Дмитрий Быков: Стругацкий, Путин и смерть

Последнее письмо от Бориса Стругацкого я получил 12 октября... Посылал ему вопросы своих старшеклассников, с которыми мы в курсе советской литературы дошли до Стругацких. Речь шла о трилогии («Обитаемый остров», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер»). Обсуждение было бурное. Больше всего спрашивали про люденов, новую ветвь человеческой эволюции.

Борис Стругацкий отвечал подробно и с интересом: «Люденство по наследству не передается. Возможность стать люденом – это очень редкое (один на десять миллионов) свойство человеческого генома, что-то вроде гениальности. А как известно, «на детях гениев Природа отдыхает». Сын Тойво не будет люденом. Привет любознательным детям».

Вообще, он почти всегда отвечал на письма, и сама возможность связаться с ним была чем-то вроде контакта с идеальным миром Полдня, который раз и навсегда полюбили все его читатели; а говоря конкретнее – это была возможность прикоснуться к чему-то очень значительному и совершенному.

Что надо спросить у Путина?

Я избегал его беспокоить из-за ерунды, но по серьезным вопросам  все-таки отваживался. 3 октября 2009 года, например, послал ему такое письмо: «7 октября Путин собирает у себя писателей, это вдобавок его день рождения. Меня туда пригласили. Я не очень себе представляю, имеет ли смысл идти, т.е. можно ли в этой ситуации сказать ему нечто, что принесло бы пользу. А не пойти – вроде как испугаться прямой возможности кое-что сказать вслух. Что бы вы сказали и надо ли вообще в этом участвовать?»

Стругацкий ответил немедленно: «Идти надо обязательно». И объяснил по пунктам, почему:

«1. Как говорил один из малолетних героев О’Генри (швыряя огрызками в какого-то деревенского олуха): «И время тратить не хочется, да жалко такой случай терять». Контакт с тираном – событие редкостное, поучительное и вполне может оказаться многозначительным (при благополучном исходе).

2. Задать вопрос – соблазн большой, слов нет, но что делать потом с ответом? Впрочем, ответ тирана всегда обладает некоторой ценностью, как и всякий раритет. Будучи старым коллекционером, я знаю, что говорю. Совершенно любой ответ можно будет впоследствии продать, поменять или даже заложить. Тут главное – не вляпаться в подхалимаж. Всякий вопрос тирану грешит либо подхалимажем, либо хамством. Проблема. Идеальным был бы, конечно, вопрос «Еврей ли вы?», но достаточно ли хорошо народ знает Ильфа – Петрова, чтобы его оценить?

3. Есть, впрочем, один вопрос, на который мне было бы небезлюбопытно получить у тирана ответ: «Какая Россия, ВВ, ближе всего к некоему вашему социальному идеалу (с поправкой, разумеется, на всякие там нанотехнологии и термояды) – петровская? Александра Освободителя? Предвоенная 13-го года? Сталинская? Еще какая-то?» Мне и в самом деле было бы крайне интересно узнать, что он об этом думает. Но этот вопрос не подходит для круглого стола – тут надобно бы иметь пресс-конференцию или, еще лучше, беседу за рюмкой чая.

4. «Принести пользу» – и думать забудьте! Тут главное – унести ноги. МБХ об этом вовремя не подумал, и где теперь МБХ? Уж Вам-то, с Вашей любовью публично выступать, появляться там надлежит исключительно с кляпом новейшего какого-нибудь образца. Чтобы ни-ни. Ни единого слова! Ни единого желательно звука. Ну разве что честь окажется задета, но это – вряд ли. Прийти, не опоздав, сесть не слишком близко (если есть возможность выбирать), надеть самое нейтральное выражение физиономии, слушать, что говорят более опытные, и наслаждаться, слушая менее опытных. Всегда помнить, что идет сбор материала для книги «Мои встречи с цезарем» и что никто здесь ни ставить проблемы, ни тем более решать их не собирается. Ирония и жалость, Дима! Ирония и жалость. «О дайте нам иронию и дайте жалость, чуточку иронии, немножко жалости».

5. И все-таки как хорошо, что это не приглашение на Лубянку!»

Это был единственный раз в жизни, когда я его не послушался – и он, кажется, не обиделся, потому что та встреча в самом деле вошла в историю как одна из самых бессмысленных. Пишу это – и опасаюсь: не поссорю ли я власть с ним, мертвым? Может, теперь и улицы Стругацких в Петербурге не будет? Но он ведь не особенно скрывал то, что думает о происходящем. А сильно любить его у власти и так не было оснований. Мне кажется важным опубликовать эти его значительные и сильные слова, чтобы очевидней стал его масштаб,  хотя кто в этом масштабе сомневается? Стругацких и при жизни называли великими.

Он жил на улице Победы

...На прощании народу было много больше, чем поспешили написать злорадствующие или кликушествующие (злорадствующие писали, что Стругацкие никому больше не нужны, а кликушествующие – что Петербург перестал быть культурной столицей).

Пришли очень многие, приехали из других городов, а сколько народу приехало бы из других стран – представить немыслимо: не вина Стругацких, что значительная часть воспитанных ими читателей живет теперь в Силиконовой долине или еще где-нибудь вне родины. Сами они даже не рассматривали вариант с отъездом, хотя как их только не вытесняли! Но тех, кто уехал, они тоже не осуждали никогда. Оставшихся было очень много, заходили они ненадолго, речей не слушали, подходили, прощались и уходили. Смерть никогда особо не занимала ни героев, ни читателей Стругацких, если речь не шла о подвиге или жертве. Смерть – обычное дело, не отменяющее сделанного здесь. Слишком много о ней думать – неправильно, трусливо, поэтому они с братом и предпочли исчезнуть совсем, не оставляя могил, чтобы «к решеткам памяти» не нанесли всяких глупостей. Будем считать, что они исчезли, как людены, – в свои миры.

А что касается речей, то сказано было много важного. Валерий Попов рассказал, что у только что вышедшего на свободу физика Данилова была заветная мечта о первом подарке на воле – книге с автографом Стругацкого. И Борис Натанович перед тем, как лечь в больницу, успел ему эту книгу надписать.

Говорили Святослав Логинов, Вячеслав Рыбаков, Андрей Измайлов, рядом стояли Андрей Лазарчук, Николай Романецкий, Аркадий Рух – ученики, участники легендарного семинара, писатели и критики, знатоки и последователи.

От власти приехали губернатор Полтавченко, сказавший, кстати, непосредственные и человеческие слова, и Валентина Матвиенко.

Борис Натанович Стругацкий, показалось мне, мало изменился после смерти. Разве что непривычно было видеть его без очков. Лицо было его, привычное – ироническое и сосредоточенное. С таким выражением принимают вызов. «А, вы хотите так – ну, посмотрим, посмотрим».

После его ухода жить стало горше – ушел он в самое бессолнечное время, в ноябре, в редкостно противную пору и эпоху. Но мало кто в русской литературе реализовался полней, чем он, создавший не только корпус бессмертных текстов, но и несколько поколений прямых последователей. Чувство его победы было ясным и полным.

В Манеже в этот день заканчивалась выставка Завена Аршакуни – великого живописца, умершего в день ее открытия. И над Стругацким висела картина Аршакуни – крылатая Победа. Та Победа, на улице которой он жил. Та Победа, которой у него не отнять.

Читайте также

Подруга Бориса Стругацкого рассказала, что писатель умер не от рака

Умер писатель Борис Стругацкий [ФОТО]