"Безумие этого мира обрело форму любви": на ММКФ показали фильм сына Жулавского

Sobesednik.ru — о показанной в московском «Октябре» картине Ксаверия Жулавского «Птичий язык».

Анджей Жулавский (или Жулавски – кому как удобнее) к 2020 году наравне с другими Анджеями и Кшиштофами (да простят меня Вайда, Кесьлевский и Занусси) имеет полное право называться классиком польского кинематографа. Его картины, снятые не без любви к экзистенциальной фантастике, и ныне вполне могут напустить на зрителя ощущение присутствия эстетического возвышенного и затруднить особо впечатлительным доступ к здоровому сну. «Весело и страшно – как тигра иметь (в фильме использовалась более грубая формулировка)», – именно такую формулу идеального фильма дает в своей истинно фестивальной ленте уже сын Анджея Жулавского Ксаверий. Истинно фестивального – потому как показан «Птичий язык» (или «Птичья болтовня») был в одной из программ московского международного смотра и поскольку его содержимое никак не уместить даже в самый объемный синопсис.

Если придерживаться того способа восприятия, на который натолкнули московских зрителей Жулавского-младшего кураторы программы «Молодые и красивые», где фильм демонстрировался, речь в ленте идет о современных польских униженных и оскорбленных: школьном учителе, которого третируют собственные ученики-неофашисты, неудачливом писателе, никак не способном влюбиться и поймать вдохновение, композиторе, гниющем заживо из-за невесть откуда взявшейся лепры (последний образ кажется особенно декадентским и артюрорэмбовским). Все они говорят на едином языке – их речь не привязана к этой блеклой и безрадостной реальности, но оттого куда более правдива (ведь реальность – не есть правда), она состоит из эскапизма, потока сознания, цитат и отсылок, рождая третий, четвертый, пятый, но никак не легко считываемый смыслы.

Разбитость по главам («историк», «писатель», «сирота», «композитор» и т. д.) создает лишь видимость структуры. Сумбур и динамика, хаос и ритмичность – более подходящие синонимы для композиции «Птичьей болтовни». Отец и сын Жулавски – в создании картины были задействованы оба, старший на уровне сценария, младший – на уровне режиссуры, – жонглируют зрительским вниманием, то включая его шокирующими кадрами настоящих неонацистских маршей в современной Польше или сценой потери композитором собственного детородного органа (истинный человек искусства – существо бесполое), то выключая его на пространных диалогах героев без логики и определенной цели. При этом способ, которым Ксаверий создаёт свой мир упорядоченного безумия, вгоняет в ещё больший ступор: здесь есть и документалистская съёмка, и ручная камера, и кадры, снятые на мобильный телефон, и длинные планы, и круговые обходы, способные вскружить голову и желудок даже самым насмотренным, и двойная экспозиция, и раздвоение пространства внутри кадра с помощью зеркальных поверхностей. Киноязык «Птичьего языка» столь же сумбурный, но впечатляющий — по своей динамичности он полностью соответствует содержанию. Даже визуальные раздвоения мира внутри соотносятся с драматургическими: здесь все не то, чем кажется изначально — ратующий за свободу высказывания и толерантность историк превращается в неофашиста, убийцу и грабителя, а поющая в церковном хоре хромоножка, о которой герои отзываются не иначе как о сущем ангеле, мечтает быть дьяволицей.

Вместо тщетных (скорее всего) попыток уследить за драматическими развязками в жизнях персонажей, коих (в смысле развязок), к слову, не то что бы много, лучше расслабиться и насладиться по-настоящему синефильским шедевром, по объему оммажей и постмодернистского интертекста легко сравнимого с «Улиссом» Джойса. Любовь-ненависть к отцу-творцу Анджею Жулавскому у самого Ксаверия проскальзывает буквально в каждом кадре, будь то иссиня-зеленая цветовая палитра открывающей сцены или прямое появление постеров «На серебряной планете» и кадров из «Одержимой» ближе к развязке.

Эфемерно-закономерный финал всей этой вакханалии из недомыслий и полуощущений, которые можно лишь пережить, но никак не понять, – невероятно образная и динамичная сцена-цитата-отсылка к майклджексоновскому «Триллеру», на фоне упоминаний Пруста, Толстого и Полански выглядящая еще более неуклеже и оттого как нельзя подходяще, ставит жирный знак восклицания в признании создателей «Птичьей болтовни» в искреннем и высоком чувстве к кино, литературе и искусству: «Безумие этого мира обрело форму любви».