Ирина Антонова: Не думала, что останусь в музее так надолго...

Динамичная власть

– Поздравляю! Став президентом, Дмитрий Медведев, можно сказать, первым делом – сразу после инаугурации – выделил музею деньги на реконструкцию и создание «музейского городка» вокруг ГМИИ. Пока – 4,5 млрд рублей, к 100-летию музея в 2012 году.
– Вообще-то мы к этому решению шли несколько лет. Даже создали попечительский совет, председателем которого был до инаугурации Дмитрий Анатольевич. Но решение – это пока еще не деньги. Заседание правительства состоялось 5 июня, а постановление было издано 17 июня. Все это время мы плотно готовили бумаги.
– А строить будет Норман Фостер?
– Там посмотрим. Ведь будет объявлен конкурс. Но концепцию его проекта мы уже оплатили.
– Вы встречались с Дмитрием Медведевым на заседаниях попечительского совета. Какой он?
– Молодой, необыкновенно динамичный. У меня впечатление, что Медведев хочет помочь музею. Уже то, что он, будучи вице-премьером, дал согласие возглавить совет, говорит о многом. После первого же заседания он дал распоряжение готовить постановление правительства, и в разных министерствах сразу же началась подготовительная работа. В совете и глава МЭРТ Эльвира Набиуллина (она теперь возглавила совет), и глава Сбербанка Герман Греф, и Рубен Варданян («Тройка-Диалог»), и Алишер Усманов, и многие другие… Что мне нравится в них? Это хорошо образованные люди, высокие профессионалы, они сразу схватывают ситуацию, хотя совсем не обязаны быть в курсе специфических музейных проблем. В их искренность я верю – например, я видела, как Эльвира Набиуллина ищет выход из положения, подсказывает, как повернуть дело в пользу музея – там ведь много подводных камней.
– То есть вы оцениваете власть с такой точки зрения: хорошо или плохо наши высшие чиновники относятся к ГМИИ?
– Это же не просто отношение к музею. Раньше я этих людей не знала, они не мои личные знакомые. Главное, что они понимают значение учреждений культуры для страны, для общего ее развития. А культура сейчас, возможно, одно из решающих обстоятельств для создания новых деловых людей и всех тех, кто стремится поднять Россию на другой уровень жизни. Мне кажется, в них все это есть, они хотят работать. А это симпатично.
– Коллеги этих симпатичных людей чуть не отменили (а может, еще настоят на этом) должности музейных научных сотрудников…
– Я уверена, это недоразу-мение. Этого просто не может быть! Думаю, сейчас все это будет поправлено. Иначе произойдет катастрофа. Из музеев уйдут последние специалисты, музеи превратятся в коллективы ключников – тех, кто открывает и запирает шкафы, но не представляет, что именно хранит, как это называется. Такие ключники не смогут написать ни одной этикетки, особенно в музеях зарубежного искусства. Не говоря уж о создании каталогов и исследовании коллекций. Это придумали какие-то незнающие люди. Я не верю, чтобы так было.
Музеям сейчас гораздо важнее решить совсем другие проблемы. Например, нам нужны специалисты по Древнему Египту, Ассирии, Средним векам, античности, Риму, странам Западной Европы, всей Америки… А у нас сегодня нет ни одного, кто бы занимался, к примеру, Средними веками. Их уже не готовят. В результате в музее есть целый ряд коллекций, которые просто на хранении – с ними никто не работает. Или вот, скажем, у нас работал Юрий Александрович Савельев – ученый, который читал клинопись. Он, к сожалению, умер… Мы сделали запрос в МГУ, РГГУ и другие гуманитарные вузы на подготовку ряда специалистов. Но что получится, не знаю.
Или возьмите проблему реставрации. Как правило, в музеях нет условий для организации хороших мастерских (им бы хранилища нормальные оборудовать, с температурными режимами, заданными параметрами влажности…). Вот у нас даже и деньги есть, мы могли бы купить оборудование – но нам некуда его поставить. А про охрану и говорить нечего – для решения этой проблемы нужна современная техника, позволяющая всякого рода просмотры. Чтобы даже если и заведется какая паршивая овца в коллективе, она не смогла развернуться. Нам в ГМИИ удалось обеспечить в наших залах достойный уровень охраны, но для многих музеев это большая проблема.
– Между тем новый министр культуры Александр Авдеев призывает броситься в другую крайность – передать все музеи богатым людям, решив таким образом все музейные проблемы…
– Я глубоко убеждена, что музеи не должны существовать на деньги спонсоров. До недавнего времени власть плохо понимала, что культура – это дело государственное. Мол, мы сначала накормим народ, а потом дадим ему культуру. Так нельзя. Если нет баланса между материальным и духовным, в людях теряется нравственный закон. Однако ситуация меняется. И в бизнесе, и в системе власти появились люди, которые понимают необходимость поддерживать базовые ценности нашей жизни, одной из которых является культура.

На рубеже эпох

– Вы пришли в музей еще в войну – в апреле 1945-го. Директором стали в 1961-м. Вышло, что музей вы выбрали себе «на жизнь». Сами сюда пришли или по распределению?
– После института мне предлагали Всесоюзное общество культурных связей с зарубежными странами (ВОКС). А мой научный руководитель, профессор, у которого я писала диплом, Борис Робертович Виппер, был зам. директора по науке в ГМИИ. И он пригласил меня сюда. Я пришла. Конечно, не думала, что останусь здесь так надолго. Потому что у меня характер был очень живой.
– Могу представить! Если вы и сейчас такая активная!
– Наш столяр-краснодеревщик Касьян Васильевич как-то увидел меня идущей по музею и говорит: «Ты что это, Александровна? Бывало, идешь, как сормовский паровоз, а сейчас – тащишься…» Действительно, в молодости я была «сормовским паровозом».
– Ничего себе «тащишься»! Вы столько всего успеваете, причем крупные проекты, день забит до отказа… А как вам удается сохранять столько энергии? Неужели все дело в папайе, о которой вы как-то рассказывали как о чудодейственном средстве?
– Мне многое интересно. Я заметила, как только кто-то из моих подруг перестает интересоваться окружающим, как только они начинают замечать свои болячки и считать себя старыми, сразу превращаются в старух. Иногда такое происходит и с молодыми – сидит перед тобой человек лет 30, а глаза потухшие, интереса к жизни в них нет. А еще я регенерируюсь в соленой воде. Когда-то была хорошей пловчихой, мой тренер говорил: «У тебя спина идет». На всю жизнь для меня это осталось – хочешь немного прийти в себя, надо поехать поплавать. Вот и недавно я уезжала на юг.
– Вы – свидетель и военной жизни, и послевоенной, и хрущевской оттепели, и брежневского застоя, и перестройки, и, наконец, наших «капиталистических» времен. При каком режиме работалось удобнее?
– Везде свои трудности. Раньше это была несвобода – основные усилия уходили на то, чтобы выставку, какую мы задумали, разрешили. Или на то, чтобы преодолеть вмешательство некомпетентных людей. Смешно, но в 1966 году нас ругали за выставку Александра Тышлера – невиннейшего художника. Не без трудностей, но в 1981 году прошла выставка «Москва – Париж». А вот прижизненную выставку Марка Шагала (я была с ним хорошо знакома) мне сделать не дали. Потом я ее все-таки сделала, но Шагал уже умер… А главная проблема того времени – перманентная нехватка у музея денег. Постоянный «голодный паек» культуры. Началась перестройка. С одной стороны, невероятная эйфория: можно показать Кандинского и вообще все! С другой – совсем не было денег. Из бюджета мы получали только 18% от положенного! Просто кошмар какой-то. Но и это пережили.
А сейчас много зависит от нас самих, можно рассчитывать на свои силы. И это мне в принципе импонирует больше всего. Хотя по-прежнему трудно – и с финансированием, и с организацией выставок, особенно зарубежных. Например, привез нам Дойче Банк свою коллекцию на выставку, а за вывоз полотен из России с банка запросили астрономическую сумму.
– Все, кто видел вас в трудные минуты, рассказывают о вашем хладнокровии. О том, что в моменты кризиса вы ведете себя четко и жестко. Жизнь закалила?
– Нет, это черта характера. Уж не знаю, как он образуется, в такие дебри я не залезала. Расскажу один эпизод из молодости. 1941 год, осень, война уже идет. Эшелон на Куйбышев, я еду с мамой (мы с ней были в эвакуации два месяца, потом вернулись, и я стала работать в госпитале, папа же сразу пошел на фронт). Только мы отъехали от Курского вокзала, всего километров 5, началась жуткая бомбежка. Поезд остановился, все бросились в кусты. А в вагоне у нас ехала беременная женщина, с очень большим животом. Она не могла выйти. Я осталась с ней. Она положила мне голову на колени, я ее обняла… И так мы сидели в пустом вагоне, пока бомбежка не кончилась. Потом вдруг все стихло, паровоз загудел, все вышли из кустов, сели в поезд, и мы поехали.
– Вам было всего 19 лет…
– Да. Мне просто в тот момент хватило выдержки. Так бывает. Значит, есть какая-то внутренняя опора на саму себя.
– Сейчас вы взяли очень важный рубеж, над которым работали несколько последних лет – получили деньги на реконструкцию и развитие. Какова следующая вершина?
– Во-первых, работа еще не началась: первый транш мы получим только в 2009 году. И потом, у меня уже очень почтенный возраст. Я была бы глупым человеком, если бы не думала, сколько мне отмерено. У меня много интересов, но уже сейчас я себя ограничиваю – например реже хожу в театр.
Я сосредоточена на музее. Я должна добиться того, чтобы на протяжении ряда лет (до 2015 года) ГМИИ шел отдельной строкой в бюджете страны, чтобы все понимали: мы развиваем музей, строим музейный городок, как того хотел основатель музея Иван Цветаев. И я кладу весь свой ресурс, весь свой имиджевый капитал на это дело.

«Моя машина – моя крепость»

– В разных интервью вы очень скупо рассказываете о своей семье. Тепло говорите про своего мужа Евсея Иосифовича Ротенберга и почти никогда о других членах семьи…
– Мой муж – замечательный ученый. С 1944 по 1949 год он работал в ГМИИ, потом 17 лет в Академии художеств, был завсектором в Институте истории искусствознания… Он на два года старше меня. Возраст солидный, но продолжает работать в секторе зарубежного искусства института, много пишет. Еще у меня была сводная сестра по линии отца, Галина Антонова. Она недавно умерла. Галина – заслуженный художник России, художник по стеклу. Отец, кстати, тоже занимался стеклом. Он был специалистом по стеклу, директором экспериментального института стекла.
– Правда, что вы сами водите машину?
– Да, и очень люблю это. У меня права с 1964 года. Я даже вывела для себя формулу: «Моя машина – моя крепость». Я за рулем отдыхаю от суеты рабочих встреч. У меня маленький «Фиат», сейчас хочу заказать себе «Ниссан» – видела на выставке маленькую такую, она уже продается в России. Для меня главное в машине – безопасность, а не скорость. Пробки меня не раздражают, я иногда в них даже умудряюсь читать.
– А какую живность держите? Собаку?
– Когда был жив папа, у нас были собаки – папа увлекался охотой и держал ирландских сеттеров. Но когда папа умер, собак в семье не стало. Была кошка, она жила у нас 16 лет. Если я успею выйти на пенсию, заведу собаку.
– Кто же вам поверит, что вы сможете жить без музея?
– А сейчас у меня кот Персей, очень пушистый. Ему 7 лет, я взяла его двухмесячным. Это колорпойнт, породу вывели в 1956 году в США. Первого котенка привез сюда один ученый. У моего кота потрясающая родословная. Так что я ему иногда говорю: «У тебя прапрадедушка – нобелевский лауреат». Это совершенно замечательное животное. Чтобы обнаружить в себе объемы любви, надо было завести такого кота. Я и не думала, что способна на такую любовь, считала, что уже достаточно очерствела…