991-м.
Что осталось в реакторе?
– Топлива там точно не осталось, это было понято еще в 1986-м: взрыв произошел в нижней части реактора, и все топливо было выброшено наверх. Но все, что под старым саркофагом – остатки реактора, всевозможные технологические сооружения, – очень «грязное» (радиактивное. – Прим. Sobesednik.ru).
А вот с точки зрения каких-либо новых взрывов и катаклизмов там абсолютно нечего опасаться, – говорит Игорь Острецов, доктор технических наук, профессор, специалист по ядерной физике и атомной энергетике. С 1986 по 1987 годы он руководил работами Министерства энергетического машиностроения СССР по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС.
– Это интересный вопрос, на который однозначного ответа по большому счету нет, – высказывает иную точку зрения профессор Георгий Тихомиров, замдиректора института ядерной физики и технологий НИЯУ МИФИ.
– По одной из версий – все взлетело на воздух и ни одного куска топлива там не осталось. По второй – после взрыва что-то неминуемо должно было сползти вниз. А вот какой процент кориума остался в реакторе и сколько радиоактивности лежит сегодня под старым саркофагом – тема для изучения.
На новом саркофаге установлены датчики, которые помогут решить эту загадку.
«Зеленая лужайка» не состоялась
– В конце 1980-х предполагалось сделать «зеленую лужайку» (вывезти и захоронить весь радиоактивный мусор из-под саркофага) на этом месте, – рассказывает Игорь Острецов. – ЕС даже собирался финансировать реализацию проекта: в Европе очень боялись, что ветрами может занести к ним радиоактивную «грязь». Был объявлен международный конкурс, где участвовало несколько команд, в том числе наша – ВНИИ атомного машиностроения, где я тогда был замдиректора. Среди участников были так же Ливерморская национальная лаборатория США, Оксфордский университет, голландцы, французы...
Мы, к слову, сделали очень хороший проект, но потом Евросоюз, поразмыслив, решил ограничиться всего лишь новым саркофагом: просто чтобы быть уверенными: радиацию в Европу не занесет – не более того.
– Выиграли французы (наша команда заняла третье место) – с вот этой конструкцией надвигающихся арок, – подхватывает Лев Бочаров, так же участник того конкурса. – А мы предлагали действительно очистить место и сделать это в течение 2-3 лет. Но наш проект не приняли.
– Мы (я в том числе) писали обращение к тогдашнему президенту Кучме – предлагали не только исполнить проект, но вести научное, проектное сопровождение и выступить в роли генподрядчиков. Он ответил, что в наших услугах они не нуждаются...
Где захоронят то, что под старым саркофагом?
– Ничего там захоранивать не будут, – уверен Игорь Острецов. – Потому что вообще непонятно, куда это вывозить? Обычно всю радиационную грязь вывозили в Россию. А сейчас России зачем это принимать? Поэтому, думаю, никто там ничего трогать не будет.
– Видите ли, они думают, там осталось топливо, и под новым саркофагом его удастся достать, – говорит Лев Бочаров. – Но топлива там нет, а вот придумать, как извлечь из-под старого саркофага «грязные» отходы, а главное – найти место, куда их можно захоронить, будет непросто.
– Не исключено, что они хотят проводить исследования, – считает Георгий Тихомиров. – У них же сейчас все герметично. Поэтому можно делать резку старого саркофага в специальных костюмах. Если там ничего нет – то и слава Богу. Если что-то есть, можно поместить отходы в специальные контейнеры и либо там же захоронить, либо вывезти куда-то. Вот американцы свою расплавленную активную зону в Три-Майл-Айленде полностью разобрали еще в 1986-м, японцы в ближайшие годы планируют извлекать кориум из блоков Фукусимы.
Вообще, проблема захоронения отработанного топлива РБМК, – продолжает профессор, – это вопрос очень актуальный для атомной энергетики во всем мире, безотносительно к Чернобылю. С одной стороны, это стандартная процедура. Скажем, в России в штатном режиме работают такие же реакторы, как в Чернобыле – к примеру, на Ленинградской, Курской, Смоленской АЭС. Соответственно, когда топливо выработало свой ресурс, первое, что надо сделать, – выгрузить его и куда-то захоронить. Нигде в мире отработанное топливо РБМК не перерабатывают.
Захоранивать отработанное ядерное топливо (ОЯТ) можно по-разному: где-то используется сухое хранение в бетонных танках, где-то – централизованное, с обдувом… Это все достаточно компактно, объемы небольшие, но за этим надо следить. Сейчас в России принято решение сделать специальное хранилище ОЯТ РБМК на Горно-химическом комбинате в Железногорске Красноярского каря.
Льготы чернобыльцам урезают...
– 14 апреля мы с президентом общероссийского Союза «Чернобыля» ходили в Госдуму к зампреду комитета по труду Михаилу Тарасенко, – рассказал Вячеслав Китаев, сам бывший чернобылец, а ныне руководитель Московского областного «Союза инвалидов Чернобыля». – Мы предлагаем внести изменения и дополнения в «чернобыльский закон». Надеюсь, у нас это получится. На встрече были так же и представители Минздрава, МЧС, Минтруда и Миннауки.
А проблемы у чернобыльцев сегодня такие. В регистре одной только Московской области 200 тысяч ликвидаторов, из которых 40% уже скончались. И возникает проблема с детьми этих людей – им отказываются предоставлять те небольшие выплаты, которые положены ликвидаторам. У детей ведь есть только документы родителей, а больше никаких...
– Большие проблемы и с инвалидами, военнослужащими, которые участвовали в ликвидации аварии. Придумывают различные условия для получения помощи, и в результате люди вовсе ее лишаются.
Не дают путевки в санатории – уверяют, что существует какая-то очередь. А между тем, когда устанавливали право выбора (либо деньги, либо натуральные льготы), речь не шла о том, что люди должны годами ждать этой льготы, в законе никакой очереди не предусмотрено. В итоге люди не получают ни денег, ни льгот. Ко мне сейчас обратился инвалид первой группы, он четвертый год не получает ни путевку, ни деньги...
Проблема еще в том, что «чернобыльцы» – это абсолютно разные по основаниям для льгот люди, которых смешали в один котел, – продолжает Китаев. – Есть участники ликвидации (те, кто непосредственно был там от работы); есть военнослужащие, которые выполняли свой долг; есть пострадавшие – кто жил на территории и был эвакуирован...
– Сегодня мы видим вопиющую несправедливость.
Например, если человек получил инвалидность на обычном производстве, он получает – в зависимости от зарплаты – страховые суммы по утрате трудоспособности (каждый год правительство определяет максимум, сейчас это 74 тыс.). А у чернобыльцев это право с 2001-го отняли и вместо таких выплат им назначается компенсация – в зависимости от группы инвалидности – 3 тысячи (3 группа), 10 тысяч (2-я группа) и 16 тысяч (1 группа). Все. Это максимум.
Дальше. Изначально было 12 зараженных субъектов РФ, на настоящий момент их всего четыре: 3 года назад часть территорий вдруг стала чистой (контроль производил МЧС по постановлению правительства – такие постановления выходят каждые 3-5 лет), и из 1,5 млн человек, проживающих на этих территориях, сразу осталось всего 600 тысяч.
У нас в законе прописана не дозовая концепция, а территориальная. В зависимости от загрязнения определяются: зона отчуждения – где вообще нельзя находиться; зона отселения – где людей должны выселить, но еще не выселили; зона с правом на отселение – где человек сам определяется и зона с льготно-социально-экономическим статусом. И вот с этими зонами идут всякие игры. Так, то, что было зоной отселения, после последнего постановления правительства стало зоной с правом на отселение. А зона с правом на отселение в свою очередь стала зоной с льготным социально-экономическим статусом, у жителей которой вообще льгот никаких нет...
Туляки писали обращение в Конституционный суд, жалуясь на эту несправедливость. Но им было отказано в рассмотрении.
Как возводили саркофаг в 1986-м
Рассказывает главный инженер «Укрытие» Лев Бочаров:
– Мир не знал ни таких темпов (мы дезактивировали территорию, возвели «Укрытие» и восстановили работу остальных реакторов станции всего за полгода), ни методов решения задачи – ведь аналогов-то не было.
Прежде, чем начать работы, мы подумали о тылах. В чистой зоне разместили рабочих. Это в 15 км от 4-го блока – местечко Тетерев и Иванково (50 км). Главным образом переоборудовали пионерские лагеря. Кстати, именно в этих местах выступали приезжавшие к нам артисты. Некоторые потом говорили, что хватанули дозу... Между тем, находились они только в чистых местах, где даже не милирентгены, а микроренгены были.
Руководство строительством жило ближе, в Приборске, в 30 км от реактора, но тоже в чистой зоне. Солдатам ставили палатки, строили бараки... Офицерам министерство путей сообщения (МПС) пригнало несколько составов, и они поначалу размещались в купе.
Так же МПС помог с сохранением продуктов, пригнав несколько составов с рефрижераторами. Потому что людям надо было обязательно обеспечить не только трехразовое питание, но чтобы в рационе непременно было мясо, овощи, фрукты, вода – только бутилированная. А все это надо было где-то хранить. Между тем стояло лето, погода была жаркой, да еще и специально разгоняли тучи: чтобы радиация с дождевой водой не попала в грунтовые воды, а оттуда – через Припять и Днепр – в Черное море...
Для работ в семь раз расширили железнодорожную станцию, там было всего три пути, этого явно недостаточно: нам же все время привозили материалы. В несколько раз укрупнили порт – по воде доставляли песок и щебень, речь шла о сотнях тысячах кубометрах. Расширили мосты, дороги, возвели три бетонных завода непрерывного действия... Построили монтажные площадки, на которых укрупняли металлические конструкции (они же у нас были от 120 до 170 тонн) перед тем, как их монтировать над разрушенным реактором.
Всего через объект прошло порядка 600 тыс рабочих, инженеров, специалистов... Говорят, слишком много. Но это было необходимо, чтобы сохранить людей. Дело в том, что работы шли круглосуточно, а уровень радиации зашкаливал. И хотя мы максимально использовали дистанционное управление техникой, некоторые работы приходилось делать на месте.
Сначала шли дозиметристы, определяли, сколько времени человек может находиться на объекте без особого ущерба для здоровья. Поначалу речь шла о минуте. Не фигуральной – реальной минуте. Представьте, из безопасного бункера бежит инженер, и пока бежит, уже схватил 0,3 рентген. Столько же – пока бежит обратно. На работу у него остается минута... И если эта работа потребует часа, значит, делать ее будут 60 человек.
Да, первые дни были очень непростыми.
Вообще-то мы продумали восемь этапов. Первый – это обустроить бункер. Его сделали в хранилище жидких и твердых отходов (ХЖТО), там бетонные стены до 1,5 м толщиной. Мы их отмыли, помещения стали чистыми и там находились все участники строительно-монтажных работ, в том числе инженеры, ученые и т.д. На одном из этажей бункера устроили центр управления дистанционными работами. С помощью кранов нам удалось установить вышки с камерами на разные участки работ. Кабели, чтобы не пострадали от выступающих разрушенных конструкций, упрятали в брезентовые шланги, которые нам предоставили пожарные. Все это мы установили на высоте 20-этажного дома на развалинах реактора. Это была очень сложная операция.
Зато позже и камеры, и краны (три уникальных немецких компьютеризированных крана Demag – каждый занимал 32 платформы поезда, когда его везли к нам), и даже машины (немецкие бетононасосы) управлялись с галереи, которая шла от бункера к 3 блоку с помощью пультов.
Второй этап заключался в том, чтобы очистить территорию от бункера до блока: иначе как выполнять работу? Ее надо было покрыть бетоном, чтобы меньше «фонило». Мы сделали вокруг южной, северной и западной сторон блока такие «пионерные» стенки высотой 5-8 м, чтобы в их тени мог укрыться человек и миксер с бетоном. Только представьте: за 4 месяца мы уложили 450 тыс кубометров бетона.
Потом, когда уже стало можно пойти ближе к радиационному мусору у блока, мы смонтировали опалубку, каскадную стенку и закрыли ею строительный мусор с северной стороны, который излучал очень серьезный уровень радиации. Там было 4 яруса, каждый по 12 м. И когда мы закрыли 1 ярус, уровень радиации сразу снизился почти в 2 раза. Когда закрыли второй, радиационная нагрузка упала в 10 раз. А когда поставили еще два, то стало уже вполне можно работать там не считанные минуты, а уже по полчаса, по часу...
Бытовые подробности
– Когда мы начали укладывать бетон, то машины-бетономешалки приходилось все время выбрасывать, – вспоминает Лев Бочаров. – Они быстро нахватывались радиации, и через каждые 2-3 дня мы отправляли их в могильник. Ну, так машин не напасешься, поэтому вышли из положения так. Построили перевалочный комплекс в Копачах (4 км от АЭС). Поставили бункеры, куда чистые самосвалы приезжали с грузом, а там под них снизу подъезжали грязные миксеры, которые работали уже только с коротким плечом (ездили от станции перегрузки до 4 блока). Водители на этих машинах, конечно, постоянно менялись, а кабины непрерывно отмывали.
Так же поступили и с автобусами – из места проживания чистый автобус вез рабочих до Чернобыля, а уже ближе к блоку они пересаживались в грязный освинцованный автобус.
Постоянно надо было мыться. Это непременно. Иначе даже в столовую не пустят: на входах повсюду стояли дозиметристы...
Одежду люди меняли каждый день: после работы она сразу шла в могильник. Людям постоянно выдавали новую, с бирками. Тоже и с постелью. И с простынями – полотенец не было, после душа обтирались простынями, и сразу отправляли их в могильник – у нас были специальные пакеты для использованных вещей. Ботинки меняли раз в три дня.
К слову, в американском фильме «Чернобыль» показывали, что шахтеры (почему, кстати, шахтеры?) голыми работают. Чушь какая! Это снимали люди, которые ничего не понимают.
