Всегда начеку
Похоже, Бонд со своим «Квантом милосердия» бьет рекорды по сборам (16 с половиной миллионов долларов за прошедшие выходные). Несмотря на кризис, россияне привыкли по выходным заваливаться в кино. Дело, однако, не только в этой привычке. И даже не в промокампании. Почти патологический интерес россиян к последнему фильму о Бонде диктуется другими соображениями – более важными и печальными.
Когда-то кумиром нации был Штирлиц – и немудрено: в стране, где каждый думает одно, говорит другое, а делает третье, всякий ощущал себя шпионом. «И живем мы в этом мире послами не имеющей названья державы», – писал Галич в шестидесятые; ну вот, а мы были шпионами правильной России, неизвестно где расположенной. «Про шпионов» – наше любимое жанровое обозначение. Культ Бонда начался тут задолго до его легализации: в каждом доме, где был видеомагнитофон, подпольно хранили одну из экранизаций Флеминга. Эта же волна всенародной любви к разведке вознесла Владимира Путина – даром что в собственно шпионском качестве он особых лавров не стяжал. Впрочем, нынешняя бондиана – не чета прежней: в новых экранизациях мы видим не просто всемогущего, но и влюбленного, и печального, и даже – страшно сказать – задумчивого Бонда. А все потому, что, как выяснилось, верить нельзя никому. В «Казино» он пережил предательство возлюбленной. «Квант» начинается с того, что заподозрят его самого. Крушение основ.
И в этом смысле очередная бондовская пулялка, снятая талантливым Форстером, – самый актуальный фильм о России-2008. Мы укатились гораздо дальше, чем в семидесятые, когда обожали Штирлица, или в начале двухтысячных, когда возлюбили Путина.Наш нынешний Штирлиц начисто забыл про берег ласковый – он уже не знает, на кого шпионит. Предают все: любимые, родственники, даже, страшно сказать, собственное начальство. Бонд не доверяет ни бабам, ни авторам, ни себе. Все мы по-прежнему свои среди чужих, никому не верим, всем врем, но какую программу при этом осуществляем – уже не понимаем. Это и есть главное отличие постсоветской России от советской: вранье осталось, недоверие и тоска увеличились, смысл и оправдание исчезли. Через двадцать лет после крушения СССР стало ясно, что это проблема общемировая.
Мир, в котором никому нельзя верить и ни одно слово не равно своему смыслу, ужасен не тем, что в нем надо постоянно быть начеку. А тем, что уже непонятна цель этого перманентного «начекизма». Жаль, что кино об этом сняли не у нас.
