Сергей Соловьев: В отличие от Карениной, я попал под все паровозы

Правда, тогда он не снял бы «Ассу» и «Ассу-2», «Наследницу по прямой» и «Спасателя», «Избранных», «Чужую белую и рябого» и «Сто дней после детства».

– А главное, я не смог бы стать автором «Анны Карениной», потому что она уже написана.
– Но она и снята не раз.
– Да, как раз в 1967 году вышла экранизация Александра Зархи с гениальной Самойловой в главной роли – я не представлял себе более точного попадания в типаж. И тем не менее именно тогда, почти сразу после удачной – подчеркиваю – версии, мне явилась идея сделать свою «Анну». Обстоятельства помню отчетливо: предполагался выезд на дружескую дачу. Дачи не оказалось, был садовый дом-курятник с теплой водкой, которая не пошла, и книга без первых двадцати страниц и обложки – хозяйская. «Анну Каренину» я, естественно, читал в юности, но почему-то она впервые подействовала на меня именно там, когда я взял книгу, раскладушку и улегся загорать. Может, какую-то роль сыграло то, что я жестоко перезагорал, покрылся волдырями, – и в этом красном солнечном тумане мне представилось, что надо непременно снять «Анну Каренину». Почему? Потому что это роман-картинка, а не роман-идея. И я возмечтал снять его именно так, как он написан – без концепций, потому что от концепций вообще один вред, этим ты заранее обедняешь сделанное, материал должен сам тебя вести, а не подчиняться твоему насилию… В лучшем случае можно придумать смысл задним числом.

Благодарен Пырьеву за его кабинет

– Потом я пришел на «Мосфильм» – сразу же в эту комнату, где мы с вами разговариваем. Это бывший кабинет Пырьева, и вышло так, что на всех своих картинах я обитал здесь, а фото его повесил из благодарности за кабинет. Я снял «Егора Булычова», страшно разруганного и напечатанного в количестве двенадцати копий. После этого меня выперли из кино, я перешел на телевидение и снял «Станционного смотрителя», за которого меня выперли и с телевидения. Это был год семьдесят третий, да? Поскольку картина подверглась полному разносу и была фактически снята с показа, выдвигать ее на фестивали у нас не предполагалось, ее выдвинул на Венецианский фестиваль западногерманский копродюсер. И она получила «Золотого льва». Теленачальник Лапин вызвал меня к себе, чтобы этого «Льва» не отдать, а показать: брать его себе я не мог, но посмотреть не возбранялось. Он спросил, нет ли замыслов. Я говорю: есть, «Анна Каренина», но не просто как сериал, а подряд, строку за строкой, как написано, фактически без сценария, серий на пятьдесят, на сто… Он спросил, есть ли в мире прецеденты – я ответил: нет. И он загорелся: «На это я подписываюсь!» Оставалось, по тогдашним правилам, договориться с Ермашом (председателем Госкино СССР. – Ред.): кинорежиссерам перед уходом на телевидение требовалась как бы вольная. Ермаш услышал, что картину разрешил Лапин, побагровел и сказал только: «При живом Зархи?!» И замысел отложился... на время.

– На двадцать лет?!
– Почти. В начале девяностых «Мосфильм» стоял пустой, гулял ветер – нужно было любое производство, чтобы поддержать студию, лучше бы масштабное, костюмное, чтобы всем дать работу; и я запустился с «Анной», после чего размеренно попадал под все финансовые кризисы, случавшиеся в стране. Анна Каренина попала под поезд единственный раз, а я – под все паровозы, и после каждого картина запускалась снова и опять закрывалась, и до прихода Кости Эрнста на ОРТ не было снято ни кадра. Потом он заинтересовался экранизацией, я стал ее делать, мы стали спорить – и доспорились до того, что я предложил разойтись по-дружески. Эрнст выговорил себе право однократного показа телеварианта, а сумму, которой не хватало, я должен был искать сам. В позапрошлом году я ее нашел и доснял картину фактически за год: зимняя натура, летняя натура – и все. Стремительно. Так что когда я читаю, что вынашивал «Анну» в муках, меня это забавляет: были не муки, а цирк, фейерверк. Сейчас картина закончена и перешла в руки прокатчика – он хочет переждать лето и выпустить фильм в сентябре–октябре. Вместе с «Ассой-2», потому что это дилогия: я до сих пор не решил, ставить ли в «Анне» свою фамилию в титрах или написать, что это постановка режиссера Горевого, героя «Ассы-2», сыгранного Маковецким.

Отец новой стагнации

– Теперь я в принципе понимаю, почему вы взялись за «Анну», но почему за «Ассу-2» – тайна.
– Никакой тайны, все логично. Первая «Асса» возникла из желания снять индийское кино. До этого я снял «Чужую белую», а картина, собравшая восемь миллионов рублей, считалась по тем временам малоуспешной в прокате. Да что ж я, не смогу снять кино, чтоб зрители ломились и на люстрах висели? Главное – придумать модуль, модель; я решил взять самый кассовый и народный образец – индийский. Что для этого нужно? Красавица, богатый старик, дерзкий бедняк, море песен и танцев. А дальше все стекалось одно к одному: из воздуха соткался Сергей Бугаев – Африка. Я до сих пор не помню, откуда он взялся. Отвел меня на концерт Цоя. Мне было 42, и я думал, что уже нашел все нужное и интересное мне, – но Цой зацепил, мы пошли выпивать, и я попросил его не петь «Перемен!» до выхода фильма. А потом мне дали послушать БГ, оказавшегося как нельзя более кстати. Ведь он, если вдуматься, и есть наш аналог индийской музыки – одновременно сакральной и популярной.

– В жизни бы не придумал такой аналогии.
– Ничего, у самого Бори голова устроена еще оригинальней. Когда после «Ассы» вышла первая виниловая пластинка «Аквариума» с предисловием Вознесенского, где было написано, что Боря «по-хорошему худой», а я с тех пор стал называть себя «по-плохому толстым», – он мне ее надписал очень странно: «Сереже Соловьеву, отцу новой стагнации. 1987». Я решил, что он спятил: какая стагнация в восемьдесят седьмом?! А двадцать лет спустя обозрел окрестности и еще раз понял, что Боря отнюдь не прост.

Основоположник колумбийского кино

– «Асса-2», я полагаю, довольно мрачная картина, если брать ваше ощущение от времени…
– Я вообще оптимист, умею отвлекаться, но ощущение у меня действительно паршивое. Не только от России – от мира в целом. Происходит тотальная генная перестройка. На что-то гораздо более жестокое и примитивное. Но такие вещи нельзя объяснить – все, что у меня получилось в кино, я проинтуичил. «Наследница по прямой» в 1982 году закончилась пожаром и потопом – они не заставили себя ждать. «Дом под звездным небом», по-моему, обещает в финале тот несколько детский старообразный пафос, в который мы сегодня въехали. А «Избранные» оказались фильмом о предательстве интеллигенции, хотя задумывалась не авантюра даже, а афера…

– По-моему, эта вещь у вас как раз из лучших.
– Если так получилось – хорошо, но ей-богу, чистый случай. Я разводился с женой и собирался жениться на Тане, ночевал здесь, на «Мосфильме», в этой комнате, и сюда пришел ко мне мой любимый бес-искуситель Паша Лебешев, чей портрет висит напротив пырьевского. Он пришел и заговорщически зашептал, что колумбийский президент, по совместительству писатель, направил Брежневу письмо с просьбой посодействовать развитию колумбийской кинематографии, вот у него как раз и роман есть подходящий для экранизации… «Паша, – сказал я, – иди в задницу, дай спать». Но Лебешев не отставал: ты что, поедете с Танькой в Колумбию, год проживете там как короли, за это время здесь все рассосется и утрясется… О романе колумбийского президента я понятия не имел – это чудо, что он оказался вполне хорош. Кстати, Микельсен в 1983 году был уже бывшим президентом, но мог по-прежнему все. Он предлагал позвать к нам третьим соавтором Габриеля Гарсиа Маркеса, жившего в соседнем доме, – но тут уж я уперся: работать с живым Гоголем у меня не хватило бы наглости. А когда картина была закончена, оказалось, что она про нас, про то, как мы все сдали, – но ни я, ни Филатов, ни даже экс-президент Колумбии не догадывались об этом.

Дворец на игле

– По-вашему, почему только вы умеете снимать Друбич? У нее были удачные роли в других фильмах, но редко и не того уровня…
– Наверное, я понимаю ее с какой-то одной, но главной стороны. Когда я впервые увидел ее тринадцатилетней, в ней уже был поразительный покой. Самодостаточность. Она ни перед кем не оправдывалась и никуда не рвалась. Естественное сознание правоты. Видимо, это в ней главное. Вот Аня, наша дочь, очень похожа на нее, но уже другая: гораздо импульсивнее, вечно в стремлении куда-то…
– На какой картине вы чувствовали себя лучше всего?
– Пожалуй, ни на одной не оттягивался так, как на «Черной розе».
– А по-моему, простите, полный распад сознания…
– Не распад, а глубинная перенастройка. Причем не на более примитивный, как сегодня, а на более сложный и свободный уровень.

– Кто вам нравится из младшего поколения – начиная с Балабанова, скажем?
– Балабанов, кстати, нравится. Он интересный: я его позвал председателем жюри на Ханты-Мансийский фестиваль. Он должен был вручать призы и сказал что-то вроде: будь моя воля, я бы не только ничего вам не давал, но всех бы вас с удовольствием разогнал, но раз уж так вышло – берите… Он не может не сказать гадость и умеет быть удивительно противным. И вдруг недавно я звоню ему и спрашиваю: как дела? Он говорит: все было бы совсем паршиво, если бы не отличная молодая поросль. То есть на деле-то он ее видит и умеет ценить, и она действительно есть. Они делают ни на что не похожее кино – очень минималистское, из ничего. Мейерхольд, понимавший в режиссуре, я думаю, больше всех в ХХ веке, говорил: мастерство – это построить дворец на острие иглы. Как Годар в «Жить своей жизнью» – фильме, снятом за десять дней. Я все время учу студентов: кино не должно стоить вообще ничего. Даже пятьсот долларов – очень много. Берите и снимайте мир как он есть, придумывайте, изощряйтесь… Невозможно делать кино с расчетом на кассу, невозможно жестко соответствовать «формату»: хочешь насмешить Бога – поделись своими планами. Никита Михалков о непонравившихся картинах пренебрежительно говорит: ну, что получилось, то и задумано. А для меня это комплимент: я никогда не знаю, что получится. И никогда ничего не задумываю – есть туманное ощущение, смутное изображение, проступающее только к концу работы…

Трезвенников не уважали

– Не могу напоследок не спросить вас вот о чем. Почему именно в российском кино так много сломанных судеб, запоев, дебошей? Почему для русского художника почти норма – жить и гибнуть, как ваш друг Шпаликов?
– Я сам не понимаю, почему мы столько пили. Была такая мода: режиссер на площадке должен быть слегка пьян, трезвенников не уважали, считали скучными… Кажется, даже Тарковский выпивал на ранних фильмах, а для Кончаловского это было обычное дело… Отчетливо помню, как по дороге из ВГИКа в общежитие, где кипели главные споры и обсуждались замыслы, мы на двоих с приятелем покупали бутылку коньяка за четыре двенадцать и два слоеных язычка по семь копеек – и, разговаривая и останавливаясь, по дороге эту бутылку выпивали; и это был только разгон. Я был младший на курсе – сразу после школы, восемнадцать лет. Меня считали салагой. Чтобы как-то это опровергнуть, я вынужден был геройствовать. Поражаюсь, как остался жив. Однажды мы в компании пролили водку на полированный стол, а утром  увидели, что она разъела полированную поверхность: дело даже не в том, сколько мы пили, но – чего. Потом эта мода кончилась. Появилась, напротив, мода на трезвость. Сегодня в моде лояльность и спортивность, но я не думаю, что это намного лучше запоев.

– Соблазн лояльности для вас не существует?
– Знаете, когда здесь был кабинет Пырьева, он подзывал своего оператора и показывал в окно на госдачу Хрущева, прямо на той стороне. И говорил: вот бы там побывать! Оператор говорил: да кто же вам даст там снимать, в гостях у первого секретаря? А Пырьев отвечал: мне бы не снимать, мне бы только ножку поставить… По-моему, это очень простодушное желание. Трогательное. Совершенно не мое.