Олег Табаков: Любить грузин можем только мы

«Язык один, а голосов пять»

– Я вот слежу, пока мы разговариваем: вы по телефону говорили тремя разными голосами и со мной еще одним. Сколько у вас этих голосовых масок?
– Мно-о-ого, много… Если на час, то в принципе хватает пяти. А на сутки – не считал, но точно больше десятка. Так ведь это все от кого идет? От учителя моего Василия Осиповича Топоркова, а тот учился у Владимира Николаевича Давыдова, а тот считал своим учителем Михаила Семеновича Щепкина, так что я наследник-то по прямой. А Щепкин завещал нам: говори с царем и с крестьянином одним языком, ни перед кем не заискивая, никем не пренебрегая. Язык должен быть один, а голоса приходится менять. Это любой актер хорошей школы умеет. Штука не в том, чтобы говорить пятью голосами, а чтобы человек при этом был тот же самый – вот это сохранить трудней, и вроде я справляюсь пока…
– Скоро новый сезон – чего ждать?
– Ты знаешь, я решил заняться искусством.
– А до этого что же было?
– До этого дела приводились в порядок, театру возвращался опрятный вид и рабочее состояние. Есть труппа, способная много работать, универсальная, с опытом удач. Театр экономически стабилен, уверен в благосклонности публики, и у меня есть еще два с половиной года от мандата, выданного мне некогда Федеральным агентством по культуре и кинематографии. После первого, 5-летнего мандата, который я отработал, мне был дан второй, и главным их итогом я считаю то, что в театре есть большие актеры: хочешь не хочешь, а это основа нашего дела. И у них  все условия для нормальной работы. Теперь, с этой труппой, с запланированным филиалом, с экспериментальной площадкой театра под руководством Табакова (он получает новое здание на улице Гиляровского), можно наконец пробовать, творить, позволить себе блаженство заблуждения – короче, заниматься нашим ремеслом. Для меня наступает момент истины – говорю без ложного пафоса, потому что ради этого момента и работал восемь лет. Репертуар будет пестрый, спорный и сильный. Для начала  «Трехгрошовая опера», после долгих переговоров с наследниками Берта Брехта и Курта Вайля. В подробности не вхожу, было трудно, но – ставим. Режиссер – Серебренников.
– Мэкки-Нож – Хабенский?
– Естественно.
– Как он? Я имею в виду болезнь жены…
– Трудно. Но Костя – борец, держится, работает, и если надо,  театр сделает все, что в наших силах. Засим – «Синяя птица» в интерпретации Дмитрия Чернякова, мхатовский спектакль-талисман в совершенно неожиданной версии. В самом скором времени – «Метель»…
– Леонова или Пушкина?
– Ты не поверишь, Сигарева. По мотивам Пушкина.
– Это безумие, Олег Павлович. Человек, пишущий чернушные «новые драмы», не может инсценировать Пушкина, при всем уважении…
– Может! Вся нерастраченная – или глубоко сокрытая – нежность ушла у него на эту вещь, и получилось нечто удивительное. Далее: Адольфу Шапиро заказана инсценировка «Обрыва» – буду читать. Юра Бутусов, питерский абсурдист, поставивший у нас «Гамлета», думает над русской классикой. Бутусов – парень сложный в смысле сроков и договоренностей, но с талантами просто не бывает, пусть пьет мою кровь. Что-нибудь по своему выбору поставит замечательный француз Жорж Лаводан – художественный руководитель «Одеона». Юрген Гош – немец, из «Дойче театра» – перенесет на нашу сцену свой спектакль «Кто боится Вирджинии Вульф»: скажу честно, на последних театральных фестивалях среди мрачных, мизантропических, насквозь социализированных представлений это было единственное светлое пятно.
– Вы когда-то начали с ролей мальчиков-бунтарей, с современных пьес – где все это сейчас?
– Это к вам вопрос, к пишущим. О чем вы думаете – не понимаю. Театр открыт, ждет современную пьесу, с руками оторвет ее – нет, они занимаются черт-те чем… Правда, Алексей Иванов обещал мне пьесу и Захар Прилепин по нашему заказу инсценировал своего «Саньку» для серебренниковского курса, и мы это поставим. Тут тебе и мальчики, и бунтари, называется «Отморозки». Но вообще, скажу тебе честно, гнаться за современностью любой ценой – зачем? Я вот хочу, чтобы на нашей сцене был «Царь Федор Иоаннович». Тоже современная пьеса. И Женя Миронов дозрел, мне кажется, до этой роли, и Годунов у нас есть, и Ирина…
– Вы задумали филиал – зачем он? Есть ведь Малая сцена…
– Малая сцена – ни Богу свечка, ни черту кочерга. 180 мест: для комедии мало, для трагедии много. Современный актер по своей энергетике должен покрывать зал в 400–450 человек.
Ничего не поделаешь, государство должно заботиться о театре, который – так уж исторически получилось – оказался номером первым.
– Ну да, сейчас же время иерархий…
– Да, и ничего дурного. Бывают времена, когда эти иерархии видней: писатель номер один, театр номер один…

«Побе…» без «да!»

– Но Театр Табакова вы не бросите?
– Нет, там-то и будет самое неожиданное – а то есть критические дамы, называть не стану, сам их знаешь, которые вечно упрекают меня в буржуазности, лощености, коммерциализации… Вот и будет им лощеность: сначала – «Событие» Набокова, «Старший сын» Вампилова в постановке Богомолова. Потом он же поставит «Женитьбу Фигаро», там и я сыграю…
– Графа Альмавиву?!
– Естесс-но.
– А Сюзанна?
– Ирина Пегова.
– Идеально. Сюзанна такая и должна быть… округлая…
– Да-а-а, Господь одарил от души. Кустодиевский тип.
– Переманили, значит?
– Уже два сезона как. Ты и не заметил? Вот как надо все делать: без лишних разговоров, тихо…
– Но Отари Мегвинетухуцеси мы вряд ли теперь увидим у вас.
– Напиши, пожалуйста, дословно: я так люблю Отари, что кладу на любую конъюнктуру. И на все обстоятельства. И Мегвинетухуцеси, великий грузинский актер (Дата Туташхиа и много кто еще), будет играть на сцене МХТ. Потому что война – это проект недолгосрочный, ненависть долгой не бывает. Нам надо, чтобы нас любили грузины, грузинам надо, чтобы их любили мы. Иначе семидесятилетняя прославленная, титулованная, всем миром признанная Верико Анджапаридзе не читала бы нам, современниковцам, после спектакля шекспировских монологов. Ей это нужно было. И они там понимают, что запрячь их в упряжку, поставить в строй, использовать могут и другие, а любить – только мы. Никому мы все больше не нужны – исключительно друг другу. И хотя во мне четвертинка украинской крови (остальные – польская, русская и мордовская), но грузин и Грузию люблю я горячее и крепче, чем украинцев, пусть не обидятся. Культурная наша связь неразрывна – там Роберт Стуруа, там театр Марджани­швили, там вечное убежище нашей поэзии, никуда друг от друга не денемся.
– Но почему тогда молчит вся культурная элита России? И Грузии, кстати, тоже? Я что-то почти не слышу внятных оценок…
– Повторяю тебе: меньше надо разговоров, больше дела. Вот мы поставим комедию «Кваркваре Тутабери» – ее Какабадзе написал 80 лет назад – в новой сценической редакции, в новом переводе, и это будет то, что надо. А говорить… Что сейчас говорить? Расковыривать рану. Чем меньше будет риторики, тем быстрее она зарастет. Потому что сказать-то по размышлении зрелом только и можно: есть два тесно связанных народа. Один из них использовали, чтобы проверить другой на вшивость. Некоторое время мы терпели, потом дали проверяющим мешалкой – найди там цензурный аналог этому выражению, – и всё, дальше надо жить. И будем жить. В начале девяностых казалось: ну все, с Прибалтикой порвали навеки, они не простят, мы не простим… А сейчас они сюда ездят и тут ставят, и мы к ним ездим, и поверх всех границ интеллигенция дружит – говорю же, ненависть вещь недолгая, местью питаться не будешь. Ты заметь: элита ведь действительно молчит – осуждать за ответ на прямую наглость язык не поворачивается, но ведь и победных воплей, слава тебе Господи, не слышно. Я и сам большой радости не чувствую: пытаюсь крикнуть «Победа!» – а получается все: «Побе… Побе…» Ликующе пропеть «да-а-а!» не получается.
– Вы сами упомянули Прибалтику: с Миндаугасом Карбаускисом будете еще работать? Потому что я посмотрел, хоть и с опозданием, «Когда я умирала» – это шедевр.
– Не-е-ет, это еще не шедевр. Шедевр был – «Рассказ о семи повешенных» по Андрееву, хотя и этот, по Фолкнеру, первый класс… Карбаускис действительно очень оттуда, человек с хутора, мрачный, театр у него эксгибиционистский, докапывающийся до тайных и болезненных вещей, и с ним трудно, с Карбаускисом. Он один раз от меня ушел – ладно, вольному воля. Вернулся. Снова ушел – я и тут не в претензии, пусть человек пробует, как говорится, пожить на вольную ногу… Но как-то у него эта вольная нога не задалась, она какая-то мозолистая. Поставил он «Гедду Габлер» – не скажу, что вершина. И в театре нашем, пока он там работал, он наделал ошибок и сильно испортил несколько биографий… Но у меня, как было сказано, слабость к талантам. Если захочет с нами работать – дверь открыта.
– И само собой, я не могу не спросить про Безрукова – у него толпа фанатов, в особенности фанаток, все ждут шедевра…
– Будет Безруков. Сделали инсценировку «Одесских рассказов» Бабеля. Безрукову с великолепным его честолюбием самое время сыграть Беню Крика, а Фроима Грача пусть играет Назаров. Это будет – да!

Страшная сказка к Рождеству

– Я слышал, вы снялись у Киры Муратовой в новой картине…
– Снялся, но целиком ее не видел. «Мелодия для шарманки». Кира – случай непростой: она прямо ничего не формулирует, но попадает безошибочно в болевую точку и еще пальцем там поворачивает. Это картина простая, бесхитростная по сюжету, но – в самый нерв.
– Кто вы там?
– А там эстетика рождественской открытки – знаешь, выпускали до революции: замерзающие дети, мальчик и девочка, стоят в лохмотьях у окна богатого дома и глядят, как разодетые богатые детки елку наряжают. Двое детей, сестре одиннадцать, братику шесть, умер у них родитель, оказались они на улице, пошли в супермаркет. Сестра решила для брата что-нибудь украсть, а его у входа оставила. И тут появляется у супермаркета старое богатое чудило, которое играет угадай кто, и собирается покупать себе чемодан, новый саквояж для полета по делам за границу. Ему жена его молодая, красивая Рената Литвинова, напихала с собой всякого, подарков к Рождеству, и он хочет это упаковать фирменным образом. Видит мальчика. И тут – то ли перемкнуло его, то ли померещилось, то ли вспомнилось, но хочет он этого мальчика взять. «Ты чей?» – «Ничей». Он звонит своей Литвиновой: я тут тебе тоже рождественский подарок приготовил. Приезжай к администратору такого-то супермаркета и забери. Облагодетельствовал и улетел.
– И что, счастливый конец? Не верю.
– Правильно, это Муратова. Конец страшный. Девочку – в «обезьянник», а мальчик замерз.
– У вас есть контакты с новым министром культуры? И не ударит ли по вам расформирование федерального агентства?
– По мне ничего не ударит – это одно из преимуществ материальной нашей независимости, столь нелюбимой антибуржуазными критиками. Театр сам на ногах стоит и может себе позволить не зависеть от погоды. А с новым министром я виделся и в России, и во Франции – человек образованный и в театральном деле разбирается.
– Как, на ваш взгляд, актерский, – что такое Медведев? В какой степени он искренен, грубо говоря?
– Я понимаю, почему столько либеральных интеллигентов не верят в его искренность. У нас такой опыт исторический, что когда перед нами явно порядочный человек – это кажется подвохом, вызывает инстинктивное недоверие, хочется подковырнуть, отколупнуть и увидеть привычное. Но если уж говорить по-актерски – сыграть много чего можно, а порядочность не сыграешь. Я ее вижу и готов ему содействовать, чем потребуется.
– Вы не скрываете возраста…
– А какой толк? И так все знают, что 73…
– Какие преимущества у этого возраста?
– Есть преимущества, я многое знаю.
– Ничего себе удовольствие…
– Удовольствие, не сомневайся. Я родился во врачебной семье: процентов 80 всей родни – медики. Так что хорошо знаю приметы физического увядания и отслеживаю их не без научного любопытства. У меня в подвале – в театре на Чаплыгина – есть лестница с неравными ступеньками. И я только сейчас заметил, что они неравные. Раньше-то взбегал – эээээ! А сейчас шагнул – только нацелился на эээээ! – и сразу: «Ё»! И остальное в том же духе. Но поскольку младшей дочери два с половиной года… могу сказать, что на вторую ступень ГТО я по своему возрасту сдал.