Ксения Собчак рассказала о любви, семейных ценностях и о том, как штамп в паспорте изменил все

С кем в сегодняшней российской реальности можно поговорить о любви и сексуальной революции? Мне кажется, в этой области человеческой жизни – нашей российской в том числе – назревает перелом, сопоставимый с «революцией цветов» в шестидесятые, а людей, занимающихся этой проблематикой, почти не осталось. Раньше за любовь, секс и брак отвечал Игорь Кон, но он умер. Авторитетных сексологов нет, а если есть – это узкие и мало кому известные специалисты. А из всенародно известных личностей, которые не столько теоретизируют, сколько практикуют, – осталась только Ксения Собчак.
Этим и объясняется выбор собеседника. И еще, конечно, тем – это уж я вполне серьезно, – что Собчак чуть ли не единственная, кто сегодня не боится говорить о себе. Все остальные говорят о чем угодно, кроме личного опыта.

«Никто не может написать о сексе»

– Вам не кажется, что мы стоим на пороге новой сексуальной революции?

– С чего вдруг?

– Рациональное в кризисе. Разум опять ничего не сумел объяснить. На первый план выходят другие ценности.

– Слушайте, вот бы не подумала, что услышу такое от вас! Вы мне всегда представлялись – чур без обид! – очень современным, страшно навороченным компьютером с множеством файлов, но без вай-фая. То есть связь с другими, с эзотерикой, с верой – у вас, кажется, начисто отключена.

– Это не так. У вас просто браузер другой.

– Слава Богу, если не так. Тогда давайте разбираться: кризис рационального – одна тема, любовь – другая, секс – совершенно отдельная.

– Так уж и отдельная?

– Он вообще с любовью имеет мало общего. Но о нем сейчас – именно сейчас – чрезвычайно сложно говорить. Это опять самая табуированная тема. Я, как вы знаете, делаю сейчас журнал, гламурный, но серьезный. Мне позарез нужна колумнистка, которая могла бы писать на эти темы, – и ее совершенно негде взять. Я предлагаю полную анонимность, любой псевдоним, – никто не может. И я не понимаю, в чем дело. Видимо, секс как таковой совершенно утратил главную свою функцию – быть радостью, формой контакта, удовольствием, в конце концов. Это на самом деле общемировая тенденция.

– Я о том и говорю. Уже не помню фильма – нашего или западного, – где эта тема была бы значима, где вообще была бы хорошая эротическая сцена. Политкорректность убила всё.

– Не политкорректность, нет. Она ведь тоже возникла не на пустом месте. Секс как самая непосредственная вещь и действительно, вы правы, самая прямая форма контакта попал в другой ряд: перешел в разряд позиционирования себя, что ли. Превратился в товар, продукт, встроился в цивилизацию потребления. А эта цивилизация в глобальном кризисе, она сейчас сменяется на что-то, чему еще не придумали названия. Сексом стали заниматься для того, чтобы уважать себя. Он вошел в один набор с прочими имиджевыми ценностями: вы выпили вина определенной марки в определенном кафе и поехали в квартиру – опять-таки не простую, а с конкретным модным дизайном – с силиконовой девушкой, одетой в платье конкретной марки. Секса в том смысле, какой предполагает, например, бразильский карнавал – раскрепощенный праздник, где люди дарят друг другу удовольствие, – практически нет. Осталась довольно скучная отработка никому не нужных обязанностей, то ли гимнастика, то ли форма товарного обмена. А это меня никогда не интересовало. Москва сегодня – город доступных женщин, найти девушку здесь совершенно не проблема. Проблема – что-то при этом почувствовать.

– Это изменится в ближайшее время?

– Это изменится ровно в той степени, в какой вообще изменится рациональная цивилизация. К сожалению или к счастью, она закончилась.

– Для меня скорее к сожалению, потому что я человек Просвещения. Хочу им быть, во всяком случае.

– Да я знаю. Я про это и говорю: вы верите в разум и даже в то, что от него зависит мораль. А ра­зум, видимо, опять не справился с миром. Я скажу вещь неожиданную и даже, пожалуй, опасную – у нас впереди какое-то возвращение к язычеству, к дохристианскому пониманию вещей.

«Всё умрет, а свет останется»

– Это деградация.

– Не обязательно. Язычество понимало многое, о чем потом забыли. Язычество умело радоваться жизни. Отключать рассудок, который все взвешивает. Рано или поздно вы понимаете, что разум умрет. Умрет личность – Дима Быков или Ксения Собчак, а останется то, что вне рассудка. В каждом из нас есть этот свет, а мы его заслоняем чем угодно. Можно по-разному относиться к Пелевину, в том числе к последнему роману, но ясно, что между нами и миром стоит стена слов. Как только мы начинаем выстраивать словесные конструкции, правда исчезает. Мы опять видим не вещи, а собственные слова. Но слова умрут, а мы останемся. Нельзя же не видеть, что, помимо р­азума, расчетов, понимания и прочего, в нас есть то, что действительно бессмертно, а личность – это скорее совокупность страхов и наших попыток отвлечься от них. В каждом человеке есть свет, я учусь это понимать, хотя это невероятно трудно. Невозможно, кажется, смотреть на депутата Госдумы Владимира Бурматова и допускать, что в нем есть божественный свет. Но он есть во всех, и это понимание помогает – по крайней мере мне – уменьшать количество ненависти в мире. Я не сосредоточена на ненависти. Я как раз пытаюсь разглядеть искру.

– Нет никаких гарантий, что после отключения рассудка из вас не полезут демоны...

– Есть способы этих демонов изгнать или, по крайней мере, укротить. Я вообще в последнее время стала понимать ценность молчания. Для этой практики не обязательно уезжать в отдаленный монастырь, добираться до Тибета, хотя осенью я все-таки надеюсь добраться до подножия горы Кайлас, это очень трудно даже физически, и эти серьезные нагрузки тоже позволяют вам добраться до собственного «я». Иногда такие экстремальные вещи раскрепощают и сближают людей больше, чем любое общение, – поэтому, скажем, так тесны дружбы, завязавшиеся на фронте, поэтому так понимают друг друга люди, сходившие в горы. Но можно добраться до себя настоящего и без гор, и без монастырей – в Москве достаточно мест, где вам предоставляется возможность молчать. А следующая ступень – молчать в темноте.

– Но это уже просто страшно, по-моему.

– Сначала страшно – именно тогда, когда из вас вылезают подавленные страхи и личные демоны. А потом вы вдруг набираетесь такой силы, что можете выдержать практически всё.Понимаете, я сама к эзотерике отношусь сложно и с большими подозрениями. Я с детства понимаю, что с этими вещами заигрывать нельзя. Страшно подумать, какие тут бездны шарлатанства, какие встречаются полуграмотные «духовные учителя» и прочие невыносимо претенциозные вруны. На этом многие просто с ума сошли. Но понимаю я и то, что мир действительно на пороге переворота – это на ближайшие двадцать, а то и тридцать лет. В результате этого переворота закончится цивилизация потребления, а рациональному мышлению будет нанесен серьезный удар. Стало понятно, грубо говоря, что человека нельзя терпеть без любви, а любовь – она же не рассудком определяется. Я знала, видела людей, достигших чрезвычайно высокого духовного уровня – почти святости. В их присутствии начинаешь иногда неудержимо плакать – именно потому, что чувствуешь любовь, которая от них исходит, любовь беспричинную и совершенно бескорыстную, просто как вас любят родители. Они же любят нас любыми и без причин, верно? Вот есть такая Амма в Индии, Мата Амританандамайи зовут ее, а Амма – это просто «мама», всеобщая такая индийская мать, которая просто обнимает людей. Уже обняла что-то миллионов тридцать. Это для западного человека, особенно для скептика, смешно – ну что она обнимает первого встречного, какой смысл? Но когда вы приближаетесь к ней, вы чувствуете, что она вас действительно бесконечно любит, что она так этой любовью делится и берет на себя часть ваших страданий, и совершенно это не смешно...

– И все-таки само выражение «духовные практики» звучит невыносимой пошлостью.

– А вы его не употребляйте, если оно вам кажется пошлостью. Просто поймите, что без любви ничего не делается, что эта любовь старше всех учений, что она была в основе всех религий и прежде них. Ведь то, что мы знаем об этих религиях – опять-таки конструкты, словесные занавески. А когда люди приближались к Христу, когда он еще по земле ходил, – они чувствовали прежде всего, что он их любит со всеми их язвами, и жар этой любви заставлял их слушать то, что он говорит. Сейчас, мне кажется, просто стало понятно, что без любви человек в принципе непереносим. Что если взвешивать его на весах разума – он ужасен, беспросветен, лишен будущего, и прощения ему нет. Так что приходится, хочешь не хочешь, усмирять рассудок и покоряться на старую добрую эмоцию. На родительскую любовь. На семью.

«Замуж – это серьезно»

– Вот у вас теперь своя семья – это многое меняет?

– Это ты приобщаешься к традиции, а традиция не шутки. Я сама сначала не понимала: что меняет штамп в паспорте? Едешь ты в какое-то уродливое здание, там официальная женщина равнодушно тебе говорит слова и ставит штамп, и ты выходишь оттуда замужней. Смешно, да? Но сделав это, ты встраиваешься в бесконечный древний ряд и жить по-прежнему уже не можешь. Традиция – это серьезная вещь, люди ее боятся. Масса пар живут вместе, иногда по два года, иногда дольше, – и говорят друг другу и окружающим: да зачем нам жениться, у нас все отлично! Но это именно страх ответственности. Это черта, за которой всё меняется. И когда я это сделала – я почувствовала себя по-новому, хотя, честно вам скажу, я никогда не рвалась замуж и не придавала этому значения.

– Но это не первый ваш, скажем так, опыт совместной жизни?

– Да говорю же, это совершенно другое дело! Я никогда не придавала слишком большого значения сексу, скажу честно, потому что духовным контактом он сопровождается редко. И мужчины в моей жизни были, но брак – совершенно другой опыт. Абсолютно новый. Я очень вовремя его получила.

– Как-то это неожиданно вышло для всех...

– Я с годами научилась путать следы. Раньше мне казалось, что нет ничего страшного в публичности, что я могу без вреда для себя пустить людей в свою жизнь. Сейчас мне ясно, что это не нужно – не страшно, а просто не нужно. Так что имела место некоторая дымовая завеса. Но уверяю вас, никакой внезапности. Внезапность есть, но она в другом. Я ведь всю жизнь старалась убежать от своего круга. Мне казалось – всё, на еврейских мальчиков из интеллигентных, творческих семей я насмотрелась в детстве, хватит, теперь я буду выбирать только других. Принципиально из другого класса – неважно, бедней или богаче, лишь бы не вариться в собственном соку. Но теперь оказалось, что от своей матрицы не уйдешь, из себя не выпрыгнешь, и я еще не знаю, хорошо это или плохо. Иногда мне кажется, что надо как раз сшивать общество, любить чужое, – но в моем случае муж оказался человеком из моего круга. Почти из моего детства.

– Да это и правильно, наверное. Не может же олигарх Н. выбрать женщину из среднего класса, они друг друга не считают за людей...

– Вот насчет олигарха Н., кстати, абсолютно мимо.

– Но у него, насколько я знаю, роман с этой дизайнершей, как ее...

– О, какие устаревшие сведения. Он уже много лет с девушкой из Подмосковья, чуть ли не бывшей официанткой, кстати. И она отлично его понимает, вообще человек большой душевной тонкости, – он с ней часто появляется. Это счастье, что у него есть способность шагать через социальные барьеры.

– А вас не мучает, например, постоянное присутствие другого человека рядом?

– Знаете, лет пять назад я твердо, еще и с вызовом сказала бы вам, что традиционная семья свой век отжила, что это самая консервативная и бессмысленная форма сожительства. И это была бы страшная глупость. Я вообще не боюсь меняться и признавать, что каких-то вещей не понимала. Я не понимала, например, что семья – главная и последняя опора. Сейчас противостояние – в том числе вся политическая оппозиция, кстати, – идет именно по этому водоразделу: либо человек способен любить другого и жить с ним, либо нет. Либо вы можете умножать количество ненависти и расколов – либо у вас есть способность это разорванное пространство сшивать. И я вообще не понимаю, на что опираться в прогрессирующем абсурде, если не на семью. Семья – самое древнее и самое нормальное. И я думаю даже, что сейчас опять станет модно жить с родителями. Не вылетать из гнезда, обретая в пятнадцать лет сугубую самостоятельность, а жить гнездом.

– Это российское или тоже мировое?

– Это то, в чем Россия вдруг оказалась впереди всех. Потому, что мы ведь никогда не были особенно рациональны. У нас тут человеческие связи всегда значили больше государственных. Мы вообще по преимуществу люди горизонтальных связей – соседских, родственных, земляческих... И расчет у нас никогда не приживался – тут, если жить по расчету, с ума сойдешь. В холодной стране особенно ценится тепло. И я подозреваю, что российская эмоциональность в очередной раз спасет нас от тех мрачных вариантов, которые неустанно просчитывают люди строгого ума.

1981 – 5 ноября у Анатолия Собчака и Людмилы Нарусовой родилась дочь Ксения

2001 – поступила в МГИМО. Закончила его с отличием. Политолог

2004 – начинает вести шоу «Дом-2» (и продолжает до 2012 года)

2008 – дебютирует в качестве писателя («Стильные штучки Ксении Собчак»)

2012 – обыск в квартире. Нашли Илью Яшина и около 1,2 млн евро. Деньги вернули, с Яшиным оказалось сложнее

2013 – 1 февраля впервые выходит замуж. Муж – потомственный артист Максим Виторган

Читайте также:

Ксения Собчак поведала о своей интрижке с Андреем Аршавиным накануне свадьбы с Максимом Виторганом

Ксения Собчак впервые рассказала о своей беременности