Павел Никулин: Сама идея, что можно сопротивляться, сохраняется

Sobesednik.ru поговорил с редактором альманаха «moloko plus» о защите прав журналистов и о будущем протеста в России.

Павел Никулин — известный журналист, писал резонансные репортажи для многих СМИ. Сейчас он еще и основатель и главный редактор «контркультурного альманаха о насилии» «moloko plus».

На сайте этого издания сообщается, что «журнал состоит из тематических номеров, каждый из которых посвящен определенной теме: наркотики, неонацизм, радикалы, расовая и религиозная нетерпимость, сепаратизм. Наши герои — курдские повстанцы, бойцы мексиканских наркокартелей, буддистские монахи в Мьянме, сикхские сепаратисты и американские патриоты, патрулирующие границы». Два автора «moloko plus» — Александрина Елагина и Юлианна Лизер — попали в число номинантов на премию «Журналист года», вручаемую читателями сайта Олега Кашина.

Sobesednik.ru поговорил с Павлом о журнале, независимом профсоюзе журналистов и протестных настроениях в российском обществе:

— Расскажи о концепции издания, о его аудитории.

— «Moloko plus» было бы бессмысленно делать для себя, поскольку это медиа — подразумевается какой-то контакт с аудиторией — то есть мы должны выпускать не три, а хотя бы триста копий журнала. Глобальной задачей было создать среду, пространство, сообщество для близких мне по духу журналистов. Чтобы можно было без цензуры, без мыслей о том, насколько будет рентабелен текст, писать, работать в свое удовольствие. Я знаю, как делать печатные медиа, потому что у меня был небольшой опыт работы в печати, оставалось только выбрать концепцию наполнения. Мы не можем конкурировать ни с одним еженедельным изданием — они стоят дешевле, у них есть дистрибуция, они могут напечатать много копий и не продать, тогда тираж возвращается в архивы, их корреспонденты могут позволить себе дорогие командировки. И у еженедельных журналов, конечно, другие условия работы с типографией. Но мы могли конкурировать в плане контента. Хотелось создать некий продукт, который хотелось бы взять в руки, прочитать, передавать другим людям. В рунете тоже есть много интересных текстов, но в рунете ты конкурируешь со всем на свете: и порнографией, и с deepweb-ом [«глубокая паутина», также «невидимая сеть» — Интернет-страницы, не индексируемые поисковиками; доступ ко многим из них открыт только для зарегистрированных пользователей или по паролю — прим. ред.], и с фотографиями из других статей: человек переключился на что-то другое, внимание пропало…

Еще очень важная штука: я, например, жил в стране, где еженедельное отключение электричества в районе было нормальным. Если нет электричества, нет сотовой связи, нет и текста. Плюс хотелось сделать что-то материальное, что можно потрогать — это сложнопередаваемое ощущение, которое испытывает журналист, видя свой напечатанный текст, нюхая типографскую краску.

По-хорошему, если говорить о какой-то научной ценности, ничего нового мы не сделали. Но аудитория молодеет, и нет ничего страшного в том, чтобы рассказать ей что-то еще раз. Мои знакомые, которым лет по тридцать, говорят: мы это уже знаем. Я им отвечаю: не вопрос, вы и не аудитория.

— Почему темой выпуска в 2016 году был именно терроризм и как вышло, что никакие спецслужбы не обратили внимания на эту провокацию?

— Мне очень не нравилось, как последние несколько лет освещались темы, связанные с терроризмом — очень однобоко, потому что основной задачей журналистов как будто является не информирование, а скорее запугивание или информационное сопровождение силовых структур — никто не пытается разобраться с самим феноменом терроризма.

Я не пытаюсь оправдать тех, кто собирается решать насилием свои проблемы, но смотри: какая-нибудь незапрещенная в России организация, [например] существовавшая в Греции двадцать лет «[Революционная организация] 17 ноября», пользуется поддержкой населения. И это как минимум говорит о том, что проблема комплексная. Поэтому просто говорить, что «террористы это плохо, давайте их разбомбим», непродуктивно — их от этого станет больше, это не решение. Террористы не падают с Луны, они появляются как реакция на несправедливость. Люди, у которых все хорошо в жизни, не занимаются террором. Им занимаются глубоко несчастные. А те, кто посередке — живут в стрессе, постоянно боятся, что кто-то придет и порушит их устаканившуюся экзистенцию. И вот мы говорим им: мы сейчас спокойно объясним, что происходит. Мы не говорим, что те, кто взрывает метро — молодцы, но мы объясним, что происходит в мире, и, может быть, наши читатели сделают что-то, чтобы минимизировать насилие. То есть не пойдут в армию и всех переубивают, а хотя бы задумаются, что все не так просто.

— Не было проблем с распространением?

— С распространением — нет, но были забавные случаи, например, один молодой человек из Украины просил второй номер в подарок, потому что денег мало, а первый отобрал отец. До одного читателя докопались люди в метро. Еще один человек получил нашу посылку и куда-то опаздывал, поэтому взял такси. В какой-то момент он отрывается от журнала и замечает, что таксист везет его не туда, куда ему нужно, а в главк. Таксист говорит: «Вы такой интересный журнал читаете, я вас в полицию везу сдавать».

Какие-то магазины говорили «это не наша тема», но в основном проблем не было.

— На какой стадии второй выпуск, какая следующая тема?

— Наркотики. Выпуск на коллекторской стадии.

— Собираете тексты?

— Да. Особенность подобных инициатив — гиперответственность за контент друг перед другом, но при этом люди менее ответственны по срокам — инициатива некоммерческая, нет дедлайнов, а есть уверенность, что со своими можно договориться.

— Будете снова краудфандинг делать?

— Нет, мы же окупаемся — с предыдущего выпуска.

Все-таки мы стоим на некоммерческой позиции: ничего не оплачиваем, кроме текстов и фотографий. Часто даже фотографии нам бесплатно передают. Мы ничего не кладем к себе в карман, то есть нет такого, что главный редактор получает чемоданы денег. И это вообще интересно — можно ли что-то делать, не ориентируясь на прибыль, а только на собственные амбиции. Вот у каждого из проказников Кена Кизи была своя «штука», которую они делали просто так. Вот это и есть наша «штука», которую мы делаем.

— Помимо альманаха ты занимаешься еще и [независимым] профсоюзом журналистов. Сколько он уже существует?

— Как раз вот год скоро будет.

В профсоюзе я занимаюсь такой очень неприятной для моих товарищей-редакторов вещью — трудовыми правами. Наша задача сделать так, чтобы журналист всегда получал, что ему обещали — неважно, в каком виде с ним был заключен договор. Наша задача — информировать журналистов, чтобы они не давали заключать с собой кабальные договоры, которые будут им потом портить жизнь. Наша задача — объяснять журналистам, что у них есть права. Мы понимаем всю миссионерскую, подвижническую сторону вашей работы, но она все равно должна быть оплачена — это ваше время, и вы не являетесь бенефициарами в этой истории. Как бы ты ни переживал за российский спорт, мировую политику, визуальное искусство, посадку кабачков или чем там занимается твое медиа — тебе должны платить.

Пока все журналисты, обращавшиеся ко мне, не доходили до какой-то жесткой конфронтации с редакторами. Человеку иногда достаточно было понять, что не он один чувствует несправедливость, иногда достаточно было моральной поддержки.

Еще мы хотим регистрироваться не как НКО, а как профсоюзное объединение, что даст нам возможность обмениваться опытом с западными коллегами.

— А с Союзом журналистов России есть какой-то контакт?

— Нет. Они делают вид, что не замечают нас. И они не занимаются трудовыми правами. И вообще, сама идея того, что у журналиста есть трудовые права, походит на историю про эмансипацию. Это буквально возвращение слова «достоинство» в профессию.

Плюс я считаю очень важным всю эту тему с трудовыми правами, потому что я знаю, как делается пропаганда в России. Я знаю, как журналисту тяжело жить с клеймом пропагандиста. Это, в общем-то, конец трудового, профессионального развития. И делается это в том числе путем лишения трудовых прав. Кабальные договоры, невыплаты зарплат, отсутствие повышения.

Вообще что такое пропаганда — это должностное преступление. Представим, что подлогом информации занимается не журналист, а полицейский. Это же серьезная статья. Журналисту за пропаганду не будет ничего, но фактически это то же самое. И я не думаю, что каждый пропагандист — это злой гений, который хочет мнить себя Киселевым и мечтает стать генеральным директором федерального канала. Это люди, которых поставили в такое положение и загнобили до такой степени, что они уже даже не понимают, как из этой ситуации выбираться. Все почему-то думают, что на телеке какие-то космические зарплаты и журналисты на Мальдивы ездят отдыхать. Нет, у них такие же плохие договоры. Только одним говорят на телеке, что у нас война на Украине, Сирия, оппозиция, чемпионаты — поэтому вы должны ужаться, договор дадим потом. А другим говорят: ну вы же за правду, давайте ужиматься. Всех одинаково эксплуатируют. Поэтому какой-нибудь гендир «Дождя» имеет больше общего с продюсером с «Первого канала», чем с новостником «Дождя».

[:image:]

Очень удобно жить, считая, что есть какие-то нормы морали и нравственности, но вот прямо здесь и сейчас мы нарушим их, потому что у нас уникальная политическая или экономическая ситуация. Но такая уникальная ситуация каждый год, такие разговоры — это манипуляция.

* * *

В феврале Павла Никулина с особым тщанием досматривали и допрашивали на украинско-российской границе отечественные пограничники. Кроме Павла «под раздачу» попали пятеро кришнаитов, двигавшихся в том же направлении.

— Скажи, ситуация, которая случилась у тебя на границе России и Украины — типичная, раньше уже случалось такое?

— Первый раз похожее случилось в январе 2014 года, когда я поехал с подругой в Крым. Меня остановили на российской границе, устроили очень странный допрос: где работаю, сколько получаю, о чем пишу, звонили на работу даже — но трубку никто не взял, январские праздники же. Но особого значения этому я не придал.

Потом случилась «крымская весна», и по приезде устроили ужасную головомойку. Сотрудники ФСБ очень долго не показывали документы, орали на меня, оскорбляли, обвиняли меня в том, что я гей или ездил в Европу.

Потом были два допроса, когда я улетал в европейские страны. Некоторые ничего не говорили, некоторые говорили «Вы сами все знаете» и загадочно улыбались. Один раз меня посадили в комнату для депортации, где со мной была женщина из Закавказья. Я ее спрашиваю: «А что это такое, почему вы тут?» — «Я не знаю, третьи сутки уже здесь», — отвечает.

Мне это все абсолютно непонятно. Мой адвокат считает, что я в каком-то полуофициальном списке нахожусь — просто потому, что я много ходил на митинги как журналист, на политические процессы, у меня есть переписка с активистами и политиками, общие фотографии.

— Недавно освободили Дадина, Севастиди, Чудновец. Что происходит, по-твоему? В самом деле оттепель? Ты видишь улучшения какие-то?

— Мне очень сложно делать какие-то политические прогнозы. Я не вижу каких-то улучшений в своей профессиональной сфере. Тут все инерционно: один получает по шапке, другие начинают перестраховываться. Тут должны прийти молодые и непуганые, которые страх потеряли. Мне кажется, новое в СМИ всегда делают те, которые делают то, что раньше делать было нельзя не по закону, а по каким-то неписаным договоренностям. Например, для какого-нибудь городского СМИ уже нельзя не обслуживать информационно Собянина.

По СМИ я не вижу никаких послаблений. Раньше фраза «мы боимся публиковать» была для моих коллег поводом попрощаться с изданием, то теперь люди просто вздыхают. Это ведь самая эффективная цензура — когда текст не выходит. Или вот история с тем, писать или не писать, что организация запрещена. Даже если найдут подтверждения, что так писать необязательно, все равно будут писать это. В этом плане мне нравится «Медиазона»: есть четкий запрет на освещение суицида, а они берут и издеваются. При этом в Роскомнадзоре, насколько я знаю, даже обижаются.

И становится только хуже. Я не думаю, что два года назад было возможным опубликовать текст про «Море китов». Это просто *** [очень плохо]. И последствия от этого расхлебываем уже полгода. Медиа уже давно конструируют реальность, сама картина мира зависит от того, какие медиа человек читает. А тут нам предлагают жить в реальности, где вся аудитория верит в то, что подростков науськивают совершать самоубийства.

Ну и плюс нежелание проверять информацию. Та же история с баннером... Я был уверен, что все уже проверено, что информация прошла какие-то фильтры. Когда мне человек присылает фотографию и говорит, что вот он на блокпосту с автоматом, я всегда проверяю все метаданные. Это профессиональный навык — ничему не верить.

— Ну эта история с баннером не подпортила впечатления от самой акции феминисток?

— Мне — нет. Я просто знаю, что такое активизм. Группа «Война» очень серьезно подходила к освещению акций и иногда даже делала фотографии заранее.

Акция — это не то, что происходит в физическом пространстве. Первая ассоциация у меня была с чешской арт-группой, которая вмонтировала в прямой эфир ядерный взрыв с подводкой, что на какой-то станции взорвался реактор. Они даже признали ответственность, но их все равно не привлекли.

Я за медиапровокации. Когда я работал в «Таких Делах», мы начали [выпускать] новости про Чернобыль. [Прим. ред.: 26 апреля 2016 года, в годовщину чернобыльской трагедии, портал «Такие Дела» запустил спецпроект, в рамках которого события тридцатилетней давности — взрыв на АЭС — преподносились как происходящие в настоящем, прямо сейчас. Спецпроект вызвал неоднозначную реакцию читателей: многие просто испугались.] И да: если вы не знаете, что реактор номер четыре не может взорваться, это ваши проблемы. Если вы об этом не думаете, значит, это тоже ваши проблемы. Если вы думаете о том, как вам платить ренту каждый день, наверное, вы не тем занимаетесь по жизни. То есть так не страшно читать новости каждый день? Про пытки в СИЗО, про ВИЧ-эпидемию, про боярышник? Когда я пересказываю новости иностранцам, они не верят, что такая чернуха каждый день происходит.

— Если отвлечься от медиа: вот освободили Дадина, а сегодня снова задержали. Ты видишь смысл в его акциях? И вообще, остался какой-то протестный запал сегодня?

— Я интересуюсь протестным движением с 2007 года — в день рождения попал в автозак случайно, и меня все никак это не отпустит. С тех пор в протестном движении сменилось очень много людей. Одно время в «Грани.ру» работали люди, которые сейчас в союзе добровольцев Донбасса, кто-то в «Таких Делах», кто-то служит в израильской армии. Одни активисты уходят, другие приходят.

Есть проблема с передачей опыта, но иногда кажется, что такой опыт и нельзя передать. Активисты с десятилетним стажем не такие активные, как неофиты.

Но не думаю, что что-то страшное происходит. Десять лет назад даже слово «феминизм» не могли правильно написать. Сейчас об этом активно спорят — тема запущена.

По поводу свободы собраний — [потеряно] многое, но люди продолжают собираться. Раньше собирались на Триумфалке, теперь — Немцов мост. Раньше на пикеты нападали ребята из ЕСМ с вениками и кричали опричные кричалки, теперь нападают нодовцы. Раньше нацболы были вместе с либералами, теперь с ними другие люди. Это живой процесс.

В перспективе протестное движение точно не загнется. В каких-то регионах ментам даже удобнее иметь активиста на свободе, чтобы его разрабатывать, писать про него отчеты, чем посадить и искать нового. И потом, не все активисты представляют угрозу для власти. В России власти, как мне кажется, больше боятся сепаратизма. А либеральной оппозиции, левой оппозиции не боятся. И Дадина не боятся. Он говорит, что с этой властью нужно бороться. Как? — он предлагает ненасильственный протест. (разводит руками)

Меня как наблюдателя всегда больше интересовали не те, кто отсидел и не сломался. Дадин, конечно, говорит, что сломался, но он так кокетничает и преуменьшает свои заслуги. Он молодец, да. Но всегда интереснее ребята, которые умудрились не сесть. То есть [художник-акционист, активист арт-группы «Война», умерший в 2015 году] Леонид Николаев, которого так и не посадили в итоге, лучше всех знал, что делать. Или ребята-анархисты, которые живут уже сейчас так, будто этой власти нет. Это не демонстративное отрицание — как когда люди приходят на пикет, говорят «мы вас не боимся», потом их пакуют и они кричат из автозака «мы вас не боимся», потом из суда. Потом в тюрьме или спецприемнике никого не боятся. Это немножко виктимное поведение. А есть те, кто говорят «вас нет» и просто живут.

Но в целом активист интереснее и сознательнее обычного человека. Хорошо, что их так много и они продвигают свои идеи. Сама идея, что можно сопротивляться, сохраняется.

[:wsame:][:wsame:]