Ирина Антонова: Мы живем в эпоху большого кризиса

Sobesednik.ru поговорил с Ириной Антоновой о ее многолетнем руководстве Пушкинским музеем и о современном искусстве.

72 года на одном рабочем месте – это про Ирину Антонову, бессменного директора, а ныне президента Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина.

Мне стали ясны интриги и трусость

– Ирина Александровна, вы легендарный человек, и не только в музейном деле. Часто приходилось обращаться на самый верх?

– В первый раз я обратилась напрямую к Алексею Николаевичу Косыгину, когда нам требовалась помощь в восстановлении стеклянных сводов музея. Все прежние работы не устраняли протечек. И вот недавно я снова была в Кремле у президента. По поводу дела, которым я занимаюсь уже 70 лет. Это создание музейного городка, о котором говорил еще Цветаев.

Как мы боролись за дома, которые должны войти в этот городок, – это целая поэма. Сегодня дело близко к завершению, и только вот кремлевская бензоколонка, которая стоит на ничейном месте напротив храма Христа Спасителя, неприступна! Это место нам нужно – мы хотим создать здесь большой выставочный центр с аудиторией. Я подавала всевозможные бумаги, мне что-то обещали, потом ничего не получалось... И вот в конце января я была у президента, все закрутились, и сейчас я жду решения. Однако время идет, и мне важно успеть сделать еще одно дело.

Последний вопрос, которому я решила посвятить силы, которые у меня еще есть, – это вопрос восстановления Музея нового западного искусства. Невозможно Москве навсегда потерять этот уникальный центр! Восстановив его, страна получит один из величайших музеев в мире. Музей зарубежного искусства первого ряда. Здесь важно государственное мышление. Об этом я тоже говорила с президентом.

– Ваш уход с поста директора ГМИИ на президентскую должность, которую вы конечно же лишили декоративности, совпал с ситуацией вокруг вашего намерения воссоздать Музей нового западного искусства. Все-таки что произошло на самом деле?

– Это было непростое решение и сложная ситуация, уходящая корнями в 1948 год, когда вышло постановление, подписанное Сталиным, о ликвидации Музея нового западного искусства как наносящего непоправимый вред воспитанию советского человека. Собрание музея перевезли к нам в Пушкинский, а потом разделили: часть собрания осталась у нас, а часть переправлена в Эрмитаж.

Мы уже тогда понимали, какая катастрофа произошла – раздел единой коллекции великого музея. Ее собирали Иван Абрамович Морозов и Сергей Иванович Щукин, московские коллекционеры уровня Сергея Михайловича Третьякова. Они гениально предугадали то, что в свое время не смог распознать даже Лувр. Они начали покупать импрессионистов и авангардистов начала XX века – до того, как их признали музеи Нью-Йорка и Парижа. И вот, что очень важно, эти коллекции были собраны именно для Москвы, чему есть документальные свидетельства.

А в результате Москва лишилась первого в мире музея современного искусства. Первого, потому что он был создан в 1923‑м, на пять лет раньше знаменитого нью-йоркского Museum of Modern Art. Когда я в 2012 году изложила проблему на встрече президента Владимира Путина с деятелями культуры, он, как мне показалось, отнесся к ней с пониманием.

[:image:]

– Но почему ничего не сдвинулось с места?

– С одной стороны, мне звонили многие. Но кто слышал их голоса, кроме меня? Министр Мединский обещал свою поддержку, но затем собрал в министерстве музейщиков определенного круга – и меня туда не позвал. Как не позвал и тех, кто меня поддерживал. Я пришла сама. И мне стали ясны и все интриги, и вся трусость, и отсутствие глобального мышления. Все наперебой твердили про передел собственности. Но позвольте, какой передел, если ГМИИ свою часть той коллекции тоже бы отдал в восстановленный музей?

Это была нечестная кампания, плюс пресса молчала как вкопанная – ни звука, ни слова. Я готова была устроить пресс-конференцию – приходите, я вам все расскажу. Только Алексей Венедиктов дал мне возможность высказаться на «Эхе Москвы», я там все доказала, я приводила цитаты из документов, но никакой реакции. Ни-че-го. Но если бы пресса подняла эту тему, то журналисты могли бы спросить мнение тех, кто меня поддерживает, и стало бы понятно, что таких людей очень много.

– Значит, уйти – это было эмоциональное решение?

– Нет. У меня была другая причина, личного характера. Об этом я сказала в министерстве еще до всего этого «дела». А потом... потом эта ситуация вызвала во мне естественное отвращение. И я просто сказала, что хочу уйти. А должность президента – почему нет, я буду работать, я бы не хотела совсем покидать свой музей.

Век репродукций

– Ирина Александровна, вы человек исторического видения. В какую эпоху мы живем?

– В эпоху большого кризиса художественной системы. В первые десятилетия ХХ века закончился огромный исторический период – тот, который начинался Ренессансом. Больше того, с XVIII века начался глобальный процесс, который был назван «Гибелью богов», потому что фактор мифологический и религиозный перестал быть главным содержанием пластических искусств, перестал оказывать на них влияние.

Можно писать «Явление Христа народу» и сегодня, но искусство этого направления разрушено. Разрушен принцип эстетики и принцип идеала. Скажем, в романах Достоевского с обнаружением несовершенства человеческого всегда обозначена предполагаемая высота. То лучшее, к чему надо стремиться, даже если это недостижимо. Как бы ни была растоптана Сонечка, дух ее остается светлым. И что сейчас? Уничтожено понимание необходимости выстраивать мир вокруг идеала.

Такое положение вещей продлится очень долго, на мой взгляд. Весь XXI век или дольше. Впрочем, я не призываю никого разделять со мной эту отчаянную мысль, тем более что бывали такие моменты, когда все подходило, казалось бы, к финальной точке, но потом вдруг появлялись Джотто, Караваджо, Гойя, и вдруг все поворачивало в другую сторону. Что-то новое обязательно появится, но не скоро и совсем в другой форме – мы не знаем, в какой.

– Понятно, что ныне живущие едва ли дождутся нового Возрождения, но у нас есть актуальное искусство. Что вы о нем думаете?

– Вы знаете, и того, что дал прежний Ренессанс, человечеству хватит навсегда. Другое дело, что мы живем в век репродукций – уже непрямого, так сказать, контакта с художественным произведением. Появилось поколение, которое пользуется только копиями разных видов. Это важно с точки зрения получения информации, но одновременно должен, казалось бы, увеличиваться интерес к тому, чтобы увидеть само подлинное произведение. Потому что есть огромная разница между тем и другим. Но этого не происходит.

Знаю многих людей, кто судит о выставках по телепередачам, они говорят: ну мы же все видели, чего нам туда идти. Вот это прискорбно. Люди отвыкли от прямого общения с искусством, а всякая репродукция ущербна изначально. Поскольку для глубокого погружения и понимания искусства важно абсолютно всё: манера и техника письма, цвет и насыщение полотна, которые никакой копией не передаются адекватно, размер подлинника и материал – мрамор, например, или бронза.

Я уже не говорю о том, как важна атмосфера, особенно если это фреска или скульптура, которая стоит на площади в городе и рассчитана на небо, на погодные изменения. Важен даже постамент, высота которого, как правило, точно выверена. Происходит механизация процессов восприятия искусства, но все эти гаджеты, мультимедийные выставки, как и альбомы с репродукциями – суть одно, вспомогательный материал.

– И все же каждый день художники и скульпторы создают что-то новое.

– Создают. И я вижу очень много примеров так называемого актуального искусства, которые людей, не обязанных разбираться в этих новациях, приводят в недоумение. Большое количество сегодняшних произведений на самом деле искусством не являются. Это какое-то другое измерение – тоже, если хотите, творческое, в том смысле, что придуманное, но это явление не художественное. Да, разумеется, я могу, как все люди, ошибаться, но я доверяю своему восприятию, которое прошло все-таки очень длинный путь. И моя задача – отделить искусство от не искусства.

И все же я обращаю внимание, что возрождаются так называемые реалистические направления. Это не реализм Веласкеса и Вермеера, это другое, но это будет связано с обращением к реальному миру.

[:image:]

– Арт-сообщество может как-то повлиять на восприятие искусства, что-то изменить?

– Можно на каких-то уровнях это обсуждать, но изменить это нельзя. Как нельзя остановить технический прогресс. Но это все не так безнадежно, как кажется. Путь следования человека по направлению к эстетически и этически идеальному заложен в человеческой природе. Важно саму эту природу не искорежить.

Надо смотреть на великие картины, надо читать великие произведения – они бездонны. Поэтому я придаю такое значение показу отдельных произведений очень высокого искусства. Вот привезли, к примеру, портрет Ипполито Риминальди Тициана – это по существу образ Гамлета, – вот приходи и смотри на него. Что-то поймешь не целиком сначала. Приди еще разочек посмотри. Важно сохранять полноценный тонус своей внутренней эмоциональной жизни.

Есть вещи, которые меня потрясли

– Вы говорите о воздействии подлинников. Есть ли такое произведение искусства, при виде которого вы не можете сдержать слез?

– Сила эмоционального переживания зависит и от самого произведения, и все-таки от состояния, в котором вы находитесь. Я не представляю себе человека, который может плакать перед Моной Лизой, например. Она этого не позволяет. Ее испытующий взгляд заставляет вас выпрямиться, но никак не заплакать. Но есть вещи, которые меня в свое время потрясли безусловно, вызвав непроизвольные слезы.

Это было давно, в 1963 году, в Нью-Йорке. В те времена поездка в Америку была фантастикой, а я была приглашена американской ассоциацией музеев на целый месяц. И вот я пришла в галерею Фрика, о которой я ничего не знала, и там среди небольшого, но полного чудес собрания я вдруг увидела картину Вермеера «Офицер и смеющаяся девушка». И когда я перед нею встала, у меня просто сами собой полились слезы. При абсолютной простоте сцены в ней так много происходит. И этот поток света, и предрешенность ситуации, и то, что в этом нет ни осуждения, ни морализаторства. Но есть понимание того, что красота жизни возможна везде, даже здесь, в «дурном доме»... Это был такой удар по сердцу. В этой картине огромные пласты жизни, она уводит вас уже в другое измерение – вы это чувствуете.

А в Венеции есть «Мадонна» Джорджоне – она тоже вызывает мое сильнейшее волнение, хотя это совсем другой образ женщины. Из современного меня очень взволновала «Герника» Пикассо, она вызывает какую-то мобилизацию внутреннюю, напряжение, даже гнев, но не слезы.

Ну в музыке слезы – это, конечно, чаще. Они неизменны в каких-то местах Шестой симфонии Чайковского или Адажиетто Малера, когда в вас все начинает трепетать. Я вам должна сказать, что такое сердечное стеснение у меня, например, вызывает и современная мелодия – My Way. Кто ее пел первым, а? Этот, американский, знаменитый? А, Фрэнк Синатра! «Мой путь». Вот я бы хотела, чтобы, когда умру, сыграли эту мелодию.

– Ох, Ирина Александровна!

– Я серьезно говорю! Потому что она удивительная по определенному сгустку образа и самой мелодии – она необыкновенная.

– Что из происходящего в культуре России сейчас самое интересное?

– Я критически отношусь ко многому, но в театре, должна сказать, да, я вижу достижения. Мне есть с чем сравнивать – я, будучи студенткой, чуть не каждый вечер бывала в театрах. Я помню легендарного Качалова в спектакле «У врат царства» во МХАТе. Я помню прекрасных Марию Бабанову, Александра Остужева, Василия Топоркова... И это совершенно иное измерение и, если хотите, масштаб театра. Да-да, я, поверьте, делаю скидку на то, «что раньше деревья были выше и трава зеленее».

Так вот, сегодня мне нравятся многие постановки у Евгения Миронова – в Театре Наций. В частности, великолепный шукшинский спектакль и его последний «Гамлет», где Миронов сам ведет все роли, мне показался очень значительным. Вы видели, какого «Евгения Онегина» сделал Римас Туминас? Это замечательный спектакль. Кстати, я, придя домой, тут же перечитала роман. Все, что показал Туминас, все это у Пушкина есть.

И вместе с тем я считаю неправильным путь, которым идет талантливый Константин Богомолов. Его «Карамазовы» противоречат Достоевскому. У Достоевского есть боль. А в этом спектакле боли вообще нет. Зато пошлости сколько угодно. Зачем и кому сейчас нужен этот шок, если его можно найти в любой подворотне? Это дурной спектакль, и я не принимаю его.

И все же театр сейчас, пожалуй, наиболее интересен. Хотя время гигантов прошло и для него.

Вехи биографии:

1922 – родилась 20 марта в Москве

1945 – 11 апреля пришла работать в ГМИИ им. Пушкина

1961 – назначена директором музея

1981 – вместе с Рихтером основала фестиваль «Декабрьские вечера»

2013 – оставила должность директора и заняла пост президента ГМИИ

[:wsame:][:wsame:]