Бескрайняя плоть, или Любовь, похожая на стон

В хорошей книге обязательно должны быть любовь и смерть – иначе неинтересно. Но чем безошибочнее сама тема, тем аккуратнее с ней надо обходиться. Смерти мы пока не касаемся, остановимся подробнее на любви

Это раньше авторы стыдливо замалчивали главное. Пройден уже и период «нефритовых жезлов» и «горячих райских врат». Поэтому авторы изощряются изо всех сил, употребляя порой такие обороты, что родную анатомию не узнаешь. Мы не берем в расчет дамские любовные романы, потому что с ними и так все понятно: тут можно набрать цитат на отдельную книгу. «Она лежала поперек кровати, а из-под тонкой простыни эротично возвышались ее половые органы».

Или вот: «Она, превозмогая страх и стыд, взобралась на его бескрайнюю волосатую плоть». Что тут скажешь? На самом деле в дамских романах редко встречаются оригинальные описания: тут ведь задача не стиль проявить, а одиноких читательниц потешить, так что в ход идут проверенные годами «вздыбленная плоть» с «пылающим лоном». Хотя иногда попадаются и загадочные вещи, как, например, в рассказе «Степунок» Ирины Осокиной: «бедра разжались, уступая место взволнованному сгустку жизни, и спрятали его». Или оттуда же: «Она... продела злыми пальцами ежик лобка и согнула их в себя». Или такой пассаж из эротической писательницы Юлии Ардановой: «Моему взору предстала восхитительная колбаска идеальных размеров, сочная и мясистая, с тонкой кожицей и слегка подрагивающей головкой, похожей на шапочку гномика».

Но гораздо интереснее рассмотреть примеры из серьезной литературы.

Британский журнал The Literary Review уже десять лет вручает специальную премию Bad Sex in Fiction Award – за худшую постельную сцену в литературе. Среди претендентов на эту награду оказывались в разные годы даже такие именитые писатели, как Джон Апдайк, Стивен Кинг, Харуки Мураками и Пауло Коэльо. Один автор, написавший: «Она кончила с веселым гиканьем стаи страдающих одышкой мартышек-резус», соревновался с другим, по мнению которого, женщина в момент оргазма «издает звуки мотора разгоняющегося автомобиля Bugatti». Тому, кто никогда не слышал ни как разгоняется Bugatti, ни как резвятся мартышки, судить трудно. Джонатан Литтелл с нашумевшим романом «Благоволительницы» удостоился премии в 2009 году за такое описание эротических переживаний: «Это сотрясение опустошило мой мозг, точно ложка, вычерпывающая изнутри сваренное всмятку яйцо».

У нас такой премии нет, а в западные мы пока не попадаем, так что внезапные метафоры могут подстеречь любого неосторожного читателя. Больше всего достается грудям. Банальные яблоки и дыни мало кого, просим прощения за двусмысленность, удовлетворяют, к тому же писателей много, а грудь – она и есть грудь. Так и появляются, скажем, «белые большие полушария с крупными, как мизинцы на ногах, сосками» (Михаил Елизаров, «Мультики») и прочие ужасные вещи.

Сложность в том, что в русском языке нет устоявшихся приемлемых названий для органов и процесса. Либо это терминология из медицинского справочника, либо нецензурщина, либо, уж простите, «нефритовые жезлы». Первое совершенно не годится для лирической сцены, последнее приводит к такому чудовищному нагромождению, что смех разбирает. Вторым не всякий умеет пользоваться.

Кто умеет, так это Эдуард Лимонов, при этом его убийственная прямота часто приправлена философией. Настоящего мыслителя всегда видно: взял бабу за грудь – родил концепцию. Взял за попу – еще две. Читая постельные сцены в исполнении Лимонова, трудно возбудиться, зато можно иногда увидеть картину мира. Любимое Лимоновым выражение «делать любовь» – калька с английского make love – звучит диковато для русского уха, но несет в себе гораздо больше смысла, чем устоявшееся нелепое «заниматься любовью»: в первом случае это созидание, во втором – всего лишь времяпрепровождение. И вообще, определения у Лимонова грубы, но почти всегда точны: «И он храбро протянул руку к соску ее крупной энергичной сиськи, тотчас вспрыгнувшему от злости. Сосок был теперь грубый, бабий, не прощающий слабости» – это тебе не мизинцы ног.

В книгах Виктора Пелевина секс – всегда пародия, потому что бороться с пошлостью можно только иронией. Вот, например, как происходит процесс в романе «Чапаев и Пустота»:

«– Нет, я больше не могу. Идите сюда… вот так. Да. Да. Так удобно? О мой Бог… Как, вы сказали, правильно зовут этого человека, который говорил о движении и цели?

– Бернштейн, – прошептала Анна мне в ухо.

– Вам не кажется, что его слова вполне можно отнести к любви?

– Да, – прошептала она, слегка кусая меня за мочку. – Цель – ничто, а движение – всё.

– Так двигайтесь, двигайтесь, умоляю вас.

– А вы говорите, говорите…»

Или вот такой отрывок из книги «Числа», описывающий акт содомии на фоне портрета Путина: «Что-то произошло с его зрением – похоже, начинались галлюцинации. В один момент перед ним была дергающаяся человеческая спина в складках жира, а в другой он совершенно ясно видел, что накачивает велосипедным насосом большого толстого зайца, который почему-то кричит ослом».

Один фрагмент совершенно невинен, другой отвратителен – и оба абсолютно пародийны.

Беда в том, что некоторые авторы выдают похожее на полном серьезе.

Может, лучше было бы вернуться к замалчиванию?