Чулпан Хаматова: Общаясь с Путиным, я понимаю, что общаюсь с функцией

Подруги Чулпан Хаматова и Катерина Гордеева написали книгу «Время колоть лед». Она по большей части состоит из вопросов и ответов. Журналист Катерина спрашивает, актриса Чулпан отвечает. Иногда наоборот. 

«Время колоть лед» – о жизни поколения 90-х. О театре, о телевидении, о благотворительном фонде, о том, почему страна «замерзает» и что мы можем сделать. На презентации книги мы задали Чулпан несколько вопросов. 

Было стыдно, что не плакала, когда умер Брежнев

– В ваших с Катериной историях есть много общего. Вы родились при Брежневе. Ваше детство пришлось на перестройку и гласность. Юность – на 90-е годы. Чем отличается ваше поколение от миллениалов?

– У меня недавно был день рождения, и я пригласила нашу съемочную группу домой, – говорит Чулпан. – В числе гостей была чудесная молодая девушка – костюмер. И вот они сидят, и я вспоминаю свое детство. Когда умер Брежнев, заводы в Казани гудели в знак траура. А мы с подружкой стояли, смотрели друг на друга и очень стыдились, потому что не плакали. По всем правилам положено было плакать. И мы так стояли-стояли, потом поняли, что у нас не получается прослезиться, пошли нарезали лука, приложили этот лук к глазам – и зарыдали. И поняли, что всё, теперь мы настоящие пионеры. И вот эта девушка, послушав мою историю, на следующий день на съемочной площадке подошла поближе и говорит: «Только никому не говори, что ты жила при Брежневе, пожалуйста!» Видимо, для нее и ее сверстников время моего детства – уже древность.

Еще помню, что в перестройку мне, подростку, было видно, как потерялись взрослые люди. Они, начиная с учителей в школе, не понимали, что делать дальше. У нас у всех еще старые учебники, а тут вовсю уже крутые перемены, но мы сидим в классе и переписываем тезисы Ленина! Просто потому что учительница не знала, что новое надо теперь зубрить. Она понимала, конечно, что уже давно всем не до Ленина, но мы все равно сидели и писали. И вот эта паника в глазах взрослых дала полное ощущение, что, окей, эти не знают, мы будем придумывать свои правила сами.

– Чулпан, для вас 90-е, нулевые и десятые – это три разные эпохи? 

– Да, разные, конечно. 90-е – перестройка, рождение новых правил, которые еще никто не мог внятно сформулировать. В 2000-х мне уже было 25 лет, и у меня было понимание, что страна насытилась и можно уже делать какие-то большие дела. У меня было полное ощущение, особенно в театре, что Россия в форварде, что у нас так интересна и так насыщенна вся творческая жизнь! Появляются такие имена, такие новые языки, такие почерки! Ну а 2010-е... Мы же в них сейчас находимся, да? Ну это такой застой. Все замерли, и непонятно, что будет дальше. Хотя правила четко артикулированы, но как по ним жить – непонятно.

Сейчас у каждого включается самоцензура

– Какой театр свободней: нулевых или последней пятилетки?

– Ну конечно, в нулевые! Безусловно! Потому что сейчас, даже если официально цензура не объявлена, художники все равно сто раз подумают, у каждого включается самоцензура: кто на что обидится, кто на что оскорбится. Нет той свободы. Эту тему трогать точно не будем, и эту тему нельзя, и эту тему нельзя – сейчас очень много границ.

– А вы сами сталкиваетесь с цензурой?

– Нет, я счастливый человек. Хотя из-за спектакля «Голая пионерка» (театр «Современник», 2005 год. – Авт.) Кирилла Серебренникова про Вторую мировую войну мы набили такое количество шишек! Но тем не менее никто ничего не запрещал, люди просто высказывали грубо свое мнение. Сейчас в нашей жизни – и в книге тоже – есть еще одна важная часть: мы ходим на суды по театральному делу. Кирилл был режиссером-постановщиком нашего первого благотворительного концерта «Подари мне жизнь». А он тогда уже был на пике своей славы, и у него была огромная нагрузка. А за два дня до того, как ночью у него появились эти люди в масках и прошли первые обыски, в «Гоголь-центре» был благотворительный вечер памяти, собравший вместе родителей, детей которых не смогли спасти. И в этом году они тоже собирались в «Гоголь-центре», только Кирилл уже под домашним арестом.

– У вас была возможность пообщаться с президентом. Какое он произвел впечатление?

– Мне все мои друзья говорят, что я совершенно не умею разбираться в людях. И когда я начинаю давать какие-то оценки, они даже не слушают, зная наперед, что с объективной картиной это не совпадет.

Я не знаю, какой он человек. Я не знакома с человеком Владимиром Путиным. Я знакома с поступками. Даже когда мы близко общались, все равно понимала, что общаюсь сейчас с президентом, с функцией, которая может помочь решить тот или иной вопрос. Сейчас мы строим пансионат в Переделкино для подопечных фонда. Место, где дети максимально забывали бы о болезни и чувствовали бы себя как дома.

4 года жила на гречке и тушенке

– Вы приехали в Москву из Казани. Без родни, мамы-папы, без блата, без денег. Один на один с Москвой. Что давало силы все преодолевать?

– У нас был театральный институт без единого выходного дня. В 9:30 первая лекция, весь день учеба, а в час ночи надо успеть заскочить в метро – и ты ехал в общежитие. Так что рефлексировать было некогда. И растиньяковских мыслей завоевать Москву не было. Когда был выходной в ГИТИСе, мы занимались в театре у нашего руководителя курса Бородина (РАМТ). Это был четырехлетний бег без остановок.

Во время учебы я уже и в кино успела сняться («Время танцора»), но жила в общежитии. Это совсем не то, что снимать квартиру. Это вообще какой-то отдельный мир, и он в этом смысле как-то теплее. Там все в одинаковом положении. Мне помогали родители – они без конца присылали гречку и тушенку. Это все съедалось всем общежитием в первый же вечер, но в надежде на то, что на следующей неделе кому-нибудь другому родители тоже что-нибудь пришлют и мы все так же быстро съедим.

– Как относитесь к суждению о том, что бьетесь, занимаясь благотворительностью, в то время как лечить детей должно государство?

– Я с этим согласна. Но пока мы ждем, когда государство начнет этим заниматься, все-таки болеют дети. Живые конкретные дети. И допустить, что этот ребенок Сережа или Наташа погибнет, потому что мы пока не дождались шагов от государства, это как-то не по-взрослому. Но я могу сказать, что со временем многие люди со средствами стали прислушиваться к нам.

– Скажите честно, вас часто посещает мысль: «Зачем я это делаю?»?

– «Зачем?»... Вот приезжаешь на гастроли, как, например, недавно, в город Уфу. Выходишь на сцену, слышишь аплодисменты, получаешь цветы – и вдруг рядом лицо. И шепчет: «Вы меня не помните?» Ты поднимаешь глаза – боже, это же наш мальчик! Восемь лет назад мы собирали деньги на его спасение, и вот он стоит, дарит цветы, такой красивый. И живой!.. У меня слезы хлынули. И тут же какая-то другая голова наклоняется: «А меня вы помните?» Поворачиваюсь, а это девочка Эля, красавица. И ты стоишь между ними – и никакие «зачем?» даже в голову не приходят.

* * *

Материал вышел в издании «Собеседник» №49-2018 под заголовком «Чулпан Хаматова: Общаясь с Путиным, я понимаю, что общаюсь с функцией».