Андрей Козлов: Не прощу Попцову закрытия «Брэйн-ринга»

Сам же он считает своим главным достижением звание лучшего капитана клуба «Что? Где? Когда?» Каждая новая игра команды Козлова убеждает: погоны повешены ему заслуженные.

«Игра закончилась инсультом»

– Как вы свою пятерку набирали? Конкурс, что ли, проводили?
– После смерти Ворошилова я года три не играл. Не из протеста. Против чего я мог протестовать? Только против смерти Владимира Яковлевича. А когда мы решили, что я снова буду играть в «Что? Где? Когда?», встал вопрос о составе команды.
У меня не было сомнений, что будут играть Игорь Кондратюк и Леша Капустин, с которыми мы начинали в элитарном клубе. Я знал, что приглашу Бориса Бурду, который сказал, что больше не будет играть, если только не со мной как капитаном. И уже посоветовавшись с ребятами, я пригласил Володю Молчанова. Еще в первой для нас игре участвовала Таня Тарасова (сейчас ее место занимает Николай Силантьев. – Авт.). Мы ту игру проиграли, она закончилась моим инсультом.
– Первым?
– (Удивленно.) Да-а. И надеюсь, последним. Слава Богу, обошлось микроинсультом. Но и от него ощущения были очень неприятные… После этого я всерьез задумался о своем здоровье. Не сразу, но сильно сбросил вес. И умудряюсь при своей гипертонии удерживать давление 120 на 70.
В следующий раз мы сели играть через год – опять очень плохо. В той игре был вопрос о приготовлении змеи. Борис (Крюк, режиссер и ведущий «Что? Где? Когда?». – Авт.) оговорился, что, если мы в следующий раз приготовим змею, он засчитает нам победу. Кто ж такими подарками разбрасывается? Мы действительно принесли казан, дрова… Шла игра, а мы параллельно готовили. Филипп Киркоров во время музыкальной паузы пел песни. А потом устроил скандал: мол, за песню на вечеринке, да еще с мангалом, он берет 100 тысяч евро, а тут получилось бесплатно. (Смеется.)
Тем не менее мы змею приготовили, и после этого команда что-то такое про себя поняла. Какие-то комплексы, наверное, снялись: нетривиальная ситуация – в прямом эфире уважаемые люди готовят змею. Такие шуты гороховые. Мы получили право идти дальше и выиграли следующую игру. Но дело даже не в результате. Мы играли ее уже по-другому. Потом эта команда шла, как танк, остановить который было уже невозможно.
– Как выглядят ваши дни, предшествующие игре?
– Сотрудники говорят, что в это время им страшно подходить ко мне. Зная это за собой, стараюсь себя контролировать. Хотя менее страшным от этого не становлюсь. Но реально еще страшнее я после игры. Независимо от результата, неделю-две…
– Так долго?
– Да что вы! Я сейчас заговорил о финале, который был почти полгода назад… Вы не увидели, что во мне все заклокотало? Напряжение, конечно, стихает, но держится долго…
За день до игры мы всей командой собираемся на тренировке. Редакторы готовят пакет вопросов, которые по разным причинам не оказались на игровом столе – за один вечер мы играем пять игр до шести очков. И каждый раз на тренировке меня преследует дежавю.
Обязательно Капустин получит по шее за свое, Молчанов – за свое. Силантьев опять откинется в кресле и опять огребет от меня ор: «Ты кто здесь такой, чтобы так откидываться в кресле?» А Бурда будет взирать на эту картину и радоваться, что ему не достается. Так связи, потерянные со времени окончания предыдущей игры, постепенно восстанавливаются. Команда начинает ощущать что-то такое на мистическом уровне, из чего потом складываются ее возможности.

«Однажды полгода с Ворошиловым не разговаривали»

– Как быстро телекомпания пришла в себя после смерти Ворошилова?
– Через два месяца. Потому что трагедия случилась в марте, а в начале мая мы уже проводили весеннюю серию игр ЧГК. Но реально устаканилось, выработались новые правила – не игры в ЧГК, а жизни компании – я думаю, года через два.
– Вы 12 лет проработали с ним и могли по несколько месяцев не разговаривать. Из-за чего ссорились?
– Каждый раз это был вопрос соревнования. У меня хватало здравого смысла понимать, что бессмысленно мериться с Ворошиловым. Но иной раз это чувство отказывало. А порой он вдруг решал потягаться. Хотя зачем ему было соревноваться со мной, мальчишкой? Однажды он спросил меня (года четыре мы до этого вместе проработали): «Сколько тебе лет?» Я ответил, что 35. Он удивился: «35 – и я так серьезно с тобой разговариваю?»
Ворошилов был заряжен на конфликт, это была форма его существования, способ решения творческих проблем. Правда, иногда он не знал меры – и тут Наташа Стеценко (вдова Ворошилова и гендиректор «Игра-ТВ». – Авт.) его останавливала. Она была единственным человеком, который мог привести его в этом смысле в чувство.
Когда принимать форму жизни Ворошилова – в ссоре, драке – становилось совсем невыносимо, я действительно переставал с ним общаться. Мы однажды в течение полугода общались через референтов.
– А как мирились?
– Мне кажется, он вообще не задумывался, что для примирения есть повод. Он мог не принимать в расчет нашу ссору. Я же все равно старался, чтобы его комфорт во время наших размолвок не был нарушен.

«Почему я должен задешево продаваться?»

– Программы «Брэйн-ринг» нет лет восемь, а ее до сих пор вспоминают. Почему не возобновляете?
– Последний раз потому, что мы не договорились с ТВЦ по стоимости. Как говорит гендиректор канала Александр Пономарев: «Козлов, ты делаешь плохие передачи за большие деньги». На что я отвечаю ему, которого знаю с 88-го года с Молодежной редакции: «Александр Сергеевич, согласен, что за большие деньги. Но вот не могу согласиться, что передачи плохие».
Не понимаю, почему я должен задешево продаваться? Я как-то даже был готов работать «в ноль». Но сумма, которую мне предложил еще один канал – не ТВЦ, оказалась, к сожалению, и того меньше. А дотировать программу из своего кармана я посчитал ненужным. Я не мальчишка и не мечтаю работать в кадре любой ценой.
Периодически тема возникает. Вдруг в разговоре с руководителем другого канала я упомянул «Брэйн-ринг». Он спросил: «Программа может продолжаться в эфире два часа?» – «Теоретически может, придумай только правила». – «А дети могут играть?» – «У нас играли, и было интересно». Ну и затихла тема, я тоже вроде не напоминаю. Вот надеюсь в скором времени попасть на прием… к этому руководителю.
– К Роднянскому.
– Это же не я сказал… И снова завести с ним этот разговор. В общем-то «Брэйн-ринг» – то шоу, которое мне жалко. Конечно, он свое не отжил. Могу сказать откровенно: я никогда не прощу Олегу Попцову того, что из-за своих внутренних – я уверен, корыстных – интересов он решил закрыть эту передачу. До этого я Попцова уважал. А после понял: не надо быть таким восторженным.
– Вы со Швыдким, с которым «Культурную революцию» и «Жизнь прекрасна» делаете, еще не устали друг от друга?
– Дома у меня лежит газета «Собеседник» 6-летней давности, где был заголовок: «Козлов наорал на министра культуры». Ничего с тех пор не изменилось. Если мы с Михаилом Ефимовичем поссоримся, то это будет так, что навсегда.
Швыдкой по своей работе вынужден быть конформистом. С одной стороны, блюсти гос­интересы, с другой – занимать позицию «Ребята, давайте жить дружно». Уверен, то количество конфликтов, которое выплескивалось наружу, минимально по сравнению с тем, что могло бы быть, если бы культурой реально руководил Соколов.
Все эти годы я только поражаюсь Михаилу Ефимовичу. Съемки «Культурной революции» мы заканчиваем в половине второго ночи: в музее стеклянная крыша, и мы не можем снимать, пока светло – будет некрасивая картинка. Уверяю, что часам к восьми Швыдкому уже нужно быть на работе. А для него это нормально. Когда я еще понимаю, что он намного старше меня…
А на съемку «Жизнь прекрасна» он тратит свои выходные. Если же она выпадает на рабочий день, Швыдкой берет день в счет отпуска – служебным положением никогда не пользуется.

«Все мною командуют»

– Во всем, что вы делаете, ощущается нерв. До инсульта это на вас никак не отражалось?
– Я гипертоник. По темпераменту, наверное, холерик. Хотя где-то сангвиник. А иногда веду себя, как меланхолик… Вот сейчас вы задаете вопросы, и было бы странно, если бы я молчал. А в общем-то я не люблю разговаривать. За мобильный я плачу 100 долларов, но из положенной тысячи минут не выговариваю и трехсот. Сюда включено все – работа, звонки маме в Мариуполь, тетке в Анадырь, друзьям… Человек я в жизни действительно неразговорчивый.
А в работе… Ну как без эмоций, а иной раз без крика? зная все, ты берешь на съемки капотенчик и половинку выпиваешь, чтобы удержать давление…
– Вы командуете за игровым столом, на съемочной площадке, в телекомпании. А вами кто-то управляет?
– Да, конечно!
– Мама?
– Смотря что вкладывать в слово «командовать». Была история. В Москву лет через 15 после того, как я здесь обосновался, переехала моя сестра. К тому моменту у меня выработалась определенная система отношений с мамой, связанная с ее приездами в Москву. И вдруг мама мне звонит и говорит: «У Гали день рождения. Мы с Галей решили, что я приеду». Я говорю: «Если вы решили, значит, ты у Гали и будешь жить?» «Почему?» – спросила мама. А Галя живет в моей однокомнатной квартире с мужем и сыном, моим племянником. Я отвечаю: «Ну потому что вы же решили».
К моему удивлению, мама намека не поняла. И таки действительно приехала. И таки действительно жила у Гали. И таки действительно я не давал ей никаких денег. Один раз, когда у меня был свободный вечер, мы выбрались в ресторан. Это жестоко? Без сомнения. Но очень способствует установлению правильных взаимоотношений. И не потому, что я не рад видеть свою маму. Я хочу, чтобы, когда мама приезжает, я мог уделить ей столько времени, сколько она, с моей точки зрения, заслуживает. А это не всегда возможно. Мне казалось, мама понимает, что, если я не буду зарабатывать деньги, не на что будет жить и ей тоже. Ну не на пенсию же в своем Мариуполе?
В работе, понятно, мною может руководить Наташа Стеценко. Не по должности, а по авторитету, темпераменту. Не представляю человека, который бы не сделал так, как считает правильным она.
А вообще, мною руководят все. На днях позвонили и сказали, что у меня будет с вами интервью. Вот я пришел, только успеваю под козырек брать.

«Всю душу в работу не вкладываю»

– Вы в Мариуполе были высокооплачиваемым репетитором. Как решились ехать на отборочный тур ЧГК в Москву, где вас ждало призрачное будущее?
– Мне же было по фигу. Я, как и любой человек середины 80-х, знал, что на телевидении есть одна передача – «Что? Где? Когда?» Однажды решил написать, хотя последний раз делал это в армии. Через год пришел ответ: если хотите, 23 февраля 1986 года будет отборочный тур. Для меня не было цели попасть в элитарный клуб, хотя по жизни я иду с мироощущением победителя. И любой проигрыш – хоть в дурака мы с вами будем играть, хоть в ЧГК – является для меня шоком. Наверное, мне было бы досадно, если бы ничего не получилось, но это не было смыслом моей жизни…
– Ваш папа военный, мама работала в торговле. А вы бабушкин путь выбрали – пошли в артисты…
– Бабушка была уникальным человеком… Она умерла, и наша большая семья потихонечку рассыпалась. Когда она была жива, кто задумывался о том, что именно она делала так, что мы сильно любили друг друга? Конечно, мама очень ревновала… Моих подружек бабушка учила пить самогонку, а сейчас они сами уже бабушки.
Трудно себе представить, чтобы взрослый мужик через 12 лет после смерти близкого человека… Я сдерживаюсь сейчас, чтобы не потекли слезы. Сижу и вспоминаю, как бабуля приехала в Москву. Положил ее подлечиться в больницу, а в выходной забрал, и мы пошли в ГУМ. А там только-только открыли валютные магазины. У меня как раз тогда появились первые доллары. Зашли в один магазин, выбрали ей курточку. Потом в другой – там пальто ей понравилось. Бабуля говорит: «Наверное, купим это пальто… А может, пойдем лучше туфельки посмотрим?» И тут я понимаю: бабушка думает, что и куртку, и пальто, и туфли я ей не куплю. В этом такая непосредственность, такая скромность…
– О чем у Андрея Козлова болит душа, кроме работы?
– Ха! И оказалось, что ответ на последний вопрос занял две стороны кассеты вашего диктофона.
Конечно, душа у меня о работе не болит. Душу можно включать в момент съемки. Но в общем-то высказывание «Он вкладывает всю душу в работу» – это не про меня. Вот Ворошилов действительно вкладывал в работу всю душу. Потому, наверное, и был таким одиноким человеком. Да, он гений. Я не готов платить такую цену за гениальность. О чем же тогда болит душа?
А за огромное количество вопросов. Например, когда наконец моя сестра решит свой жилищный вопрос? И что будет с моим племянником, который через год закончит школу? Душа болит о том, что батюшка, которому я исповедуюсь, живет с семьей из семи человек в коммунальной квартире, где у них комната 10 метров. И насколько я знаю, его еще постоянно гнобят. А двое из его детей – мои крестники. Я же не могу принять на себя содержание всех…
– Вы о себе намеренно не говорите?
– Вы не поняли (загадочно улыбается) – я говорю о себе… А чего о себе душе болеть-то? С моим набором болезней я максимально здоров. А так я человек вполне счастливый.