Михаил Ефремов: О политике, работе и душе

Правда, по подсчетам Ефремова, в антракте уходят человек 50, наиболее нетерпимых к абсурду. И зря, потому что второе действие гораздо менее загрузочное и более понятное. Но в общем, если вы просочитесь в антракте, вам даже будет где сесть.
Ровно три года назад я брал у Ефремова интервью, и он сказал, что поставит «Шарманку» любой ценой. И сдержал слово, лишний раз опровергнув свою славу богемного бонвивана и праздного гуляки.

Ничего еще не определилось

– Почему именно «Шар­манка»?
– Не знаю. Нравится. Физическое наслаждение от работы с платоновским текстом. «Давай я тебя возглавлю». «Вы светоч, а я перед вами беспринципщик». Есть высший класс прозы – это когда артист ее не перевирает. Как правило, все добавляют от себя, но на моей памяти как можно ближе к тексту старались играть двух писателей: Пелевина и Платонова. Пелевинский текст я сам сейчас играю – в «Чапаеве и Пустоте». И Платонова – хотя это очень трудная проза – в «Шарманке» все точно читают наизусть. Приятно потому что.
– Но ведь с тем, что вокруг, эта вещь сегодня никак не соотносится…
– Именно и соотносится, подождите полгода. Это годы великого перелома: двадцать седьмой – двадцать восьмой – двадцать девятый. Самое мое любимое время в советской, да и в русской вообще культуре. Ничего еще не определилось: это нам сегодня кажется, что все им было понятно. Им ни черта не было понятно, как и нам сейчас. Что можно? Что нельзя? Куда поворачивает? Было смутно, неоформленно, тревожно, и люди проступали гораздо ярче. Возникли три замечательно наглядных типажа. Первый – тип советского начальника, идеально приспособившийся к социализму бюрократ, или даже реальный деятель, но уже с замашками Господина миров. Это Бабичев, допустим, в олешинской «Зависти», по которой мы делали когда-то спектакль «Пощечина», и Табаков нас с ним отправил в Германию – там-то мне и передали машинопись еще не опубликованной у нас «Шарманки», которую Швыдкой напечатал в «Театре» только два года спустя. Вот в «Шарманке» это Щоев, человек, который непременно хочет всех возглавить, который – по схеме «Мертвых душ» – выменивает русскую душу на европейские костюмы. А потом выясняется, что души нет – одни циркуляры. Второй тип – тоже совершенно замечательный – это человек из бывших, не готовый со всем этим мириться. Он пытается себя как-то обточить, усмирить, втиснуть в новую жизнь – все мимо; и либо бунтует, либо гибнет, либо ломается в конце концов, как Подсекальников, скажем, у Эрдмана. И третий тип – это революционный мечтатель, романтик, которому тоже никак не вписаться в действительность, потому что вся она уже принадлежит разного рода главначпупсам. И он тогда уходит – чаще всего в смерть. Это у нас в спектакле девушка Мюд. Она, правда, уходит не в смерть, а, допустим, на Кубу.
– И сей­час у нас тоже годы великого перелома?
– Конечно. Многое схоже до полной неотличимости.
– И в какую сторону?
– Практика, дорогие товарищи, показывает, что великие переломы, которые вот так тягостно тянутся годами, обычно происходят в плохую сторону. Переломы в хорошую осуществляются в России мгновенно, празднично и ненадолго. Просто спадает вдруг груз многолетнего страха, ап! – и можно просто дышать. Потом все опять тормозится, вязнет… и начинается: покайся! Напиши письменный документ, что ты каешься! Что ты аллилуйщик, беспринципщик и рвач. И пошло по второму кругу; я думаю, «Шарманка» действительно великая пьеса – именно потому, что там есть образ именно этого шарманочного, механического вращения. Самовоспроизводства. Воспроизводятся схемы, в которых никто не может быть прав. Там же говорит металлический человек Кузьма: «Мертвый угоден всем». А живой – никому.
– Я вот всю жизнь думаю: это русское виновато, что так было? Или советское?
– А я не разделяю русское и советское. Самое страшное – понимать, что советское стало таким именно в результате русской самовоспроизводящейся схемы. Причем воспроизводится она на всех уровнях, в любом коллективе. И если я не могу выбраться из этой шарманки, если я так и катаюсь на ее зубьях и крючьях, можно хотя бы сделать об этом достаточно хулиганский спектакль.

Актер Актерыч

– Вы сыграли у Михалкова в «Двенадцати» – зачем, по-вашему, он сделал эту картину?
– Думаю, для себя самого, у него была чисто прагматическая цель: размяться перед огромным блокбастером «Утомленные солнцем-2». А в смысле эстетики… лучше всех написал Гладильщиков: это галерея персонажей, доведенных до исчерпывающей полноты, до абсурда. Я играю Актера Актерыча, Газаров – Грузина Грузиныча, Гармаш – Таксиста Таксистыча, а во главе стола сидит Михалков Михалкович, сам не слишком серьезно относящийся к этой длинноволосой пародии на себя. Причем я отлично знаю Гармаша, много с ним играл и понимаю, насколько этот типаж от него отличается. Он совершенно не такой, я мало знаю людей умней и тоньше, – но у Михалкова он действительно прыгнул выше головы, потому что маска получается сверхубедительной. Впрочем, у Никиты Сергеича выкладываться – одно удовольствие. Я в жизни не видел, чтобы режиссер так работал с артистами. Ты чувствуешь себя главным на площадке. Для тебя все. Если тебе чай подан несладкий, негорячий или не вовремя – виновный при тебе получит нагоняй. Тебе обеспечена свобода, родственная забота, восхищение.
– Но ведь это ужас, Миш.
– Никакой не ужас. Это очень точное попадание временами. Там есть в сценарии мертвые куски, это было ясно до съемок. Но в моей роли меня, кстати, и текст вполне устраивает – под каждым словом подпишусь.
– У вас там роль ничего, да. Особенно когда вы мячик в Гармаша бросаете.
– Это я у Путина научился.
– Он с вами репетировал?
– Нет… но в каком-то смысле он же со всеми нами репетирует, мы же смотрим на него. Был такой эпизод, он принимал у себя футболистов ЦСКА. Вагнер Лав бросил ему мячик. И тогда, как написал гениальный журналист Андрей Колесников («Ъ». – Д.Б.), Путин бросил мяч не в сторону Вагнера Лава и не Вагнеру Лаву, а в Вагнера Лава. Причем бросил с такой яростью, как будто давал ему сдачи: это ты что же мяч кидаешь? Ты кому его кидаешь вообще? Ты кидаешь мяч президенту ядерной сверхдержавы! И вот это выражение лица я попытался как-то воспроизвести, хотя не знаю, как у меня получилось.

Россия не живет по закону потому, что он абсурден

– В «Утомленных-2» вы не сыграете?
– Сперва предполагалось, и Никита Сергеич мне даже условие поставил: худеешь за месяц на десять кэгэ – и вперед. Он так Калягина когда-то ужимал для «Неоконченной пьесы».
– И вы согласились?
– Да нет, у меня одновременно четыре других фильма в работе – чем я там мотивирую эту физиологическую катастрофу? Но сценарий прочесть успел.
– Грандиозно?
– Настолько грандиозно, что в процессе работы может пропасть чувство фильма. Такое бывает на больших картинах. Дай Бог удачи.
– Я вас о политике даже спрашивать не хочу, потому что «Шарманка» особых надежд не оставляет…
– Надежды у меня как раз есть, и они связаны с тем, что Медведев – юрист. То есть занят в том числе и оформлением закона. Хотя бы словесным. В российских законах самое ужасное – липкая, путаная казуистика, паутина слов, вплоть до неудобосказуемого «изнасилования лица лицом»… Я думаю, что, может, все начнется с чисто словесных вещей. Которые потом и оказываются определяющими. Что больше будет человеческой речи. Меньше – бессмысленных запретов, которые на каждом шагу. Что, в общем, стиль поведет за собой все остальное и как-то вырулит… Но я не знаю, каковы реальные возможности Медведева. Мне хочется только верить, что намерения как-то все очеловечить и хотя бы упорядочить у него есть. Все разговоры, что Россия не живет по закону из-за своей слишком вольной или слишком криминальной природы… это бред, конечно. Она не живет по закону потому, что этот закон абсурден, перепутан, вязнет в зубах.
– Кстати, откуда эта идея – приглашать журналиста на роль агента колхоза в «Шарманке»? Был Андрей Васильев, потом Леонид Парфенов, предполагается Андрей Колесников…
– Я и вас могу позвать.
– Нет, боюсь.
– Это и должна быть приглашенная звезда. Человек из другой вселенной, которая совершенно параллельна тому, что происходит в этой заготконторе.
– А что… журналистская вселенная разве параллельна действительности?
– А разве нет?

Даже украсть уже не хочется

– Вы по-прежнему много снимаетесь, чего от вас ждать в ближайшее время?
– Сам я жду только одной премьеры, потому что это обещает быть действительно необычное кино. «Generation «П» – первая экранизация Пелевина.
– И кто вы там?
– А не видно?
– Азадовский!
– Точно. А Вавилен Татарский – Володя Епифанцев, приобретший для этой роли очень благообразный, несколько еврейский вид.
– Вот вы снимаетесь в этой картине, которая жестоко высмеивает девяностые. А вам они нравятся?
– А мне они нравятся, да. Потому что тогда человек мог мгновенно изменить свой статус – мог, конечно, и в минус, но чаще в плюс. Он мог задумать и сделать что угодно. И мог, например, очень много наворовать, да. Это было отвратительно. Но сейчас он и наворовать не может, то есть это предполагает уже такое количество ужасных действий по опусканию себя и встраиванию в кормушку, что воровство теряет все свое очарование. Это новая для России ситуация – когда даже украсть уже не хочется, потому что противно. И потом, вот эта ругань относительно девяностых… в ней есть почти всегда неблагодарность большая. Отчетливо помню, как выхожу из метро на Пушкинской площади – из того выхода, что в здании «Известий», – с поэтом Орлушей, Андреем Орловым. А там, перед «Известиями», открыли кафе, и впервые в Москве свободно стоят столики, ходят официанты – садись, заказывай! И Орлуша сквозь зубы говорит: «Ельцин им не нравится, а?!» Это был год, наверное, девяносто пятый. Еще я только учился на компьютере печатать.
– У вас на «Шарманке» сидели Караченцов с женой…
– Я знаю, мне позвонили перед спектаклем. Они не пре­дупредили, сами пришли.
– Как по-вашему, зачем она его водит на все эти мероприятия?
– Я думаю, это не она его водит. Это ему хочется. Он – актер, это его работа. Он должен знать, что делается в театре. Вне зависимости от того, вернется на сцену или нет. У моего друга был инсульт, он рассказывал мне, что первые дни перед глазами мутная пелена, сознаешь все как бы сквозь пленку. Но это проходит потом – интеллект, как правило, почти не страдает. И я уверен, что он этот спектакль понял лучше многих – потому что там есть такие штуки… чисто театральные. Хотя в принципе все будет понятно и ребенку. Это ведь нормальная русская сказка, мне платоноведы объяснили. Он все писал по принципу русской сказки. Все герои рассказывают о себе: вот я – мышка-норушка. Вот я, лягушка-квакушка. А вот я, единоличник-изобретатель. После чего приходит мишка и говорит: я – вашему терему крышка. Очень древняя схема.
– Есть у вас планы еще что-то поставить?
– Есть. Галина Борисовна в «Современнике» замечательно обновила труппу – это она умеет, не отнять. Много прекрасных молодых. Я вполне ответственно говорю, что Артур Смольянинов – очень серьезный актер, в перспективе – большой. Клава Коршунова – тоже стопроцентная будущая звезда, и я очень рад, что она играет в «Шарманке». Стебунов с Александровой, недавно поженившиеся. Можно ругать или хвалить кинороли Александровой, но на сцене она замечательная, и это готовая Елена Андреевна из «Дяди Вани». Вот «Дядю Ваню» я и хочу ставить и играть Войницкого, но это пока на стадии разговоров.
– А Астров чтобы – Никита Высоцкий.
– Никита в «Шарманке» сыграл после огромного перерыва. Лет, что ли, в семь. До этого он играл Фауста у Проханова в «Театре Луны». Но он в театре надолго не задержится – сейчас написал замечательный сценарий для «Первого канала», ищет режиссера. История о том, как Высоцкий за год до смерти переживает смерть клиническую, во время гастролей в Навои.
– Играть сам будет?
– Ни в коем случае. Это принципиально. Пробовал Вдовиченкова – не знаю, что получится. Главное – он не знает, кто будет ставить. Предлагали Говорухину, потом Митте… Митта говорит, как всегда: «Действия мало! Где у вас действие?!» Меня особенно радует, что это так предсказуемо: мы с его сыном действительно играли в одной песочнице, и уж Сан Наумыча я знаю… А это, кстати, вечная режиссерская претензия. И актерская. Все требуют, чтобы был формат и строгое ему соответствие. А зачем? Ты просто играй! Играй, получай удовольствие, текст за тебя все расскажет…
– Вы-то еще получаете от этого удовольствие?
– Да еще как. Но не только от этого. Если бы только от этого – это значило бы, что я уже не живу. А когда не живешь – откуда брать игру? Из чего вообще делать роль? Сегодня человек загнан, у него нет ни времени, ни сил жить. А по-моему, очень полезно иногда все послать как можно дальше и сделать то, что хочется.