Александр Митта: "Жри" - наша национальная идея. И Россия от нее никогда не откажется

Митта недавно отметил восьмидесятилетие, поработал на «Кинотавре» председателем жюри, а осенью выпустит (нам так кажется) лучшую свою картину. Человек пятьдесят, включая нас, ее уже видели. Сейчас Митта продолжает колдовать над монтажом, отрываясь на интервью с явной неохотой

«Кровавые двадцатые – это мимо»

– Любите вы двадцатые годы, правда же?

– И не скрываю.

– В этом сегодня редко признаются. Кровь, диктатура...

– Для меня самого тут парадокс. Я же все понимаю: кровища, действительно. Свои против своих. Ленин требует расстреливать попов и дворян. Разрушена далеко не худшая страна: ведь эти жандармы пресловутые, сатрапы и прочая были настолько честны, что нынешние на их фоне – просто монстры. Сравните сегодняшнее полицейское взяточничество или пытки с тогдашними жандармскими прегрешениями. И что, она медленно развивалась, та Россия? Она, по крайней мере, сама себя кормила, и на экспорт оставалось... И тем не менее, когда эта империя рухнула – смотрите, какое чувство свободы, какой полет, какой глубокий счастливый вдох! Критерий-то один – искусство (не случайно сегодня его почти нет). А тогда – послушайте Первую симфонию и ранние концерты Шостаковича. Восторг, ликование, отвага! В кинематографе СССР вообще долго, до конца тридцатых, оставался безусловным лидером: все – гении, потому что всё – впервые. Три титана, на которых до сих пор все стоит: Эйзенштейн изобрел киноязык, Довженко – отец поэтического кинематографа, Пудовкин – социальной драмы. Видимо, срабатывала уверенность в том, что все они действительно строят новый мир: с миром не получилось, а с искусством – да.

– Вы ведь не режиссер по первому образованию?

– Инженер-строитель. Меня Мельников учил, тот самый, знаменитый – кстати, это ведь ему принадлежит архитектурная идея мавзолея. Щусев доделал его эскиз. И за эту заслугу Мельникову разрешили построить себе мастерскую – знаменитый круглый дом. У него хранились аккуратно подшитые статьи из европейских газет, где он провозглашался классиком, – строить в СССР ему ничего уже не давали. Он меня выделял, приглашал домой – вот там я, может быть, начал понимать людей двадцатых годов...

– А Родченко не застали?

– Родченко – нет. Он умер в пятьдесят шестом. Я вообще с кругом Маяковского почти не был знаком, хотя возможности еще были: обязательно со многими сошелся бы, если б умнее себя повел. Меня после «Гори, гори, моя звезда», когда я стал входить в некоторую моду, позвали к себе Лиля Брик с Катаняном, тогдашним мужем. А у Катаняна был прекрасный приемник, ловящий множество заграничных станций, – и я так заинтересовался этим приемником, что уделил ему больше внимания, чем Лиле. Такое не прощалось.

– Каким образом у вас тогда вышла «Гори, гори...» – до сих пор загадка.

– Довольно удивительным образом – я после нее оказался должен государству 144 рубля, не говоря уж о каком-то вознаграждении. Картина с самого начала была под угрозой и несколько раз спаслась чудом, ценой регулярных скандалов с начальством. Я очень хотел снять историю про молодого революционного художника, у меня и сюжет был, но я чувствовал, что в нем многого не хватает – женской роли, например, да и вообще нужен был профессионал. Я пошел к двум давним своим друзьям, Дунскому и Фриду, – они долго отнекивались, их это не увлекло, потом согласились и написали отличную повесть.

На роль Искремаса утвердил я Ролана Быкова, про которого один славный кинодраматург говорил: Ролан – это фонтан чудовищного напора, и бьет из этого фонтана одновременно шампанское, одеколон и борщ. Он немедленно начинал сам ставить любую картину, в которой участвовал: меня от этого предостерег еще однокурсник мой Тарковский, который хоть никого из коллег особенно не любил (мне кажется), но с некоторыми, как со мной, имел хорошие отношения. Он честно предупредил: с Роланом – ни-ни, он будет главным на площадке, даже если у него там один эпизод. А что вы хотите – он с детства был суперзвезда, общий любимец во дворце пионеров, где он ходил во все кружки – от стихотворного до, кажется, авиамодельного. И вот он начал играть Искремаса – мрачно, как ему представлялось: «Это тррагедия!» А я хотел, как ни странно, делать веселую, эксцентрическую картину, хоть герой и гибнет там. И вот входят наши танки в шестьдесят восьмом в Чехословакию, и закрывается сразу множество фильмов, и «Звезда» в том числе. Я был, вероятно, единственный, кто отнесся к этому запрету с облегчением. Пошел, однако, требовать, чтобы разрешили снимать. Уверяю, что картина будет светлая, жизнерадостная... «Что, Табакова позовете?» – иронизируют они. Всё – мне только того и надо. «Табакова позову, запомните, вы сами его предложили!»

Съемки шли в фантастических условиях – ни до, ни после я такого гротеска не видал: был прикомандирован к нам специальный дядя, который по сценарию следил, все ли идет по тексту. Как только реплики были произнесены, он требовал декорацию разобрать. «Да мне еще крупные планы доснять, взгляды!» – «Вот во взглядах-то у вас все и будет... ирония...» Тем не менее как-то досняли, но постановили вычесть с меня за остановку, за всю пленку, потраченную из-за пересъемки, – тогда-то я и оказался должен. Тогдашний украинский начальник еще заметил, что все бандиты у нас украинцы: «Вот ему бы, режиссеру, не заплатить, тогда бы они думали, прежде чем снимать»... Кое-как я их убедил, что останавливал и переснимал по требованию начальства. Дали все равно третью категорию, без премьеры в Доме кино, с прокатом за пределами Садового кольца. Только месяца через четыре Табаков, у которого были знакомые в ЦК, добился нормального проката: ни на один фестиваль «Звезда» все равно не поехала, хотя Берлин и обещал ей премию, но за границей пошла – сперва в Восточной Германии, потом и в Западной.

– Как вам пришла в голову мысль снимать Высоцкого именно в роли арапа?

– Я всю картину делал только для него. Там другая кандидатура даже не рассматривалась – надо было пробить стену, которую вокруг него выстроили. Высоцкого вообще не рекомендовали снимать, а уж если он песни для картины писал... Для «Арапа» он написал одну из лучших своих вещей – «Купола», – но мне настрого было отказано: скажи спасибо, что тебе вообще его утвердили. Он предложил дать туда «Кони привередливые» – слушать не захотели. Тогда его песни вылетали отовсюду – он для Саши Сурина написал вполне заказную, без вторых и третьих смыслов песню «Черное золото» к фильму «Антрацит», но и оттуда ее выкинули. Все эти разговоры, что Высоцкому давали зеленую улицу, что его втайне обожал ЦК, – это гроша ломаного не стоит: он действительно чувствовал себя во льду. «И снизу лед, и сверху – маюсь между». Претензии начальства были непредсказуемы: у меня была отличная роль для Табакова – шут Балакирев, – запретили: они страшно боялись любого упоминания шутов, поскольку сами себя, кажется, уже ощущали в этом качестве... Приказали вдруг вырезать карлика. Карлик-то им чем не угодил? Нет, я сидел с редактором и вырезал все планы: вон карлик побежал... Чик! Вон еще побежал... Более-менее лояльно ко мне стали относиться только после «Экипажа».

«Плохо, потом еще хуже, потом катарсис!»

– Можете вы рассказать, про что «Сказка странствий»? Это был любимый фильм нашего детства...

– Я снимал ее с наслаждением, а потом очень долго воспринимал как неудачу. Ее обругали все, коллеги в том числе. Я так и думал: ну что поделаешь, не вышло. Только потом выросли вдруг дети, ее посмотревшие когда-то, – и она оказалась любимым фильмом целого поколения, очень хорошего, кстати, даже в каком-то смысле ею воспитанного. Ну, как я вам расскажу, про что она? Мы делали эту вещь, когда умирал Дунский: он застрелился как раз во время первого просмотра материала, когда все ушли, а он остался один дома. Не хотел умирать беспомощным и больным. Сценарий они писали уже кое-как, он вышел рыхлый. Я и сейчас думаю, что там много лишнего – вся история с драконом, например. Производство было совместное – советско-чехословацко-румынское. В Чехословакии заподозрили политический смысл – там же есть страна, захваченная бандитами! – и накатали на меня донос в Москву. В Румынии тоже обиделись – я, мол, использую флажки цвета румынского национального флага... Прокат дали сугубо детский, на утренних сеансах в окраинных кинотеатрах. А оказалось, это чуть ли не самая известная моя картина. Про что... Ну, первая мысль, толчок – вероятно, снять про то, что вот есть, допустим, хороший человек. Его портит что-то – обстоятельство или золото. Но тот, хороший в нем, никуда не девается, он к нему как бы подселяется и в критический момент выходит наружу... Так мне это рисовалось, а получилось, как обычно, совсем про другое. Хотя Миронов играл про это.

– Вы преподаете сценарное искусство, драматургию – можете сказать, что такое голливудский сценарий?

– Говоря прямо, это третья великая революция в драматургии. Первая – Эсхил. Вторая – Шекспир. Третья – Голливуд. Все они углубляли и развивали античное учение о трагедии, о восхождении ее к катарсису, наиболее полно оно впервые сформулировано у Аристотеля. Голливуд выработал великие приемы, создал трагедию ХХ века, постшекспировскую. С абсолютно четкой формальной структурой: первый акт – завязка конфликта, не долее 20 минут. Второй – его обострение. Третий – катастрофа. В четвертом намечается тенденция к спасению. Пятый – кульминация, не обязательно счастливая. Классический Голливуд большого стиля – столь же масштабное явление в драматургии, как «Король Лир». Основано оно на синтезе трех главных источников: авторская задача (что именно он хочет сказать и почему), профессионализм, выражающийся прежде всего в точном ритме, и учет требований зрителя. Зрителя надо постоянно тормошить, помнить, на что он ловится, – он за это благодарен. Я ведь не поклонник артхаусного кино, ребята. Артхаус не думает о зрителе.

– Есть ли в сегодняшнем нашем кино величины, на которые можно равняться?

– Понимаете, вот умерли два больших режиссера – Герман и Балабанов. И теперь, наверное, я могу уже сказать, не боясь их поссорить или кого-то обидеть, что Балабанова я ставлю выше. Герман как раз вот этого и не умел – держать ритм так, чтобы картина цепляла зрителя; это тот случай, когда режиссер заменяет драматургию виртуозным рукоделием – и все кричат: «Гениально!», хотя прячут за этим криком искреннее непонимание. А Балабанов – он носил в себе такой же ком боли и ужаса, но не считал лишним придавать своему кино структуру. У него всегда рассказана история, и всякая история сводится к нескольким простым структурным элементам – о чем бы он ни говорил, это выстроено, уложено, все ружья стреляют вовремя. И помяните мое слово, от всего современного российского кино останется имя Балабанова. Лучшая его работа, конечно...

– «Груз 200».

– Разумеется. Самая мощная. Но я люблю и патриотические его картины – условно патриотические, потому что сам он над «Братом-2» откровенно смеется, это полупародия, конечно. А вот «Война» – это не пародия. Это портрет такого сознания, очень профессионально сделанный. Балабанов понимал, что такое драматургия. И я всегда горжусь тем, что при встречах он меня обнимал со словом «Учитель». Так обо мне немногие говорят.

– А кого еще вы цените из нынешних?

– Хм... как бы это... хм...

– Понятно.

– Нет, я просто... понимаете, Шагал ни про кого не говорил плохо, да, – но он и хорошо почти ни про кого не говорил. У него такая манера была – на выставке Миро всем улыбаться радостно, потом переводчице быстро шепнуть: «Говно» – и опять улыбаться вот так... Я бы не хотел в это впадать.

Но если говорить всерьез, в России сейчас очень плохо с кино, очень. Хуже только с сельским хозяйством, потому что огромная страна закупает и картошку, и яблоки, вообще решительно ничего не производит сама. Главная беда России – тотальная неграмотность. Как работает западная киношкола? Все варятся в общем соку, каждый за полтора года успевает освоить пять-шесть кинематографических профессий, побывать и режиссером, и оператором, и сценаристом, и звуковиком, и художником. Как это происходит у нас? Все отдельно, и в результате звукооператор уже на второй картине начинает халтурить, понимая, что он незаменим... Кино – дело коллективное, в нем надо уметь и пробовать все, и как можно больше снимать, потому что иного способа обучения не придумано. Если говорить о молодых профессионалах, то лучший сегодня – Коля Лебедев. Он одинаково хорош и в триллере «Змеиный источник», и в военной драме «Звезда», и в «Легенде №17», очень крепко сделанной.

«Пока рубль не грянет, никто не перекрестится»

– Вот вы знаете и любите русскую революцию. У вас нет ощущения, что мы вступаем в революционную эпоху?

– Нет. Это иначе называется. Революция – это идеология. На Болотной ее нет. Болотная сама бы скисла без всякого полицейского сопротивления. Самый способный и перспективный там человек – Навальный, но и он не идеолог. Они там постарались наверху, зачистили все поле, и если человек с идеями сейчас действительно появится – ему рта не дадут раскрыть. Думаю, впрочем, что он и не появится, потому что идеология в мире сейчас одна – «ЖРИ!» Это русская национальная идея на начало XXI века, но это и всемирная идея. Просто по-русски она звучит: «Отъедайся», за всю за горькую за жизнь. А так – знаете, какой самый популярный тележанр во всем мире? Кулинарное шоу. Программа, где готовят, едят и при этом про что-то такое говорят. Главный повод для общения – еда. Мы с Мироновым попали однажды за границу, как раз после «Сказки странствий», и это был, стало быть, год восемьдесят третий. Роскошный супермаркет с тысячей сортов всего. И вот мы видим, как покупатель вывез тележку и начинает размещать у себя в багажнике бутылки, сыры, окорока... Понимаете, когда на прилавке – все это абстрактно. А когда в багажнике – конкретно. И вот Миронов смотрит – и вдруг выдыхает: «Я только сейчас представил, что он это все СОЖРЕТ!» Мы все сегодня абоненты мира потребления, чемпионы потребления, а ведь Россия никогда не знала этого. И добровольно от этой утопии она никогда не откажется – я вообще не верю, что из пространства потребления можно выйти добровольно. Вот когда пошатнется рубль, а цены в супермаркетах начнут неконтролируемо расти, а продукты – исчезать... Это практически неизбежно, в этом нет ничего хорошего, но до этого тут и не запахнет никакой революцией.

– Объясните тайну вашего самосохранения. Вам ведь больше шестидесяти не дашь.

– Да дашь... Но вообще не обольщайтесь, будто можно этого достичь диетами или упражнениями. Это на девяносто процентов генетика. У меня сестре 86 – вот кто молодец! А еще очень укрепляет и оздоровляет тупость мира. Я ничем не могу заниматься, кроме работы, мне все скучно, все эти дорогие и тупые удовольствия. И я сижу, рисую свои картинки, потом их снимаю... Когда жизнь превращается в работу – единственную вещь, доставляющую радость, – время как бы в зачет не идет. Как на рыбалке. Возраст – это то, что вы потратили на выяснение отношений, на рутину, на всякую ерунду... Меньше живите, больше работайте – мой вам совет.

Станислав Говорухин рассказал, почему больше не будет снимать кино

и другие публикации Дмитрия Быкова