«Военные преступления? Не слышали». Почему немцы не верили в преступления Рейха

Немецкие бабушки после войны не верили в массовые убийства в концлагерях, а когда американцы их туда возили, говорили, что это голливудские декорации. Актрисе Марлен Дитрих, вернувшейся в родную Германию спустя 15 лет после бесславной кончины Гитлера и Геббельса, плевали в лицо за то, что она выступала перед солдатами антигитлеровской коалиции. Как была устроена пропаганда Третьего рейха и насколько она оказалась «вшитой» в поколение, приведшее к власти фюрера?

Вопрос, почему Третий рейх был так соблазнителен для немцев, неохотно анализировался в послевоенной Германии. «Это метафизическая тайна, к которой социолог не может прикоснуться», – писал в 1948 году глава Немецкой социологической ассоциации профессор Леопольд фон Визе. То есть в качестве причин того, что произошло с обществом в 1930-е и начале 1940-х, признано что-то вроде массового помутнения или гипноза. Фон Визе, вернувшийся в Германию из эмиграции в США, говорил о том, что немцы были «соблазнены» и «изнасилованы» Гитлером. Историки и социологи цитируют его до сих пор.

Тем более не заострялось внимание на том, что эта «метафизика» продолжала жить в немцах и после войны. Американцы активно пытались «перепрошить» жителей Германии, это было важнее, чем замерять и тем более обнародовать их настроения.

Геббельс – классик пропаганды

– Немецкое общество в общем и целом приветствовало приход Гитлера к власти. Была быстро введена однопартийная система, ликвидирована оппозиция, – рассказывает «Собеседнику» историк Константин Залесский. – Массовые шествия, демонстрации, праздники с символикой, флагами, униформой, ночью с факелами – в общем и целом населению это нравилось. Это создавало у немецкого обывателя видимость порядка: если люди ходят строем, значит, не бандиты. То, что стали хватать коммунистов, социал-демократов и отправлять в концлагеря, не вызвало какого-то протеста. Протестного движения в Германии не было в принципе. Много людей убежало за границу. Оставшаяся интеллигенция уходила во внутреннюю эмиграцию: лояльность режиму, но не сотрудничество с ним.

Геббельс, за которым в числе прочего был закреплен контроль за СМИ, быстро подчинил радио и газеты рейху.

– Крупнейшие газеты либо были ликвидированы, либо перешли в руки нацистов: собственников заставили их перепродать, – продолжает историк. – Каждый день в управлении пропаганды проходил брифинг для журналистов, где им определяли темы и акценты. Все СМИ должны были действовать синхронно: создавать культ фюрера, говорить о преимуществах национал-социализма, о том, какие великие дела совершаются в Германии, о превосходстве германской расы. Геббельс говорил, что информация не обязательно должна быть правдивой, но должна быть целесообразной. Если постоянно повторять ложь, в конце концов ей будут верить. Его методы пропаганды с постоянным повторением, нагнетанием, движением от частного к общему используются теперь во многих странах. Наверное, даже во всех. Цель – защита конкретного режима, не обязательно нацистского.

– Пропаганда работает не с фейками, а с полуправдой, – уточняет кандидат политических наук, историк Константин Пахалюк. – Про концлагеря, например, нацистская пропаганда говорила: смотрите, есть преступники, бродяги, алкоголики, давайте с этим что-то сделаем, пусть они все будут в концлагерях.

То, что большинство немцев плыло по течению, объясняется не только пропагандой, но и экономическими успехами режима. В первые годы пребывания Гитлера у власти ВВП Германии стабильно рос аж на 9,5% в год. Помимо этого развивались страхование трудящихся, пенсионная система. Коренной нации давали и другие социальные блага – например решался жилищный вопрос (за счет отъема жилья у евреев). Была ликвидирована безработица. Константин Залесский называет это «подкупом населения и типичным патернализмом: граждане уступают свои политические права государству, а за это получают заботу о себе».

Немцы были в шоке

Гитлер обещал населению лучшую в мире страну, но в мае 1945 года это поколение потеряло всё. Казалось бы, после войны люди должны были осознать, в какую катастрофу втянул их «великий» фюрер. Но поначалу всё было совсем не так. Продолжали действовать чарующие флюиды Геббельса?

– Чем дольше шла война, тем более конформистски немцы были настроены по отношению к режиму, – рассказывает Константин Залесский. – Меньше протестов, больше консолидации в связи с усилением тягот войны. Была боязнь русских, которая нагнеталась пропагандой. Лояльность режиму характеризовалась постоянным ростом количества доносов. После войны немцев спрашивали, почему они стучали. Они отвечали: «А мы не стучали. Мы информировали. Положено же было сообщать, если к соседке ходят лица ярко выраженной еврейской национальности».

Про концлагеря жители Германии предпочитали говорить, что вовсе не слышали о них.

– Американцы, которые привели в Бухенвальд жителей Веймара и заставили их разбирать трупы, рассказывали, что немцы были в шоке. Но концлагеря-то были рядом, – недоумевает историк. – Да, возможно, они думали, что люди там сидят на законных основаниях. Но не видеть, как государство давит евреев, было нельзя. Преступлений они не видели только потому, что не хотели видеть. А те, кто выходил из концлагеря (и тем более работавшие там), давали подписку о неразглашении о том, что там происходило.

– Холокост играл поразительно малую роль в сознании большинства немцев в послевоенный период, – подтверждает Харальд Йенер в статье «Какой была Германия в десятилетие после Гитлера». – Признавалась определенная вина за то, что они развязали войну, но многие люди попросту ничего не думали и ничего не чувствовали по поводу убийства миллионов немецких и европейских евреев. Тот факт, что даже благонамеренные люди отказывались думать о том, что будет с их депортированными соседями, сильно пошатнул доверие к человеческому роду. Замалчивание лагерей смерти продолжалось и после окончания войны, несмотря на то, что союзники пытались силой предъявить побежденному немецкому народу свидетельства нацистских преступлений.

Марлен Дитрих провела сложнейшие гастроли по Германии в 1960 году и так и не смогла вернуться в родной Берлин после войны: от нее отвернулись соотечественники. Российские историки объясняют это тем, что немцы потеряли на фронте своих родных и продолжали считать предателями тех, кто поддерживал стрелявших в их сыновей, братьев и отцов.

– С точки зрения немецкого обывателя, война велась не за Гитлера, а ради Германии, – говорит Константин Залесский. – После войны в ФРГ солдаты вермахта получали военную пенсию согласно званию. То есть генерал-фельдмаршал получал генеральскую пенсию. В созданном бундесвере 100% офицеров составляли офицеры вермахта. Разрешили носить военные награды, правда, без изображения свастики. И немецкое общество гордилось наградами и званиями, полученными во время Второй мировой войны. Главная мысль – к солдату претензий нет. Но солдат гиб на фронте, а релокант, скрывавшийся в эмиграции, не гиб, то есть для немецкого народа был предателем.

– Была такая бинарная позиция: при Гитлере было что-то хорошее и что-то плохое, – объясняет Константин Пахалюк. – С 1950 года появляется миф о «чистом вермахте» (в противовес плохому СС): вермахт, мол, унижен, солдат почем зря кидали в Сталинград... Была популярной этика добродетели: бюрократ должен честно исполнять все инструкции, солдат – доблестно сражаться, подчиняться приказам, а их близкие и друзья – поддерживать своих. Людям, честно жившим в этой этике, потом объяснить что-то о добре и зле очень сложно. Таким образом эксплуатируются идеи патриотизма, верности, дружбы.

По словам Харальда Йенера, только в 1963 году, с началом процессов в Освенциме немцы начали считаться с преступлениями, совершенными от их имени. А еще через пять лет Германия столкнулась с небывалым конфликтом поколений: родившиеся после 1950 года молодые люди в полной мере начали осознавать масштаб катастрофы, организованной при активном или молчаливом участии их родителей.