Леонид Парфенов: Телевидение наше является властным пиаром

Путин и Медведев есть, а Керенского с Лениным нет

– Леонид, книжный проект  «Намедни» сильно расходится с телевизионным?
– О! Книга отличается сильно (пока вышел первый том из четырех). Во-первых, текста примерно раз в пять больше того, что звучало в эфире. Телевидение все-таки здорово ограничивала старая, вялая, неинтересная советская кинохроника. Во-вторых, появился целый ряд тем, которых в передаче не было – от диафильмов до побега Нуриева. Что-то упускалось, что-то не взяли. Невозможно понять трудностей назначения примы-балерины и гастролей в США без первого побега солиста советского балета за рубеж. Этот прыжок Нуриева в аэропорту Ле Бурже потом поставил все гастроли под сомнение, потому что соблазн остаться на Западе был для каждого солиста очень большим.

Еще есть вещи, которые прописать очень трудно. Вот, например, проблема, которая очень легко решается на телевидении, но не в книге. Ну вот скажите, что такого было в акценте Эдиты Пьехи изысканного, отчего она считалась эталоном элегантности, заграничности, сладкой жизни? Что там находили в этом акценте, который вопреки всем законам с годами не пропадал, а только крепчал? Не услышишь – не поймешь.

Или Муслим Магомаев. Когда он умер, я стал перечитывать свои тексты, чтобы понять, до какой степени удалось передать, что это было за явление. Азербайджанец, жгучий брюнет в северной блондинистой стране, который с нездешней страстью поет на дюжине иностранных языков, при этом сам играет на рояле, раскидывает руки – в общем, ведет себя бог знает как… Вроде что-то получилось.
 
– Это все отличия между двумя проектами?
– Не только. Мы делали телепроект, полагая, что советское уходит и замещается, вытесняется российским. Прошло время, и оказалось, что российское повторяет и даже развивает советское. Советское никуда не ушло, оно осталось матрицей сегодняшней цивилизации – мы живем в эпоху ренессанса советской античности! Вот это для меня было главным интересом, потому что только всмотревшись в корни этой цивилизации, начинаешь ее понимать. Вот главный мотив возвращения к этому проекту в книжном формате.

– А вам не хотелось бы, чтобы эта оставшаяся советскость, о которой вы сейчас сказали, ушла, исчезла?
– Видимо, у меня ее меньше, чем у среднестатистического человека. Я не про то, что я хороший, а кто-то там плохой. Я просто объективно смотрю на то, как люди это воспринимают. Знаете, у меня вызывает хохот пример, описанный в предисловии. Есть фотография: Медведев стоит у доски Санкт-Петербургского – так написано – государственного университета. Вуз так никогда не назывался. Он мог быть Санкт-Петербургским императорским университетом, мог Ленинградским государственным университетом. Санкт-Петербургским государственным он называется последние лет 12. Ну, неважно. Вот он стоит и пристально смотрит на свою фотографию, на фотографии Путина, Козака, еще чьи-то. Но университет называется-то Петербургский, а где там Керенский и Ленин? Хочется спросить, а до вас ни одного юриста сколь-либо значимого не было? Они что, сами этого не знают и не чувствуют? Это же смешно.
 

Два разных года, как два мира

– Раз в книге будет все, что не вошло в телеверсию, значит, на проекте «Намедни» можно ставить точку? Или что-то еще осталось за скобками?
– Осталось. К примеру, коллективизация. Вообще, мне кажется, важно знать то прошлое, которое еще не так и далеко в тумане. В него стоит вглядеться уже потому, что это не ретро, оно живо в других проявлениях и с другим размахом… Конкретика сменилась, но внутренняя суть осталась. «Теперь это наше славное прошлое. И нам нечего стыдиться» – это сегодня официальная доктрина. Но пока получается гордиться только послевоенной историей.

– Не пойму, ваш проект – советский или антисоветский?
– Меня уже не раз об этом спрашивали. Дело в том, что «антисоветской» оказывается сама история: социализм доказал свою нежизнеспособность. Это система, которая медленно двигалась к своему краху, что очень хорошо видно в 60-е и 70-е.

– Мне давно хотелось спросить, почему у вас шестидесятые  годы начинаются с 1961‑го?
– 1960-й – это все-таки еще пятидесятые. А 1961-й – это и старт Гагарина: началась космическая эра, и последняя обещанная в этом году советская химера – построение коммунизма, и ритуальное окончание сталинизма – ну, в смысле вынесли из мавзолея и закопали. И новые деньги, с которых 61-й год начался и которые дали масштаб всей этой поздней советской эпохе. Вся эта колбаса по 2.20, водка по 3.62 и так далее… Если взять книжки 59-го и 61-го годов, то это два мира. В книжке 1959 года еще сталинский монументальный стиль – все так серьезно и тяжеловесно оформлено, а в книжке 1961-го вы увидите весенний модерн, такие легонькие буковки, едва обозначенные листочки. Неспроста есть понятия шестидесятничества и оттепели.

– Вы к истории относитесь очень трепетно. А вот к тому, что у нас ее постоянно пытаются переписать – как?
– Плохо, потому что это не является историей, это идеология. История все-таки должна быть наукой. Ведь то, что Е=МС в квадрате, не зависит от того, кто в этот момент зам. главы администрации. А почему трактование возникновения Варшавского договора до сих пор зависит? 10 лет назад было так, еще через 10 лет стало эдак. Это не наука. Они занимаются тем, что не допускают расширения НАТО на Восток, доказывают, что Украина из простых лягушек вышла, что Америка всегда не права и у нее всегда есть гадкая мерзкая марионетка, отвратительный такой шакал Табаки при тигре Шер-Хане. Раньше это был Израиль, сейчас Грузия. К истории это не имеет никакого отношения. Они себя называют историками, но как они были «солдатами партии», так и остались.

 
Тележурналистика не может быть свободной

– Явления, которые попадают в «Намедни», отбираются с научным подходом? С крупными политическими событиями все понятно, а как вашими «героями» становятся всевозможные милые мелочи вроде мини-юбок?
– Мы многократно проверяли: каждый год дает примерно 25 феноменальностей, которые появляются и остаются. Понятно, что из нынешнего года останутся iРhone и Барак Обама. Останутся война в Грузии, экономический кризис… Ну, сейчас вспоминаются события в основном политического свойства. Но и всяких бытовых вещей около 25 и набирается.
 
Некоторые вещи дублируют друг друга, и важно понять, что куда относить. Условно говоря, Визбор – это «Домбайский вальс» или «Милая моя, солнышко лесное»? Все-таки «Милая моя», а значит, 1973 год. Мы старались подходить ко всему объективистски – это ведь не литература, это журналистика. Нужно было собрать так называемые жупелы и объяснить, что они добавляли этой цивилизации. Вот это появилось – и с ним что? Плюс – с каким-то прищуром на сегодняшнее время.

– Кстати, о журналистике: вы работали на ТВ, редактировали журнал – сильно ли отличается телеверсия профессии от остальных?
– Технологически бумажная журналистика от эфирной конечно же отличается, но это только технологически. А суть остается та же самая – доставать новости и уметь подавать их так, чтобы они были интересными.

– А как вы смотрите на нашу нынешнюю журналистику, на ее состояние?
– Мне представляется, что, к примеру, газеты «Коммерсант» и «Ведомости» делаются абсолютно свободно и журналистикой являются. Телевизионная же журналистика институционально не может являться таковой, поскольку так или иначе контролируется, редактируется, направляется властью, а значит, является властным пиаром.


«Беломор» и «недохельга»

– Скажите, а ваш блог в «Живом журнале» был заведен специально под книжный проект? Просто, когда его читаешь, возникает такое ощущение.
– Блог был заведен оттого, что советская фотохроника была скучна, тупа, постановочна и хроникой не являлась. Нужна была помощь. Ведь дядька, вылезающий из 21-й «Волги», возможен только в частной съемке, где зафиксировано, и какой плащ, и какая шляпа, и какая грязная раскисшая дорога с покосившимися заборами.

Мы по поводу разных вещей обращались к людям. Например, 8 марта. В 1968 году его сделали выходным днем. В советской хронике он представал в виде розы, вручаемой профкомом передовой мотальщице-прядильщице-аппаратчице. Но снимок из реальной жизни – это совсем другое, хроника этого не передаст. Люди в этом смысле очень помогли.

Предметы пришлось переснимать почти все, иначе было невозможно. Снимки были жухлые, как максимум на гэдээровскую пленку снятые – ну никто не будет смотреть. И можете себе представить, как реагировала бухгалтерия издательства, когда ей приносили счета: нужно снять какие-то кеды, пачку «Беломора», «Хельгу»… Сколько мы бились с этой «Хельгой», главной мебелью, ввозимой на родину группой советских войск в Германии. Все была какая-то «недохельга». Нашли ее, кажется, в Клину, снимали у кого-то дома…
 
– Скажите, о смене амплуа вы никогда не думали? К примеру, ваш дебют в качестве голосового актера в мультсериале «38 обезьян» был очень удачен. Не хотелось бы повторить? Или, может, вернуться на телевидение?
– Насчет мультфильмов – не знаю, будут предложения – буду их рассматривать. Это же возникает не вдруг – «что-то потянуло меня в анимацию…» Просто был хороший фильм. Я никогда раньше не озвучивал, а озвучку люблю. Вот с удовольствием и работал.
Сейчас я больше буду заниматься тремя грядущими томами книги, потому что мне очень хочется, чтобы они вышли. А слухи о моем возвращении на телевидение ходят с тех самых пор, как я оттуда ушел, уже четыре года. Все время я где-то должен начать работать. Хотя 18 декабря у меня будет фильм «Современница» на «Первом канале», посвященный Галине Волчек и театру «Современник» в связи с их юбилеем. А 2 апреля к 200-летию Гоголя выйдет двухсерийный фильм «Птица-Гоголь».

– Самому-то вам удается куда-то выйти, почитать что-то, в кино сходить?
– Сейчас я ничего не читаю, так как полностью занят закадровым текстом к «Современнице». А так… В последний раз ходил на фильм «Бумажный солдат». Некоторые вещи мне там понравились очень… Чулпан Хаматова была великолепна – я такой ее никогда не видел. Я пошел в том числе и посмотреть на стиль 60-х, все эти шиньоны, стрелочки – был в полном восторге. Впечатление же от фильма, с одной стороны, сильное, но есть некоторые куски, которые, к сожалению, тонут в вещах, напрасно там оставленных. Понимаете, когда сюжет не так важен, надо дать какое-то эмоциональное ощущение. Я его уже получил. Все-таки 2 часа 5 минут для такого камерного кино – многовато, это же не блокбастер какой-то. Я в «Ролан» обычно хожу такие умные фильмы смотреть…