Рената Литвинова: Каждый сам выбирает свою смерть...

Рената Литвинова – это нечто особенное и в кино, и в жизни. Даже Никита Михалков согласился с этим. Что ж тогда говорить о тысячах ее поклонников или ненавистников. На Московском кинофестивале вторая режиссерская работа Ренаты Литвиновой «Последняя сказка Риты» удостоилась аплодисментов зала и премии ИД «Коммерсант». Этот фильм куда более внятный, чем дебютная «Богиня», хотя опять эстетский, опять про смерть и опять на грани пародии.

«Нам с вами пора задумываться о смерти»

– Рената, никого не слушайте, отличный фильм.

– Да? Правда? Много полярных мнений, а Маслова (кинокритик. – Ред.), давая приз от «Коммерсанта», сказала: «Так как фильм не получит никаких призов, то дадим мы» – двояковыпуклый комплимент, согласитесь.

– В любом случае интересней «Богини».

– «Богиню» я не пересматриваю, я вообще страдаю, пересматривая некоторые свои фильмы, среди них «Богиня», мне нравится только вторая половина фильма, где сказочное побеждает реализм.

– Да нет, фильм с годами становится даже обаятельней. Непонятно только, что это за условный лес с огромными искусственными мухоморами.

– Мухоморы, между прочим, настоящие, и тогда в лесу они заворожили меня своей красотой. Вот когда вы последний раз видели мухоморы? Вот вы всегда так, критики. Вам всё кажется искусственным – интонации, герои, – а всё настоящее.

Читаю вдобавок упреки про «смертельный холод», с которым я препарирую своих героев, но я не согласна с этим: просто упрекающие никогда не снимали кино, если бы они знали весь процесс – от клочка бумаги до запечатленного изображения на экране, – сколько это крови в буквальном смысле, тем более в моих обстоятельствах независимого арт-кино на свои собственные деньги, без съемочной группы, на копейки… И поэтому я сама никогда не решаюсь критиковать своих коллег.

Когда чморят олигархов, им есть чем утешиться – в конце концов, у них есть деньги, а беззащитный художник с ужасом должен внимать, как терзают его дитя, которое он создал «не за ради денег»! Хотя все равно я ничего другого делать не хочу и готова снимать кино постоянно. Вот сейчас я все вылетевшие из меня куски здоровья восстановлю, верну обратно в себя и снова буду делать картину. Вообще, вы имеете дело с настоящей одержимой – я отдаю себе в этом отчет. Глядя на свои тревожные анализы, думаю, что мне – и вам уже – по возрасту пора задумываться о смерти и думать, что будет на той стороне реки.

– Мы и хотели начать с идиотского, в общем, вопроса по сюжету «Риты»: вы действительно верите, что среди нас ходят… не совсем люди?

– Да, ходят, только у них разное обличье, я уверена. Кто как их назовет – смотрители, собиратели душ, ангелы Смерти и просто сама Смерть. А вы не уверены? Вы же, насколько я знаю, тоже так считаете? Умереть – это полдела, ведь на этом вы не кончаетесь. И сигналы мы оттуда получаем, и человек оттуда может влиять на происходящее здесь. Если ему дают допуск. Видимо, его тоже надо заслужить, вы об этом разве не задумываетесь?

– Да постоянно, но нас как-то больше волнует, что останется. Что будут говорить.

– Говорить хорошо вряд ли будут. Есть разные прецеденты – читала «Анти-Ахматову» этой женщины, как ее… С ужасной личной злобой написано, просто как будто она лично с Ахматовой что-то или кого-то не поделила. Смерть никого не защитит от таких вещей. И я, когда обо мне здесь напишут такое после моей смерти, постараюсь, конечно, лягнуть оттуда, если получится, а может, и не стану растрачиваться на такую суету. Но если и вас обкритикуют, можем временно объединиться для ответного удара, я переплыву на ваш грешный островок, и мы вместе явимся сюда к своим обидчикам – чем не сюжет?
 

– Но примечательно, что Смерть у вас является в виде красавицы. Это уж очень лестное о ней представление…

– Знаете, человек с хорошим воображением сам имеет право себе назначить, в каком облике она к нему придет. Это как про ваш смысл жизни – вы его себе назначаете сами, так как его в принципе нет. Феллини, например, точно знал, что смерть его – красотка-блондинка, наверняка с формами, как он культивировал такой образ в кино, и – в красной комбинации!

– Все-таки она пришла к нему в виде двухмесячной комы.

– Это к нам его смерть пришла в виде двухмесячной комы, а сам он в это время, может быть, находился с блондинкой в красной комбинации, с формами. Это очень интимная и закрытая информация.

– Но прожил-то он всю жизнь со скромнейшей Мазиной почти без форм…

– И очень логично. Жить с такой Мазиной, выдающейся актрисой, музой его первых фильмов, кроткой соратницей – масса преимуществ! И потом, возвращаясь к «Последней сказке Риты», – если бы вы знали, чего стоила эта красота! Зиму снимали в сорок пять градусов жары, в шубах, а лето – в сорок градусов мороза под Москвой, и у меня там, несмотря на пятьдесят слоев грима, вены проступили на щеках, а нос стойко держал фиолетовый оттенок и никак не замазывался. Поэтому на изображение пришлось накладывать специальный фильтр и делать цветокоррекцию.

– Почему такие сложности? Вам денег не давали?

– Кто их мог мне дать или не дать – я ни у кого не просила. Я повторяю, что принципиально все сняла на свои деньги – как некий жест в сторону искусства.

«Я не могу смотреть русское кино»

– Если серьезно: возможно ли сейчас про современность снять нефантастическое кино? Или происходящее сейчас ловится только в эти сети – с вампирами, призраками, ангелами?

– Да его полно, гиперреализма. Он торжествует в любом сериале. Но я действительно не понимаю, как можно показывать в кино то, что видно в окно. Вот мы сидим с вами в кафе на Патриарших прудах, вы сидите напротив и видите еще приличные вещи, то есть пруд и на нем – пошловатых, правда – лебедей. А я сижу спиной к пруду и вижу вон там щит с надписью «Белуга». И куда ты ни пойдешь, ты обязательно наткнешься на эту «белугу», в том или ином виде. При этом еще играет невыносимая громкая музыка – для кого она так кричит, когда нас тут три человека и нам она только мешает? Я не понимаю, как это снимать и, главное, зачем. Я, повторюсь, никогда не ругаю коллег, но иной раз включишь, и уже с титров начинается – как репортаж из новостей: криво, серо. Мне много его присылают от академий – «Ники» и как его, птица…

– «Золотой орел».

– Да. Впрочем, Гринуэй, когда я у него снималась, говорил, что сейчас кино вообще кончилось. Победил Интернет, все кино ушло в веб-дизайн. Заметьте, он это говорил еще до эпохи мобильных телефонов. Успешное кино сейчас – это экранизация бестселлеров.

– А кого вы играли у Гринуэя? Это ведь были, кажется, «Чемоданы Тульса Люпера»?

– Да, но я не видела фильма, закончил ли он его вообще? Я играла аристократку, а Гузеева и Орбакайте были моими служанками по сюжету. Что, кажется, очень их не устраивало.

– Слушайте, но весь неореализм на этом возник: у них не было денег, они хотели независимости, брали камеру и просто шли на улицу. И не зависели от продюсеров, и показывали жизнь как есть…

– Это огромное заблуждение, что – «как есть». Они очень красиво выстраивали эту жизнь.

– Девяностые годы сейчас в центре всяческих обсуждений и ругани, но вы-то наверняка думаете о них теплее, чем о нынешнем времени. Это так?

– Нет, конечно. Мы все – продукты советского времени, для меня в девяностых ничего особенно хорошего не было. Я не могла бы тогда снять фильм на свои деньги. Тем, что делали из моих сценариев – даже если получались хорошие фильмы, – я никогда не была довольна, поэтому и пошла в режиссеры.

– Но вас в девяностые боготворили!

– Меня страшно ругали. На защите диплома такого наговорили! «Люди так не говорят, это какой-то подстрочник…» Пока не встал замечательный сценарист Евгений Григорьев и не сказал: а по-моему, это гениально!

– Интересно, а пробиться в нынешних стартовых условиях вы могли бы?

– Вряд ли. У меня денег столько не было бы. Сегодня молодому автору, особенно режиссеру, чтобы как-то заявить себя, нужны огромные деньги.

– Но в девяностых еще были такие персонажи, про которых вы могли написать «Нелюбовь» или «Принципиальный и жалостливый взгляд Али К.». А сейчас и таких девочек не бывает…

– Они бывают, просто их не видно. И главное – сейчас никто не мешает им такими быть, или писать песни, как Земфира, или снимать, как я. Возможен тот уровень независимости, на котором вы можете уйти от всего скучного. А про политику со мной говорить бессмысленно, это самое скучное. Политика – самый низкий в духовном смысле жанр для меня.

– Да мы и не говорим. Но разве сам уровень пошлости в воздухе не повысился в разы?

– Он более или менее постоянен, этот уровень, меняется степень вашей защиты от него.

«В старости напишу всё»

– Сейчас вы пишете что-то?

– Сценарии для себя. В остальном… Зарабатываю я не сценариями и не фильмами, а тем, что работаю лицом нескольких компаний. Я не знаю, зачем сейчас писать сценарии, если не для себя.

– Можно ведь просто писать. Роман, например.

– Я это буду делать в старости, когда уже не смогу ставить свет. Мне бабушка – она была у нас предсказательница – предрекла, что в старости я сяду и напишу роман про себя. Когда останусь только я – и лист.

– Это, знаете, Виктор Шкловский говорил Лидии Гинзбург: в восемьдесят лет вы наконец напишете то, что действительно думаете о людях.

– Ну и как? Она написала?

– Да, «Человек за письменным столом». Жестокое чтение.

– Нет, у меня будет не жестокое. Говорю же, я человечная.

– Вряд ли. Вот Балабанов – тот действительно добрый. Сентиментальный.

– Ага, точно, как все деспоты и фашисты, это я о нем как об идеологе на киноплощадке.

– Это можно написать?

– Ну я же в кавычках говорю «фашист».

– Интересно, и Муратова добрая?

– Ой, ну Муратова – уже моя одесская мама, и для меня она, конечно, вне всяких обсуждений. Я люблю ее – и точка… Кира очень благородна!

– И все-таки, знаете, в «Мелодии для шарманки» уже на первых десяти минутах понятно, что сейчас будут три часа бить ногами в живот.

– А почем вы знаете, может быть, вас и надо бить ногами в живот? Другое дело, что у Киры же во всем ирония. А Тарковский – у него иронии нет совсем, он страшно серьезно относится ко всему и особенно к себе… Но зато он сумел весь Запад убедить, что он такой настоящий русский духовный режиссер, такой (стучит пальцем по столу). А ведь что ты о себе скажешь, то и есть. Как вы себя назовете, так и поплывете.

«Я не знаю, лучше ли мне одной»

– Вам нужно состояние влюбленности, чтобы писать или снимать?

– Оно мне нужно, чтобы жить! Если я потеряю любовь – я потеряю свою главную мотивацию. Я вообще все делаю, признаюсь, чтобы любимые меня одобрили. Для них всё. Без них я сложу крылья. И еще я очень одобряю творческие влюбленности, никогда себе не запрещаю влюбиться, очароваться то одним, то другим…

– Вам лучше жить одной или с кем-то?

– Я для себя еще не решила. Собственно, жизнь – она вся процесс решения этого вопроса. Но вообще-то я живу с дочерью в квартире.

– Дочка проявляет уже какой-то интерес к кино?

– Ну вот на премьере была! Но вообще она пока больше читает, чему я рада. Прочитан весь «Гарри Поттер», «Три мушкетера» и что там с ними было 20 и 10 лет спустя, сейчас читается третий том «Сумерек».

– И вы разрешаете?

– Почему нет? Книжка лучше фильма, фильм-то вообще невыносимо скучен. Я совсем не хочу ее тащить в кино. И постараюсь не оставить ей никакого капитала, кроме образования и жилплощади, потому что у богатых отпрысков, по моим наблюдениям, совсем не остается желаний чего-то достичь. Поэтому пусть она сама.

– Земфира специально для вашего фильма написала новую песню?

– Да, и монолог Смерти «Не надо со мной разговаривать, слушайте, вы обязательно что-то нарушите…», и все музыкальные темы, и весь звук в фильме вплоть до атмосферы и шумов – она все контролировала! Земфира – мой самый главный соратник на картине. Вот сейчас она из одного огня работы бросилась в свой новый альбом. Из того, что я слышала – я повержена силой драматизма.

– Но ее совсем не слышно…

– Земфира – хитмейкер, ей это дано, и ее песни уже навечно вписаны в золотые архивы памяти, даже если она вообще не будет выступать с концертами. Она сама ведь ушла от всего этого, от того, чтобы звучать из каждого утюга. Но люди сейчас вообще уходят – с телевидения, скажем, – и правильно делают. Сейчас это вообще не так работает, как раньше.

– Это нужно иногда, чтобы гаишник и водопроводчик, узнав вас, отнеслись к вам чуть более человечно.

– Ну да. У каждого свои мотивы, но у Земфиры точно с этими врунами-водопроводчиками не складывается – один уже третий год врет, что она его побила, огромного жирного амбала! Видимо, когда он дает эти свои интервью – это звездный час этого ничтожества, о которого даже руку отбить жалко.

– Вы что-то успели посмотреть на фестивале?

– Нет, у меня три дня подряд были премьеры «Свидетеля обвинения» Агаты Кристи, в МХТ. Поставила Мари-Луиз Бишофберже. Так что я пришла только на свою пресс-конференцию. Не могла же я ради этих фильмов пропустить свой спектакль, тем более у нас были аншлаги.

– А кто там ваш любовник, в «Свидетеле»? Которого вы убиваете?

– Верник Игорь играет любовника, и я его закалываю, но это разглашение сюжета, Дима!

– А. Ну, правильно вы делаете, что закалываете его.

– Я ему передам.

Фото Лилии Шарловской и ИТАР-ТАСС