Александр Ширвиндт: Я могу быть президентом подземного перехода

Надо сказать, что президентство Александра Ширвиндта ни на его отношение к жизни, ни на отношение к театру, ни на его сарказм никак не повлияло. Зато Александр Анатольевич рассказал нам, как оно повлияет на театр. А заодно о том, как всё обстоит на самом деле и чем он теперь займётся.

Ширвиндт с Байденом и санкции

— Александр Анатольевич, разговоры о вашем президентстве в Театре Сатиры пошли ещё до того, как стало известно о том, что худруком вместо вас станет Сергей Газаров. Но кажется, вы как-то с сарказмом и скепсисом отнеслись к этому президентству. Шутили про урны с иноагентами, что немного криминально по нынешним временам. В общем, вы точно будете президентом?

— Ну, понимаешь, какая история… Это театральное президентство — это, конечно, какая-то придумка от безвыходности. И когда Кибовский (глава депкульта Москвы — Ред.) представлял труппе Серёжу Газарова, я об этом так и говорил. И вот тебе говорю.

Во-первых, что значит «президент театра»? С тем же успехом я могу быть и президентом Сада «Аквариум», например, который рядом с нашим театром, или президентом подземного перехода — а это уже вообще очень хороший президент.

Ну ладно, дело не в этом. Но так как они ничего толком придумать с этими президентами не могут, а прецеденты уже имеются — и Таня Доронина во МХАТе, и Володя Андреев был в театре Ермоловой, да и разных других президентов уже навалом, — я думаю, что дело-то не в формулировке. А в том, что так как я всё-таки уже 52 года в Театре Сатиры, 66 лет в этом мельпоменовом производстве и 21 год вот театральный начальник, то просто хлопать дверью не могу. Не потому что я стесняюсь или кокетничаю, а потому что это просто неудобно. Ну? Понимаешь?

Во-первых, очень много в театре на мне хвостов взаимоотношений творческих, да и столько лет жизни ему отдано, что просто сказать: «Давай до свидания», — это как-то эстетически нерентабельно. Вот. А что касается конкретики, то когда я в прошлом году, в конце сезона сказал «ну хватит, отпускайте», я же действительно не кокетничал, потому что, знаешь, 87 лет — это же возраст. Да-да.

На самом деле если эти «87 лет» сказать медленно, — Александр Анатольевич тянет слова шаляпинским басом, — то возникает совсем другая ситуация. Если выбрать президента восьмидесяти семи лет — это наш ответ на американские санкции, то это, конечно, одно дело. Так-то Байден на 10 лет меня младше, а все говорят, что это невозможно, он забывает, как ходить по трапу. Но я тоже забываю, как ходить по трапу, — хохочет Ширвиндт. — Так что, в общем, это цирк какой-то.

И потом, если уж говорить о президентстве, то президент — это выборная должность. Понимаешь? Выборная. И Кибовский тоже на сборе труппы говорит: «А тогда давайте голосовать». И они, значит, раз — и проголосовали. Единогласно. Против никто, а воздержался один. Я. Думаю, конечно, что это такое ностальгическое советское голосование — стопроцентное «одобрям-с».

Во-первых, это красиво

— Но вас искренне любят. И к тому же вот так просто взять, написать заявление об увольнении и уйти без всяких дрязг — это, во-первых, красиво. Захотел и ушёл — у нас «на театре» так почти не делают.

— Но это так и есть. Надеюсь, что гадостей про меня хоть не говорят. А вообще, непросто всё это. Непросто. И жалко всё это мне. Но сил нет. А красиво или нет — ну так ведь, знаешь, от этого не легче. Потому что и Серёжа [Газаров] человек очень крепкий, амбициозный и резкий, и Мамед Агаев, наш директор, который тоже связан с театром тыщу лет.

Это всё сейчас чревато началом разговоров и дебатов, что само по себе неплохо, но если этот творческий порыв и начало некоторой новой эры начнётся с репрессий, как это принято, то это начало конца. Сопротивляться этому у меня нет ни сил, ни… желания.

Но с другой стороны, и сказать «до свидания» я тоже не имею права. Поэтому мы расстались вот на чем: пусть они сформулируют не моё желание, а сформулируют уставочно мои полномочия... И если они скажут, что я должен быть буфером между всеми новациями и старомодностью, это мне совершенно не годится, потому что я это не потяну. А если будут прописаны и просчитаны права и обязанности — я на это пойду. Это ради бога. А как это будет называться, генералиссимус я буду или сантехник, мне совершенно наплевать, потому что не в этом дело. Ты меня понимаешь?

— Ещё как понимаю. Ирина Александровна Антонова, которая после ухода с поста директора ГМИИ им. Пушкина стала его почётным пожизненным президентом, с некоторой горечью говорила, что институт президентства в нашей стране совершенно не проработан. И то, что её президентские права и обязанности нигде не прописаны, для неё, человека очень деятельного, было проблемой. Она не хотела быть декоративной фигурой. Вот я вас и пытаю, а сами вы каких президентский функций хотите?

— Исключительно человеколюбия. Сколько времени мне инкриминировали, что у нас совершенная богадельня, когда кругом льётся кровь во имя новшеств! Ну вот, я буду всеми силами держаться за богадельню, если разрешат. И заниматься, если понадобится, только какими-то творческими проблемами. Всё остальное мне совершенно не по силам и не по эмоциям… Почётный я или понечётный — я не знаю, по каким числам я буду президентствовать, — мне главное понять, чего они хотят. Ну и как-то помочь.

Я не могу без слез смотреть на Кибовского

— Но разве не важно, чего хотите вы сами? Это же главное?

— По всей видимости, решили так: пусть он здесь будет, мы будем платить зарплату и оставим ему водителя. Знаешь, когда Громыко — ты помнишь, был такой великий советский деятель Андрей Андреевич Громыко, он был всегда на первых ролях и очень уважаемый, и на самом верху он был, по-моему, дольше всех после Микояна, и никто его не трогал — и когда вдруг он сказал «всё, хватит, ухожу, всё надоело, осто[чертело] и невозможно всем этим заниматься», все всполошились: «а куда вы, а что вы, а давайте порешаем, что делать, чтобы вы, любимый и единственный»… на что «любимый и единственный» сказал: «нужно мне четыре колеса, водитель и место на кладбище, а остальное меня сейчас уже не интересует». И я совершенно с ним согласен. 88-й год — понимаешь? Обнулить это невозможно. Но при этом всё же то, о чём я тебе сказал выше, остаётся в силе.

— Да, понимаю. Но раз уж вы сказали о человеколюбии и богадельне, то я вас спрошу о директоре Театра Сатиры Мамеде Агаеве. Насколько высока вероятность того, что между ним и Сергеем Газаровым возникнет конфликт? И чья голова полетит?

— Я не знаю, что там будет, а что нет, но минуя досужие рассуждения, скажу так: помимо темперамента, эмоций и чисто восточной фанаберии, всё-таки Мамед — это биография театра. И биография в театре. Он к нему пришит. И если говорить серьёзно, дело ещё и в тенденции.

Когда худрука для Театра Сатиры ищут полтора года, это я не знаю, что такое. Я не могу без слез смотреть на Кибовского, когда ему нужно вообще через каждые полгода искать худрука — такой страшный у нас падёж. Только справились с Сатирой — надо решать проблему с театром «Ромэн». А что будет завтра — непонятно.

И я им всегда говорю: вы ищете не то. Вы ищете нового Захарова, нового Фоменко, новую Волчек, нового Табакова. А это сегодня утопия. И поэтому появляются или случайные фигуры, или что-то такое замечательное типа Кости Богомолова, которого я помню ещё мальцом, потому что дружил всю жизнь с его папой. Это совершенно другая, для меня совершенно непонятная, но завидная сфера сегодняшности, но и Богомоловых раз-два и обчёлся.

Поэтому я вижу тенденцию в том, что сейчас Варшавер (Ленком), Тартаковский (Театр оперетты), Урин (Большой театр) — это всё наглядный пример того, что худрук и на фиг не сдался. Это неправильно. Но такова тенденция. И я всё время думаю о реальной перспективе. А она в том, что великий русский репертуарный театр естественно накроется, не имея ни лидеров, ни Мейерхольдов, ни Фоменков, и везде будут стационарные антрепризные площадки.

Но тут всё будет зависеть от степени таланта и мастерства антрепренёров-антрепризёров. Когда только начиналась вся эта антрепризная ситуация в стране, все говорили: боже мой, боже мой, ну что это такое — три стула, четыре звезды, и они что-то там, извини, пердят. Но всё это прошло. И сейчас есть масса отличных антрепризных театров. Я это знаю, потому что был председателем театрального жюри фестиваля в Благовещенске, и там были просто замечательные антрепризные постановки. И это уже не три стула, это уже полноценные спектакли.

Поэтому вот я и говорю тебе как на духу — вот такая сейчас тенденция, которая просто вытесняет нынешнюю театральную ситуацию.

Крок станет Варшавером?

— Но у нас есть, как мне кажется, гораздо более удачный пример современной театральной организации — Театр Наций, которым руководит Евгений Миронов, в котором есть репертуар, но нет стационарной труппы, что избавляет театр от сползания в богадельню, если уж прямо и цинично. Это разве не идеал театрального существования?

— Не знаю. Я просто тебе скажу, что на сегодняшнем фоне Женя Миронов, Володя Машков, Писарев в театре имени Пушкина и, может быть, даже в какой-то степени Серёжа Безруков — это надежда. Потому что, с одной стороны, это замечательные артисты, с другой стороны, абсолютные театральные фанаты.

И какие бы там ни были нюансы, но новая Табакерка во главе с темпераментным и безумным Володей или вот этот совершенный Талейран и тоже архиталантливый артист Миронов — это вот надежда и есть. Надежда. Но к сожалению, рынка нет. Или я, может быть, его не знаю. Но мне кажется, что его нету. Поэтому, когда снаряды рвутся рядом и ещё очередников довольно много осталось, это всё проблема.

— Ладно. Тогда посмотрим на Театр Вахтангова. Там умный директор Кирилл Крок обложился с обеих сторон и худруком, и главным режиссёром — суперталантливыми Римасом Туминасом и Юрием Бутусовым. И поэтому его театр беды не знает — там замечательно идут дела. Это разве не жизнеспособная модель существования огромного репертуарного театра?

— Модель-то модель! И то, что Крок хороший директор и вообще упёртый в театр человек, и то, что там есть Римас Туминас, — это замечательно. А если Туминас уедет? Уедет к себе на родину и где-то на хуторе, как Някрошюс, будет себе что-то делать? И всё.

И это как раз то, о чем мы говорим. То есть Кирилл [Крок] тут же станет, грубо говоря, или первым, или вторым Варшавером. Я говорю с точки зрения системы производства. То есть эта форма, когда есть и директор, и худрук, она всё равно уйдёт. Потому что сейчас заменить кем-то Туминаса — это невозможно. Я говорю о дефиците.

«Он не в маразме» и радость есть

— А с другой стороны, Александр Анатольевич, кроме Газарова, чья история назначения в Сатиру тянулась почти два года, на пост худрука вашего театра могли претендовать и Тимофей Кулябин, и Роман Феодори, и Владимир Панков, основатель SounDrama, и Филипп Григорьян — да много крутых, ярких и талантливых. А вы говорите, дефицит.

— Я их знаю кого относительно, кого по слухам. И так тебе скажу: когда меня всё время спрашивали «а кто, а кто?», я отвечаю: во-первых, это не престолонаследие, а государственный театр, а во-вторых, у меня нет конкретной кандидатуры. Вот только это и ничего другого.

Тем не менее я называл им, предположим, Сашу Жигалкина. Мне казалось, что в этом есть какая-то логика, он очень хорошо работает в «Современнике» у него есть серьёзная, так сказать, юмористическая биография, он молодой и он мой ученик. Вот тут я видел какой-то элемент надежды. Возникал у меня разговор и насчёт Максима Аверина, например. А почему нет? У него крепкие весёлые спектакли, он очень хороший артист, смешной. Я говорил о нём «да-да-да», но я же не решаю, я же только могу советовать.

А назначение — это государственное дело, и всё было решено не мною. Знаешь, бывает, с одной стороны, делают вид, что что любят, жалеют и хотят, а с другой стороны стараются, чтоб не вмешивался. Вот такой баланс. Ну а что и как сложится в театре — на это ни у кого никаких нет рецептов.

— Александр Анатольевич, а чем вы будете заниматься кроме президентства?

— Ну! Рыбу, само собой, буду ловить. А потом, надо всё-таки как-то доползать на палке до места назначения. А ещё позвонил тут Князев Женя (народный артист театра Вахтангова и ректор Щуки — Ред.) — «Ой, наконец-то вы вернётесь в альма-матер!». Я же большой педагог, чтоб ты знала.

И после смерти Этуша я самый старый профессор в Щуке. И вся эта нынешняя профессура — это всё молодая шпана, все мои ученики. И все уже мне хором: давай-давай, ждём. И все! Не отвертишься. Потому что когда я редко стал бывать там, ссылаясь на то, что не могу на четвёртый этаж по этой страшной лестнице подняться, так Женька построил лифт! Он же вообще гениальный прораб.

Ну что, тут в училище очередной юбилей — 20-летие выпуска моего курса. Они звонят. Я говорю: как двадцатилетие, это вчера было? А нет, уже 20 лет проскочило. И студенты на этом курсе — уже очень хорошие, состоявшиеся артисты — и Лена Подкаминская, и Женя Кулаков, и ещё. Вот, пойду праздновать.

— Поздравляем вас!

— Ох, не расплескай. Я тебе уже на восемь серий наговорил, а завтра ты напечатаешь — разговаривала с Ширвиндтом, он не в маразме, но радости мало, — хохочет Александр Анатольевич. — Шучу. Я просто вспомнил анекдот, как великий датский трагик приехал в Ковент-Гарден играть Гамлета. Все сыграл, и утром выходит рецензия: вчера, значит, в Ковент-Гардене знаменитый датский артист Питер Плоткин играл Гамлета, и играл его до часа ночи». Гениально.