Историк Владислав Аксёнов: Образ загнивающего Запада сформирован ещё в 19 веке

По легенде, Михаил Салытков-Щедрин просил его разбудить через 200 лет, чтобы узреть, как в России продолжают пить и воровать. К этим двум занятиям можно добавить споры о том, кто больше Родину любит. И удивительным образом они похожи на уже происходившие в прошлом. «Собеседник» поговорил с доктором исторических наук, ведущим научным сотрудником Института российской истории РАН Владиславом Аксёновым, недавно выпустившем книгу «Война патриотизмов. Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи».

Враждебное отечество и коллективный стыд

– Вы упоминаете в книге, что патриотизм как доктрина родился в эпоху Просвещения и Великой французской революции. Можно ли его назвать западной идеей?

– Я бы так не сказал. Дело в том, что хотя патриотизм иногда пытаются представить идеологией, это в первую очередь инстинкт, в основе которого – чувство связи, родства с неким местом. Описание этого инстинкта можно встретить у Гомера в «Одиссее», когда пленённый царь Итаки тоскует по своему дому – «дыму родных берегов». То есть гомеровский патриотизм сливается с ностальгическим чувством, имеет биологическую природу и с этой точки зрения он универсален, его нельзя связать с определённой традицией или нацией.

Другое дело, что на идейном уровне мы можем говорить об особенностях патриотических доктрин в разных странах, в разных политических группах и в разные эпохи. В эпоху Просвещения, например, патриотизм с локального уровня времён античности переходит на уровень более абстрактных понятий, определяется как любовь не к малому семейному очагу, а к отечеству, обществу. В годы Великой французской революции патриотизм наполняется революционным содержанием и противопоставляется монархизму, тем самым служение обществу противопоставляется верноподданничеству.

Но патриотизм как эмоция не знает национальных границ, это универсальное чувство.

– Если патриотизм – это эмоция, то какая? Можно ли назвать её иррациональной?

– В принципе, любые эмоции иррациональны, являясь проявлением химических процессов, а не разумного целеполагания. На практике патриотизм сводится не только к позитивному чувству любви к родине – чтобы определить своё отечество нужен образ иного отечества, зачастую враждебного. И к этому «Чужому», врагу, вырабатываются страх и ненависть, которые помогают сформировать чувство собственной групповой идентичности. Конечно, эмоциональный спектр патриотизма не сводится лишь к любви и ненависти, в нем есть место для горя, стыда, сопереживания и других чувств. Известны строчки Некрасова: «Кто живёт без печали и гнева, / Тот не любит отчизны своей». Человек, искренне любящий свою страну, должен понимать её недостатки и стремиться их исправить. Но в то же время есть некие силы, включая даже государство, препятствующие исправлению недостатков. Отсюда – гнев и печаль.

В дневниках и письмах люди XIX века фиксировали, кроме того, чувство коллективного стыда. Возникало оно, когда государство поступало несправедливо – например, проявляло агрессию во внутренних делах или в отношении других стран, как во время похода в Венгрию 1849 года или подавления польских восстаний в 1830-1831 и 1863-1864 годах. Многие современники болезненно переживали эти события, понимая, что страна поступает безнравственно, и позор за ошибки отдельных государственных лиц ложится на всю нацию. Стыд, в отличие от любви и ненависти, присущих в том числе животным, является эмоцией социальной, то есть приобретённой в процессе социализации, а не врождённой, и коллективный стыд – это черта патриота и проявление гражданской позиции. Человек ощущает своё единство с коллективом и берёт на себя ответственность за остальных его членов.

– Кроме коллективного стыда есть ещё и «коллективный Запад», который в русской истории часто объявляли главным врагом. Когда возник этот образ?

– Если говорить с точки зрения государственной пропаганды, то он стал навязываться после череды европейских революций 1848 года, названной современниками «весной народов». В этом же году Фёдор Тютчев, поэт и чиновник Министерства иностранных дел, издал статью «Россия и революция», в которой писал, что любая революция направлена, во-первых, против имперства, во-вторых, против православия, а так как Россия якобы не может не быть имперской и православной страной, то любая революция несёт для неё угрозу. Эту же идею разделял император Николай I. Именно тогда формируется образ «загнивающего Запада» – либеральные и революционные ценности начинают рассматриваться как болезнь, разъедающая европейскую цивилизацию. Причём под подозрение попадают все более или менее свободно мыслящие люди, в первую очередь, московский славянофильский кружок, связанный с семьёй Аксаковых. Ивана Аксакова вызывают в III Отделение и устраивают допрос на предмет соответствия его патриотических идей революционным. Николай I в то время даже бросает лозунг: «Поменьше патриотизма!» Император опасался, что через патриотическую фразеологию могут проникнуть революционные идеи.

«Люди не понимали, за что ведётся война»

– Одна из глав «Войны патриотизмов» называется по афоризму американского офицера Стивена Декатура: «Right or Wrong, our Country!» («Права или неправа, но это наша страна!»). Этот девиз – своеобразное перевёрнутое отражение коллективного стыда?

– Во время первого польского восстания Пушкин писал, что он восхищается героизмом поляков, «но всё-таки их надобно задушить». Польские восстания раскалывали русское общество: одни боялись, что следом могут взбунтоваться остальные национальные окраины, другим морально было тяжко принять сторону своего правительства и карательные действия войск. Возникала дилемма – что на первом месте: жить по справедливости или жить без чувства стыда?

Был такой литератор Василий Боткин, старший брат известного врача, друживший со многими писателями. В переписке с Тургеневым он писал, что хочет жить без чувства стыда, а польское восстание провоцирует в нём это чувство; и между поляками и Россией он выбирает Россию. Иными словами, признавая правоту своего государства, человек снимает с себя чувство неудовлетворённости и стыда. Патриотизм в некоторых случаях – это попытка отрицания травмы и бегства от ответственности.

Современники вспоминали, что Боткин был очень коммуникабельным и разговорчивым человеком, всегда находился в приподнятом настроении. Но если кто-то в его присутствии начинал касаться неприятных и проблемных тем, то он начинал шипеть, топать ногами или сразу же уходил. Боткин был человеком по своей натуре чуждым душевным терзаниям, и принцип Декатура позволял ему избегать чувства стыда. Стоит обратить внимание, что сама формулировка этого приницпа допускает неправоту отечества, но даже в этом случае человек отказывается признавать ошибки своего государства, то есть занимает положение отрицания.

Это такая тупиковая форма мышления. И если её дальше развивать, то можно описать патриотические позиции с помощью модели отношения к травматическому опыту: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие.

У Боткина явно была стадия отрицания. А вот публицист Николай Страхов, в 1863 году анонимно опубликовавший в журнале братьев Достоевских статью «Роковой вопрос», где писал, что поляки в области развития политической культуры находятся выше русских, зато русские выше в плане народной духовности, уже стоял на стадии торга – обменивал польскую цивилизованность на русскую духовность.

– Вы приводите цитату из дневника начальницы Института благородных девиц Марии Казем-Бек начала Первой мировой войны: «Мы докажем, что, только умирая, можно жить по-Божески; что западное «уменье жить» есть мертвящее начало, а наше «уменье умирать»– животворит!» Является ли этот культ смерти специфической чертой российского патриотизма и откуда он появился?

– Первую мировую войну предсказывали многие, но когда она началась, общество оказалось к ней психологически не готово. И в столкновении с реальностью у значительного количества людей начинался настоящий психоз; в сознании что-то переключалось по щелчку пальцев, и вчерашние пацифисты становились патриотами, как, например, лидер партии кадетов Павел Милюков, заговоривший с начала войны о Босфоре и Дарданеллах. Или философ Иван Ильин, который в январе 1914 года стоял чуть ли не на толстовских позициях, а потом начал разрабатывать концепцию «духовной обороны», предполагавшую нанесение превентивных ударов по соседней стране. И Казем-Бек также демонстрирует травму, полученную началом войны. Война, с одной стороны, её пугает, а, с другой – она судорожно пытается найти ей оправдание и совершает тот же торг, что и Страхов, обменивая европейское умение жить на наше умение умирать. Кстати, в дневниках дам того времени можно встретить разное отношение к новобранцам, ходившим в 1914 году толпами по улицам. Одни восхищались: «Какую бравую молодёжь мы вырастили!», другие вопрошали: «Неужели уже завтра эти молодые ребята будут кормить червей в земле, погибнув непонятно за что?» Люди зачастую не понимали, за что ведётся война, и поэтому неудивительно, что эмоции превалировали над идеями.

– Могли ли в этом случае сами патриотические чувства стать одним из катализаторов войны?

– Безусловно. Современники обращали внимание на распространения чувства национальной обиды, рессентимента в обществе, подогреваемое патриотической пропагандой. Россию провозглашали великой державой, но вместе с тем было ощущение, что её статус на мировой арене не соответствует ожиданиям. И на это противоречие возникал самый простой ответ – козни внешних врагов. Одни видели их источником Германию, другие – Англию или Францию.

– Патриотическая эйфория начала Первой мировой войны всего за несколько лет сменилась революцией 1917 года и Гражданской войной. Как так быстро всё произошло?

– Дело в том, что так называемое патриотическое настроение 1914 года, о котором уже тогда писали газеты в Германии, России, Франции, Англии – не более чем пропагандистский миф, перешедший, кстати, и в историографию. Однако с 1990-х годов историки разных стран ставят под сомнение искренность патриотических чувств и желания воевать даже среди участников многочисленных патриотических митингов. Исследователи отмечают, что людей на улицы гнало не патриотическое чувство, а некий эсхатологический страх, ощущение начинающегося конца времён, предсказанное с конца XIX века писателями-фантастами. А вот в феврале 1917 года, наоборот, российское общество переполнял искренний патриотизм. Революция начиналась под патриотическим лозунгом освобождения России от тёмных сил, к которым причисляли царскую семью. Первые месяцы 1917-го получили название «медового месяца революции», когда Россия была обвенчана со Свободой. Тем не менее в наследство российской революции досталась ненависть и насилие, классовое, этническое, обострявшиеся в годы войны внутренней «войной патриотизмов», во время которой происходил поиск и клеймение внутренних врагов. Общество раскалывалось по политическим, классовым, этническим трещинам прежнего строя. В конце концов революционный террор стал ответом на предшествующий террор политический.

«От термина «патриотизм» лучше отказаться»

– Сейчас часто говорят, что патриотизм – это наша национальная идея. Но вы отстаивайте существование множества патриотизмов, которые противоречат друг другу. Получается, не может один, единый патриотизм быть национальной идеей?

– Любое понятие исторично, развивается с течением времени и в какой-то момент становится устаревшим, потому что общество и мышление меняются. На данный момент от термина «патриотизм» лучше отказаться, опустив его до изначального статуса любви к семье, очагу, родному дому. Но чем его заменить? Среди патриотизмов есть абсолютно вредные концепции, например, расовый патриотизм, из которого возник национал-социализм, или классовый патриотизм, пропагандирующий ненависть к враждебным классам и приведший нас к Гражданской войне. Эти теории нужно отбросить. В своё время Салтыков-Щедрин писал о том, что патриотическое чувство как любовь к малой родине естественно для каждого человека, но вот патриотическая пропаганда, которая пытается развить это чувство пуще всякой меры, искажает патриотизм.

При этом есть гражданский патриотизм, провозглашающий в качестве высшей патриотической ценности служение интересам не государства, или тем более власти, а интересам гражданского общества, закреплённым в демократической Конституции. И с этой точки зрения вместо устаревшего понятия патриотизма сегодня лучше использовать термины «гражданская ответственность» и «гражданская солидарность».