Валерий Тодоровский: Самая страшная цензура — это женщины 45+

Беседа с Валерием Тодоровским состоялась на «Кинотавре», который открылся премьерой его новой картины «Одесса». Фильм с Леонидом Ярмольником, Евгением Цыгановым, Ириной Розановой, Ксенией Раппопорт вызвал большой интерес.

Предательство Родины

– Почти все герои вашего фильма – евреи, а его сюжет разворачивается в 1970 году, когда их стали выпускать из СССР «на историческую родину». Вы сами выросли в одесской еврейской семье, и легко подумать, что картина частично базируется на ваших впечатлениях о собственном еврейском детстве и, как пишется в титрах, «на реальных событиях». 

– Одним из мотивов, по которым я взялся за эту работу, было желание перенести на экран собственные воспоминания о том времени, пока я их окончательно не забыл. Правда, мое детство не было исключительно еврейским: в нашем дворе жили греки, украинцы, молдаване, а мои родители и их компания не очень понимали, кто они, то есть были вненациональны. В дедушках, бабушках и других старших родственниках, которые говорили на смеси идиша и русского языка, было больше собственно еврейских черт. Словом, я не очень чувствовал свою национальную принадлежность. Ощутил, когда мы уехали из Одессы и я пошел в московскую школу, где надо мной стали смеяться из-за специфического акцента. Пришлось переучиваться, в чем мне помог близкий друг папы Зиновий Ефимович Гердт, который тоже посмеивался, но при этом поправлял мою речь, показывая, как нужно выговаривать слова. Тем не менее в фильме я мог бы вместо еврейской вывести, например, украинскую семью, если бы лучше знал ее. 

– Но тогда в нем не было бы чудного идиша, на который в эмоциональных сценах соскакивают с русского старшие персонажи «Одессы». И не было бы долгое время запретной для нашего кино темы еврейской эмиграции. А вы сразу задумали показать людей, собирающихся покинуть единый могучий и счастливый Советский Союз?

– Да, потому что эмиграция началась именно тогда, и это она порождала новые конфликты и новые драмы, раскалывая семьи, где были старые коммунисты и приверженцы советского образа жизни, которые воспринимали отъезд родных как предательство. К тому же и тем, кто уезжал, и тем, кто оставался, казалось, что они расстаются навсегда и больше не увидятся ни при каких обстоятельствах. Это была настоящая трагедия. 

– Поймут ли современные зрители этот непростой контекст? Ведь с тех пор прошло без года полвека...

– Когда я смотрю фильм из эпохи, скажем, наполеоновских войн, я тоже много чего не понимаю, но он меня захватывает, несмотря на это, если в нем есть характеры и страсти. Конечно, моя картина о прошлом, но мне думается, что этот ушедший мир и эта человеческая история, в которой люди делают выбор и позволяют или не позволяют себе жить, как им хочется, представляют интерес и сегодня. Это, по-моему, главное.

– Когда старый еврей, которого на разрыв души играет Леонид Ярмольник, узнает, что его дочь с мужем собираются на ПМЖ в Израиль, он отправляется «на Бебеля», то есть в одесское отделение КГБ, однако эпизода его разговора с гэбэшниками в фильме нет. Интересно, зачем он туда пошел и что наговорил?

– Эта сцена была, но я ее удалил, так как она не вписывалась в картину, сосредоточенную внутри одной семьи и ее ближайших соседей. А сказал он вот что: «Вы знаете, что моя дочь с зятем намерены эмигрировать. Знайте же, что я, пусть не русский, но честный советский человек, осуждаю это предательство Родины и никогда не дам ей разрешения на выезд!» Это история про человеческий страх, особенно присущий людям сталинского поколения. Он думает, что после такого заявления ему станет легче. Но легче ему отнюдь не становится, так как вместо проблем с госбезопасностью он получает жесткий отпор в собственном семействе.

– Вы предвидели, что вам не удастся снять «Одессу» в самой Одессе?

– Я предвидел трудности, но не отнесся к этому так серьезно, как следовало. Подумал, что как-нибудь договоримся. Но, во-первых, некоторые участники съемочной группы попали в список нежелательных лиц, которым закрыт въезд на Украину, в том числе Лёня Ярмольник, без которого фильм не мог бы состояться. Во-вторых, после того как одесские активисты сорвали концерт Райкина, я понял, что так может случиться и со съемками, в результате чего мы просто прогорим. Ну и еще один момент – в теперешней Одессе практически не осталось былых дворов, а построить декорацию с тем же успехом можно и в другом городе. Мне подсказали Таганрог, в котором сохранилась старая застройка, и мы отправились туда. 

На ТВ ограничивают, а в интернете вольница

– Глядя на то, как вы изображаете прошлое, я вспомнил наш разговор в 90-е. Тогда вы сказали, что побаиваетесь снимать современную жизнь. Ваши обращения к прошлому связаны и с этим?

– Проблема была в том, что все очень быстро менялось. Ты снимал сцену на улице, а через полгода улица становилась совсем другой – перекрашивалась, зарастала ларьками... Сейчас все более-менее устоялось, так что я уже понимаю, как браться за то, что происходит сейчас. И мой следующий фильм будет о современности.

– В 2008 году вы сняли «Стиляг» – первый настоящий мюзикл в российском кино. Точнее, ретромюзикл. Не хотите ли сделать еще один – уже о нашем времени? С рэпом и брейк-дансом...

– Я бы очень хотел, но для этого должны сложиться штучные условия. Для детектива или триллера нужен только сценарий, а тут требуется музыка, которую нужно написать или найти, тексты песен, которые необходимо сочинить, и придумка, как все соединить. Это трудная и долгая работа, и возможности за нее взяться я пока не вижу. Ведь даже на родине мюзикла, в Соединенных Штатах, мюзиклы выходят раз в несколько лет...

– У вас огромный телевизионный опыт, а на дворе – телесериальное время. Чем для вас телесъемки отличаются от киносъемок?

– Прежде всего продолжительностью. Кино ты снимаешь за 40 дней, сериал, если в нем 12 серий, – 100 и больше. Это как марафонская гонка сравнительно с бегом на полтора километра. Она требует физического здоровья, крепкой психики и четкого понимания того, чего хочешь. 

– А где свободнее дышится – в кино или на ТВ?

– На телевидении больше ограничений, нужно думать о том, что можно показывать, а что нет. Но сейчас идет бум интернет-платформ, которые растут как грибы и не связаны с государственным телевидением. А там можно абсолютно всё – пить, курить, ругаться матом, хулиганить и экспериментировать. Полная вольница. Скоро выйдет сериал Бориса Хлебникова «Шторм», и я думаю, что в нем будет то, чего вы не увидите на федеральных каналах. 

– Являются ли цензурой те выставляемые препятствия, с которыми сталкивается кино?

– Цензура, безусловно, существует, но она неочевидна, поскольку существует на разных уровнях и достаточно размыта. Если вы найдете деньги, то можете снять что угодно и как угодно, однако ваш фильм могут не выпустить в прокат. Есть зрительская цензура, когда какая-то группа возмущается выпускаемым фильмом или даже намерением снять фильм, или когда сам режиссер понимает, что фильм можно и снять, и выпустить, но смотреть его никто не будет. Но нет такого, что тебе скажут: «Если ты это снимешь, тебя накажут». Все происходит как бы само собой, и это совсем не то, что было в советское время. Помню, как в середине 80-х я принес на «Мосфильм» сценарий «Любви». Только вернулся домой – звонок от редактора: «Немедленно заберите ваш сценарий и никогда никому не показывайте».

– Из-за той самой еврейско-эмиграционной темы?

– Конечно. Я вам вот что скажу: сейчас самая страшная цензура – это женщины 45+. Потому что, когда ты напишешь гениальный сценарий и придешь с ним на ТВ, тебе скажут: «Женщины сорок пять плюс смотреть этого не будут!» И ты никогда его не снимешь.

* * *

Материал вышел в издании «Собеседник» №23-2019 под заголовком «Валерий Тодоровский: Самая страшная цензура — это женщины 45+».