У прохожих на виду перед милым упаду...
Наши интимные обозреватели Ирина Андреева (А) и Дмитрий Быков (Б) после новогоднего перерыва, изголодавшись друг по другу, обсуждают тему публичной любви.
Наши интимные обозреватели Ирина Андреева (А) и Дмитрий Быков (Б) после новогоднего перерыва, изголодавшись друг по другу, обсуждают тему публичной любви.
Б. Андреева, не сердись, но сегодня тему задаю я. Можно?
А. Если опять про деньги – только за деньги.
Б. Нет, про другое. Тебя не напрягает этот всеобщий эксгибиционизм? В метро, на улицах, на катках?
А. В смысле публичные поцелуи, обжимоны и вплоть до главного? Ах, Быков, это никогда бы меня не напрягало, если бы действительно было. Но мы, наверное, ездим в разном метро и ходим на разные катки. Я вижу сплошь чинных, воспитанных людей эпохи зрелого сырьевизма, а если кто и целуется – то в одно касание, как на фиктивной свадьбе.
Б. Да зайди в любое кафе. Везде – смачные, явно подсмотренные в кино, засосливые, неэстетичные поцелуи, похожие на взаимное пожирательство, и все это с чавканьем, сопением, со стрельбой глазками по сторонам – все ли видят… А недавно началась новая мода – голые поездки в ночном метро, соития в нем же и выкладывание снимков в Интернет. Это черт-те что, по-моему.
А. Это старость, Дима. Вспомни, давно ли тебе делали замечания за поцелуи на эскалаторе? Сам ведь рассказывал!
Б. Во-первых, давно. Во-вторых, на эскалаторе – это норма, ничего особенного. Мы же не работали на публику! А здесь – я все чаще вижу нарочитую, избыточную, неуместную самодемонстрацию… ну, кому это надо? Добро бы я завидовал. Видит Бог, мне есть с кем поцеловаться в общественном месте. Но мне действительно мерещится в этом самоподзавод – когда без чужого восхищения ты уже сам себе не нужен и никакой секс тебе не в радость.
А. Видишь ли… Если говорить по науке – а я, как ни странно, много читала на эту тему, – в международной классификации болезней эксгибиционизм считается патологией. Но это если речь идет о так называемых «трясунах» – он публично мастурбирует и таким образом кончает. «Хочу бродягой стать, чтоб злобу вызывать, чтоб мне жильцы дворов грозили самосудом, затем что девочек люблю я созывать, перед глазами их поматывая удом». Но можно ведь понимать под эксгибиционизмом присущую почти половине населения земли – ты представляешь?! – страсть к публичному выражению чувств. Вероятно, человеку где-то в самой глубине действительно хочется иногда делать ЭТО публично – иначе откуда все эти съемки собственных актов на видеокамеру, хотя бы для домашнего просмотра? Или тайное желание трахнуться на пляже – так, чтобы тебя видели прохожие?
Б. Понимаешь, если это реальная перверсия – то есть состояние, когда иначе просто не можешь кончить, – ладно, болезнь есть болезнь, и то эта болезнь не вызывает у меня особого сочувствия, поскольку такие патологии лечатся, а раз не лечишься – значит, тебе нравится. Но есть другая ситуация – когда ты это сознательно делаешь ради зависти окружающих, потому что без этой зависти тебе и секс не в радость. Или тебе обязательно надо кого-нибудь бесить, чтобы несчастная старуха на тебя орала, а ты чувствовала, насколько ты моложе, здоровее, счастливее старухи…
А. Понимаешь, тут не только желание чужой зависти. Иногда, в свои лучшие минуты, мы хотим показаться всему миру – смотрите на нас, вот какие мы! Я так любила одного малого, что заниматься с ним любовью в четырех стенах казалось мне невыносимым, почти кощунственным. Мы были образцовая пара, это все должны были видеть. Мы занимались этим по ночам в городских скверах – детей нет, а поздние бегуны и собачники попадались. И еще нам нравилось на крыше четырехэтажного дома, рядом стоял девятиэтажный, и они могли наблюдать вволю.
Б. Советами не мучили?
А. Стеснялись, видимо. Или не хотели отвлекать… Красиво же. Мы вытворяли много интересного, и так, и вот так (показывает на пальцах).
Б. И где теперь этот твой идеальный партнер?
А. Мы разбежались совершенно не потому, что были вот такой извращенной парой и нуждались в постоянном допинге. Разные бывают причины – ему, например, хотелось богатую невесту, а у меня с этим до сих пор напряги, и слава Богу.
Б. Если ты думаешь, что я всю жизнь был такой правильный, это, к сожалению, не так. Есть Шаляпинская скала в Артеке, и там отличный вид – не только с нее, но и на нее.
А. Ну, Быков! Ну, ханжа! Я всегда знала, что главные ханжи получаются вот из таких вот… не знаю даже, как это назвать! Ведь там дети!
Б. Ну что ты, какие дети. При детях я бы никогда. Это было в пересменок, детей нету, а любимая вожатая там. Ну, и мы туда ходили, отлично зная, что мимо по дорожке вдоль моря курсируют начальники лагерей, всякие хозяйственники… Это, конечно, придавало пикантности. Тем более природа, скала, море внизу, удобные большие камни, словно специально для нас отшлифованные… Но это – только в Крыму и в самой пылкой юности. А потом уже, знаешь, как-то хочется максимально плотного душевного контакта. Который при любом соглядатае – даже при солнце – уже все-таки не тот.
А. Тот самый. Я вот знала одного парня – не участвовала в его экспериментах, но он рассказывал. Это бывало у него на даче, рядом с которой все время ходят поезда на юг. Курская дорога. И вот, значит, там есть такая очень уютная насыпь – прозрачный такой березнячок, шелковая трава, хорошее освещение… И он с подругой любил этим заниматься прямо перед поездом.
Б. На рельсах, что ли?
А. На насыпи, дурак! Они знали, что пассажирский проходит в два с копейками, причем слегка замедляет ход, потому что подъем. И вот, значит, занимают они исходную позицию – свист проводов – дрожь земли – ту-ту-у-у! – начали! Он говорит, что с тех пор для него нет ничего эротичней, чем этот самый звук поезда. В купе спокойно ездить не может.
Б. И как публика реагировала?
А. Ты знаешь, отлично! Люди же едут к морю, на курорт, где примерно этим самым и планируют заниматься. кричали им: давай-давай! Мо-лод-цы! Оле, оле, Россия! Это же было от счастья, от избытка, а вовсе не ради зависти.
Б. Знаешь, я думаю, что когда вы, бабы, слишком сильно орете – и почти всегда фальшиво, прости ради Бога, – это тоже для рекламы, а не от избытка чувств. Чтобы соседи слышали за стеной и обзавидовались, и знали, как у нас тут все круто. А у соседей там, может, за стеной случилось что…
А. Знаешь, Быков, что мне кажется? Надо приучать наших людей без отвращения смотреть на чужое счастье. Чужое горе им нравится, сразу толпа свидетелей набегает с советами, а на самом деле они хотят любоваться и кайф ловить от противного. А надо учить терпеть счастье и любовь. Мало ли у кого настроение плохое! Надо же уметь это свое настроение преодолевать. И не злиться, что кому-то так нагло хорошо, – а, напротив, изо всех сил радоваться, что не всех еще тоской накрыло! Что не все еще старые, а есть кому трахнуться на лавочке. И мир не потерян. А если кому-то уж очень грустно на это смотреть – можно утешать себя мыслью, что вот ведь бедные какие ребята, им негде…
Б. Да, это резон. Ты меня, Андреева, уговорила.
А. Что ты делаешь, Быков?! Люди смотрят! Люди!
Б. Так и хорошо… Учитесь, гады, терпеть чужое счастье, тем более что нам действительно больше негде…
Б. Андреева, не сердись, но сегодня тему задаю я. Можно?
А. Если опять про деньги – только за деньги.
Б. Нет, про другое. Тебя не напрягает этот всеобщий эксгибиционизм? В метро, на улицах, на катках?
А. В смысле публичные поцелуи, обжимоны и вплоть до главного? Ах, Быков, это никогда бы меня не напрягало, если бы действительно было. Но мы, наверное, ездим в разном метро и ходим на разные катки. Я вижу сплошь чинных, воспитанных людей эпохи зрелого сырьевизма, а если кто и целуется – то в одно касание, как на фиктивной свадьбе.
Б. Да зайди в любое кафе. Везде – смачные, явно подсмотренные в кино, засосливые, неэстетичные поцелуи, похожие на взаимное пожирательство, и все это с чавканьем, сопением, со стрельбой глазками по сторонам – все ли видят… А недавно началась новая мода – голые поездки в ночном метро, соития в нем же и выкладывание снимков в Интернет. Это черт-те что, по-моему.
А. Это старость, Дима. Вспомни, давно ли тебе делали замечания за поцелуи на эскалаторе? Сам ведь рассказывал!
Б. Во-первых, давно. Во-вторых, на эскалаторе – это норма, ничего особенного. Мы же не работали на публику! А здесь – я все чаще вижу нарочитую, избыточную, неуместную самодемонстрацию… ну, кому это надо? Добро бы я завидовал. Видит Бог, мне есть с кем поцеловаться в общественном месте. Но мне действительно мерещится в этом самоподзавод – когда без чужого восхищения ты уже сам себе не нужен и никакой секс тебе не в радость.
А. Видишь ли… Если говорить по науке – а я, как ни странно, много читала на эту тему, – в международной классификации болезней эксгибиционизм считается патологией. Но это если речь идет о так называемых «трясунах» – он публично мастурбирует и таким образом кончает. «Хочу бродягой стать, чтоб злобу вызывать, чтоб мне жильцы дворов грозили самосудом, затем что девочек люблю я созывать, перед глазами их поматывая удом». Но можно ведь понимать под эксгибиционизмом присущую почти половине населения земли – ты представляешь?! – страсть к публичному выражению чувств. Вероятно, человеку где-то в самой глубине действительно хочется иногда делать ЭТО публично – иначе откуда все эти съемки собственных актов на видеокамеру, хотя бы для домашнего просмотра? Или тайное желание трахнуться на пляже – так, чтобы тебя видели прохожие?
Б. Понимаешь, если это реальная перверсия – то есть состояние, когда иначе просто не можешь кончить, – ладно, болезнь есть болезнь, и то эта болезнь не вызывает у меня особого сочувствия, поскольку такие патологии лечатся, а раз не лечишься – значит, тебе нравится. Но есть другая ситуация – когда ты это сознательно делаешь ради зависти окружающих, потому что без этой зависти тебе и секс не в радость. Или тебе обязательно надо кого-нибудь бесить, чтобы несчастная старуха на тебя орала, а ты чувствовала, насколько ты моложе, здоровее, счастливее старухи…
А. Понимаешь, тут не только желание чужой зависти. Иногда, в свои лучшие минуты, мы хотим показаться всему миру – смотрите на нас, вот какие мы! Я так любила одного малого, что заниматься с ним любовью в четырех стенах казалось мне невыносимым, почти кощунственным. Мы были образцовая пара, это все должны были видеть. Мы занимались этим по ночам в городских скверах – детей нет, а поздние бегуны и собачники попадались. И еще нам нравилось на крыше четырехэтажного дома, рядом стоял девятиэтажный, и они могли наблюдать вволю.
Б. Советами не мучили?
А. Стеснялись, видимо. Или не хотели отвлекать… Красиво же. Мы вытворяли много интересного, и так, и вот так (показывает на пальцах).
Б. И где теперь этот твой идеальный партнер?
А. Мы разбежались совершенно не потому, что были вот такой извращенной парой и нуждались в постоянном допинге. Разные бывают причины – ему, например, хотелось богатую невесту, а у меня с этим до сих пор напряги, и слава Богу.
Б. Если ты думаешь, что я всю жизнь был такой правильный, это, к сожалению, не так. Есть Шаляпинская скала в Артеке, и там отличный вид – не только с нее, но и на нее.
А. Ну, Быков! Ну, ханжа! Я всегда знала, что главные ханжи получаются вот из таких вот… не знаю даже, как это назвать! Ведь там дети!
Б. Ну что ты, какие дети. При детях я бы никогда. Это было в пересменок, детей нету, а любимая вожатая там. Ну, и мы туда ходили, отлично зная, что мимо по дорожке вдоль моря курсируют начальники лагерей, всякие хозяйственники… Это, конечно, придавало пикантности. Тем более природа, скала, море внизу, удобные большие камни, словно специально для нас отшлифованные… Но это – только в Крыму и в самой пылкой юности. А потом уже, знаешь, как-то хочется максимально плотного душевного контакта. Который при любом соглядатае – даже при солнце – уже все-таки не тот.
А. Тот самый. Я вот знала одного парня – не участвовала в его экспериментах, но он рассказывал. Это бывало у него на даче, рядом с которой все время ходят поезда на юг. Курская дорога. И вот, значит, там есть такая очень уютная насыпь – прозрачный такой березнячок, шелковая трава, хорошее освещение… И он с подругой любил этим заниматься прямо перед поездом.
Б. На рельсах, что ли?
А. На насыпи, дурак! Они знали, что пассажирский проходит в два с копейками, причем слегка замедляет ход, потому что подъем. И вот, значит, занимают они исходную позицию – свист проводов – дрожь земли – ту-ту-у-у! – начали! Он говорит, что с тех пор для него нет ничего эротичней, чем этот самый звук поезда. В купе спокойно ездить не может.
Б. И как публика реагировала?
А. Ты знаешь, отлично! Люди же едут к морю, на курорт, где примерно этим самым и планируют заниматься. кричали им: давай-давай! Мо-лод-цы! Оле, оле, Россия! Это же было от счастья, от избытка, а вовсе не ради зависти.
Б. Знаешь, я думаю, что когда вы, бабы, слишком сильно орете – и почти всегда фальшиво, прости ради Бога, – это тоже для рекламы, а не от избытка чувств. Чтобы соседи слышали за стеной и обзавидовались, и знали, как у нас тут все круто. А у соседей там, может, за стеной случилось что…
А. Знаешь, Быков, что мне кажется? Надо приучать наших людей без отвращения смотреть на чужое счастье. Чужое горе им нравится, сразу толпа свидетелей набегает с советами, а на самом деле они хотят любоваться и кайф ловить от противного. А надо учить терпеть счастье и любовь. Мало ли у кого настроение плохое! Надо же уметь это свое настроение преодолевать. И не злиться, что кому-то так нагло хорошо, – а, напротив, изо всех сил радоваться, что не всех еще тоской накрыло! Что не все еще старые, а есть кому трахнуться на лавочке. И мир не потерян. А если кому-то уж очень грустно на это смотреть – можно утешать себя мыслью, что вот ведь бедные какие ребята, им негде…
Б. Да, это резон. Ты меня, Андреева, уговорила.
А. Что ты делаешь, Быков?! Люди смотрят! Люди!
Б. Так и хорошо… Учитесь, гады, терпеть чужое счастье, тем более что нам действительно больше негде…
