Сергей Соловьев: Россия теряет тех, без кого народ перестает думать...

Когда слышишь имя Сергея Соловьева, первым делом вспоминаешь «Ассу». Хотя сам Соловьев утверждает, что снял ее исключительно по расчету – как фильм, на который народ точно будет ломиться. Можно сказать, добился своего – «Асса» стала культовой для целого поколения. Недавно на телеэкраны вышла его «Анна Каренина» (законченная несколько лет назад) – сразу после позорной картины Джо Райта. О том, есть ли здесь связь, и о многом другом мы говорили у него дома, в квартире, где стены увешаны фотографиями красивых женщин, а окна закрыты плотными шторками.

Голова министра культуры

– Первый вопрос неожиданный, как отцу колумбийского кинематографа и знатоку Латинской Америки. Что вы думаете о Чавесе?

– Латинская Америка – во всяком случае, Колумбия, но это, мне кажется, для всего континента общее, – произвела на меня впечатление какой-то смеси дикости и простодушия. Вся история со съемками «Избранных» была очень интересная. Я тогда развелся, а снять квартиру в Москве по тем временам было нереально. Это был даже не вопрос денег – просто невозможно. И я ночевал на «Мосфильме», сначала прямо в декорациях, потом в кабинете художественного руководителя. И как-то раз оператор Павел Лебешев, великий авантюрист, мне сказал: «Знаешь, в Москве ты жилья не найдешь, но я знаю место, где тебе обеспечат прекрасные жилищные условия – в Колумбии». От кого-то он совершенно случайно узнал, что, оказывается, президент Альфонсо Лопес Микельсен обратился к Брежневу: вот, мол, я написал роман, нет ли у вас группы кинематографистов, которые согласились бы его экранизировать и заодно поспособствовать рождению колумбийского кино? Спать на киностудии я больше не мог, вот и согласился – не читая даже романа. Открыл я его уже в самолете – и меня ужас взял.

– Такой плохой роман?

– Да не то что плохой... Просто это вообще не роман. В конце концов я оттуда оставил только название «Избранные» и имя главного героя – Б.К. Ну вот. Лететь туда надо было тридцать два часа, что ли, с какими-то пересадками... Я еще полетел в белом костюме – думал, там жарко же. Но оказалось, что во всей Боготе я один в белом костюме. Пришлось его спрятать. И что меня первым делом поразило: утром смотришь в окно – солнце светит. А днем вдруг спускается туман. И так каждый день. Я спросил потом: а почему такая погода у вас странная – солнце и туман? А мне говорят: что ты, это не туман, это облака. Облака! Ты ходишь там среди облаков. И они перемещаются, плывут... И вот еще что: они жили за счет Соединенных Штатов, при этом свято и искренне их ненавидя. И я в этом увидел такую параллель с советскими нами!

– Кусать кормящую руку – это так естественно.

– Ну да. Но мировоззрение там у людей совершенно особенное. Поскольку я приехал не по политическим каналам, снимал фильм по книге президента, а продюсером был сын президента, то для меня в общем запретных мест не было и я много чего увидел. Достаточно, чтобы понять многое о Латинской Америке. И почти всё– о прозе Маркеса. Он, кстати, был соседом президента по дому, и тот меня все уговаривал, чтобы мы его взяли в соавторы. Но тут уж я уперся насмерть. Я же понимал, что он меня сдует сразу же.

– Но хоть познакомились?

– Нет, я не рискнул. Боялся, что даже самое шапочное знакомство – и он таки окажется в соавторах. Но вот что я сразу понял о нем. Я раньше восхищался его фантазией – как он это все выдумывает! А побывав там, увидел, что он в общем писатель-бытовик. Просто быт у них такой. Это как у Гоголя – миргородская лужа. Все думают: это метафора нашей российской жизни, художественный образ... А это просто лужа, и до сих пор она там есть, и можно по кирпичикам, скособочась, как-нибудь ее перейти. Так же и с Маркесом – мы выискиваем какие-то смыслы, поскольку нам невозможно представить такой быт и такое отношение к жизни. Там и преступления совсем другие. При мне была история: похитили министра культуры, прелестную женщину. Выставили требования: или вы отпускаете из тюрьмы наших борцов за свободу, или министра живой не отдадим. Время до пятницы. Президент тянул-тянул, какие-то речи говорил, обратился за помощью к народу – а что народ сделает? Обратился к Штатам – что они могли ответить? Не помогли. А в субботу к президентскому дворцу подъехал автомобильчик. В багажнике лежала та самая прелестная голова министра культуры. Скажете, дикость?

– Скажу.

– А я скажу: не только, но еще и простодушие. Своего рода прямота. В общем, если говорить о Чавесе, то мне его жалко, конечно. Нет у меня никакой радости, никакого злорадства... Вот приведу пример из другой латиноамериканской страны: Куба. Чтобы победить проституцию, Фидель как-то всех непослушных проституток отправил работать на такси. В воспитательных целях. Я ездил на этих машинах – перевязанные веревками, иначе разваливаются на ходу. Садишься в такое такси, за рулем женщина нехорошего поведения, пола в машине нет – отвалился, ноги свисают над дорогой. Советской синей изолентой примотан транзистор пятидесятых годов, и оттуда оглушительно орет зажигательная латино­американская музыка. Вот точнейший образ того, что пытался сделать Чавес с Венесуэлой. Эта машина летела, как могла, под бодрую музыку, – но дна, пола у нее не было.

Хочу, чтобы Мамонов сыграл Каренина

 – А что будет теперь?

– Будет цирк. Кстати, вот вам еще колумбийская история. У меня там случился мимолетный, но запоминающийся роман с одной местной девушкой. Причем ни я по-испански, ни она по-русски не говорили вообще, когда все мирно начиналось. А она, как я узнал позже, была женой какого-то местного олигарха – человека богатого и страшного. И вот у нас этот роман прошел уже разнообразные стадии, и в какой-то момент она мне говорит (ну, объясняет как-то с использованием пальцев): мы, мол, сейчас поедем к нему. К мужу.

– Зачем?!

– Закономерный и умный вопрос. Я тоже спросил. Она говорит: ну как же? Мы же должны все рассказать. Иначе нельзя. Такая колумбийская Каренина! И мы с ней поехали, я еду и понимаю, что это мое последнее путешествие. Он меня конечно же расчленит. А плюс к этому еще за мной ходят десять кагэбешников, всё докладывают Брежневу – вот, думаю, самое то для него. Подъезжаем к дому, темнеет. Ворота медленно – ж-ж-ж-ж – отъезжают в сторону, и передо мной открывается черная бездна с огоньками. Это лужайка перед домом с фонариками. И девушка проходит внутрь, а я стою. Она поворачивается, смотрит выжидающе. А я не могу двинуться. Она спрашивает меня: мы что, расстаемся? И я, глубоко вдохнув, киваю. Мы смотрим друг на друга, она молча нажимает что-то, и ворота так же – ж-ж-ж-ж – закрываются.

– Очень кинематографично.

– Не то слово. Антониони в чистом виде. Но я в тот момент ощутил такое облегчение!

– Как вы думаете, почему вдруг Эрнст выпустил вашу «Каренину»? Ведь столько тянул. Это его выход английского фильма подстегнул?

– Откуда я знаю? Может, просто ему картина не очень нравилась.

– Вы хотите сказать, ему нравится все, что он выпускает?

– Откуда я знаю? Чужая душа все-таки Потёмкин. Но фильм Райта, я думаю, тут ни при чем. Эрнст не тот человек, чтобы на него могли влиять такие вещи. Вы знаете, для всяких, даже полувоенных действий нужны причина и повод. Поводов много, причина мне неясна. К тому же с Константином Львовичем мы старые товарищи, и несколько раз он меня буквально вытаскивал из беды.

– Но зато на фоне райтовской версии вашу оценили.

– Но я же не ставил себе цель понравиться всем. И, скажем, Райту.

– Это и невозможно.

– Возможно. И я даже знаю, как. Но у меня другая была задача. Этот текст, как ни крути его, как ни верти, сколько ни перечитывай, все равно концептуально только об одном: не изменяй мужу, иначе попадешь под паровоз. Всё! И сам Толстой из этого больше ничего не мог извлечь. И эпиграф, о котором столько споров и толкований, – он о чем? «Мне отмщение, и аз воздам»? Всё это с точки зрения художественности чистый Хлебников на самом деле. Мощный музыкальный текст. Практически партитура. Я картину снял быстро, а монтировал два года! Такого со мной вообще не бывает. В этом пятичасовом фильме монтажный счет шел на доли секунды. Я вырезал из фразы, допустим, какие-то четыре слова – и ощущал блаженство. Я пригласил монтажера, толковейшего парня из Ханты-Мансийска. Поселились у меня на даче, и я мог в четыре часа ночи поднять его. Мы сделали длинную экранную версию, короткую экранную версию, сейчас еще пятисерийную телеверсию... А теперь все пытаюсь прогнать из головы идею сделать «Каренину» на сцене с Петром Мамоновым в роли Каренина.

– Не знаю, что и сказать...

– И я не знаю. Может быть, просто психическое расстройство, вызванное всенародной дискуссией после показа «Карениной» по телевидению. Но, понимаете, Мамонов – это же что-то удивительное. Весь длинный, долгий… Я его не видел лет пятнадцать, а тут год назад пошел на его выступление в Театре Станиславского – он стоял на сцене в каком-то длинном затрапезном старомодном халате со своей балалайкой и полупел какие-то монологи о любви и страсти. Монологи были собственного сочинения. Я их слушал-слушал... А потом вдруг сообразил: да это же монологи Каренина! Готовые! И если все это соединить с текстами Толстого…

– А Анна?

– Юля Снигирь.

– Вот теперь уже вообще не знаю, что сказать. 

– А я знаю. Видите ли, потому что нужно в спектакле обязательно уравновесить Мамонова чем-то предельно нормальным. Так сказать, прекрасным на любой вкус.

– Ну тогда Баширов – Вронский?

– Как в воду смотрели. А кстати, он мне звонил, просил попробовать его на Вронского. Отлично было бы!

– Я давно мечтаю, чтобы он булгаковского Мастера сыграл. Вот это был бы Мастер!

– Он и сам так считает. Ну еще многое другое у него в голове бродит. Шекспир, Евангелие… Да мало ли хороших башировских текстов.

Если бы Путин полюбил кино...

– А что еще у вас в работе?

– Ну, я снимаю во Франции картину о начале XX века, точнее, даже о начале Серебряного века. О двух девушках – русской и француженке. А еще тут недавно подрядился с Малым театром... Как-то ночью встретил здесь в переулке Соломина – он рядом со мной живет. Он выгуливал собачку, а я тащил полуночную колбасу из магазина к себе в норку. Он говорит: «Ты чего не заходишь к нам в театр, вот он, в двух шагах». Говорю: «Да времени вообще ни на что нет, а так я счастлив бы. Я Малый очень люблю. Я бы у вас что угодно поставил, хоть «Войну и мир»!» – ну обнялись, разошлись, и я всё забыл. А на другой день он звонит: «Ты про «Войну и мир» не пошутил?» Так что я обязательно буду ее делать. Хочу сделать три спектакля, как три серии, чтобы шли в пятницу, субботу и воскресенье: война, мир, война и мир.

– Меня удивляет одно: как у вас посреди всего этого абсурда руки не опускаются? Ведь так в окно выглянешь, новости посмотришь – и понимаешь: ничего не нужно здесь никому.

– В окно?! А вы посмотрите на мои окна. Думаете, зря эти шторки? И так, видите, во всей квартире. Нет, конечно, не то чтобы я совсем уж сидел в башне из слоновой кости. Я выхожу, как уже говорил, за колбасой, езжу во ВГИК. На днях смотрел новости, ждал со всем прогрессивным человечеством белого дыма. Кстати, новый папа – аргентинец, это к вопросу о Латинской Америке.

– А что, кстати, думают о происходящем сегодня ваши студенты?

– А черт его знает, о чем они думают. Да я как-то вообще не особо замечал, чтобы они о чем-нибудь думали... Наверное, что-то думают, но мне не говорят. И себе тоже.

– Ну ладно, а что делать-то? Абсурд когда-нибудь закончится?

– Когда нас наконец додавят до полной невозможности, тогда, наверное, что-то поменяется.

– Да где этот предел? Каждый день думаешь, что вот, а на следующее утро новости еще круче. Теперь Путин уже говорит, что нормы ГТО при поступлении надо сдавать...

– Я вот думаю: а если бы Путин так полюбил кино, как спорт? Ведь спорт он действительно от души любит. Я тут смотрел по телевизору, показывали какую-то борьбу, где друг друга головой об пол стучат, и Путин смотрел с такой искренней любовью на них! А представляете, если бы при поступлении в институт обязательно сдавали бы экзамен по кино? «Кто такой Довженко?» – «Довженко – это...» Не сдал – приходи в другой раз.

Тупик тупику рознь

– А вот что должно случиться, чтобы у нас произошел... скажем так, безумный всплеск активности талантливой молодежи?

– Ну, я думаю, что при теперешней обстановке надеяться на какой-то всплеск... Ведь и хрущевская оттепель не стала бы таким толчком, если бы все не ощущали ее фальши. Но душевный подъем все же был невероятный! Никаких «защитных шторок», все окна нараспашку, и из каждого окна – Окуджава! Все мы очень радовались, что можно собираться на кухнях, плести невесть что, но при этом все-таки ощущали, насколько это игрушечное. Но что здесь должно произойти – я не знаю. Самое значимое для меня событие за последнее время – падение метеорита в Челябинске.

– Но ведь промазал!

– Во-первых, не так уж и промазал. А во-вторых, есть повод задуматься. В следующий раз может и не промазать.

– Что-то никто особо не задумался. 

– А думать почти и некому. Ну не студентам же! Зачем им? А так – все ушли... И взамен никто не приходит. Никто не приходит на место Абдулова, Янковского. На место Высоцкого. Неоткуда взять. А без таких людей народ в основном не очень понимает, в какую именно сторону надо думать.

– Напоследок: вот вы очень любите Антониони...

– Очень. И он весь в общем есть в толстовской «Карениной», совершенно неприкрыто. Понимаете, ну хоть возьми историю самой Карениной – ну ужас же! Какие-то немотивированные измены, ребенка бросила, под паровоз кинулась... Но при этом от романа исходит какое-то странное ощущение света. Потому что все это происходит среди живых людей, в живом подлунном мире. А не среди нелюдей на помойке. И оттого сам роман прекрасен. Так же, как и Антониони.

– Он же все время предрекал тупик Запада. Прав он был?

– Тупик? Наверное, тупик! Но я бы в таком тупике жизнь прожил, если бы можно было прожить еще раз! А в нашем тупике... 

Читайте также:

Известный сценарист рассказал о вранье в сериале "Анна Каренина"

Татьяна Друбич: Я поняла, что Россия мертва