Федор Бондарчук: Меня прёт так, что боюсь взорваться

Почти всё, что я делаю, встречают с ужасом

– Согласитесь, что без концепции за военное кино браться безнадежно: должно быть нечто, что хотите сказать вы и только вы. У «Сталинграда» есть этот стержень?

– Есть, но это не так просто объяснить. В самом общем виде – это кино мифологическое. По-моему, эпоха военного реализма закончилась. Для сегодняшних людей – в особенности молодых, на которых, как на большинство аудитории, я обязан ориентироваться – это уже миф. Сталинград же – вообще особенная территория, даже по сравнению с остальным пространством войны. Там существовали другие правила, действовал свой устав, там человек, продержавшийся два дня, считался ветераном. Там действовало водяное перемирие, и снайпер глаза в глаза, на расстоянии двух метров, смотрел на противника, набирающего воду. Там не было разделения на военных и гражданских, потому что Сталин запретил эвакуацию. Воевал реально весь город, каждый дом. История войн не знает ничего подобного. Как это снимать средствами традиционного реализма? Тут возможна только поэма. Возьмите «дом Павлова»: никто не знает достоверно, что было потом с Павловым. То есть знают, разумеется, но народ предпочитает верить в легенду о том, что он не умер в восемьдесят первом, а стал монахом Троице-Сергиевой лавры. А монахом стал другой Павлов, тоже защитник Сталинграда, – представляете? Это вообще невообразимая ситуация – два месяца не могут взять четырехэтажный дом, не знают, как он снабжается боеприпасами, держат его 24 человека, среди них две медсестры, в подвале мирные жители сидят, их эвакуируют потом через подземный ход… У нас это «дом Громова». Держат его семеро. Семь мужчин – и одна семнадцатилетняя женщина с ними. А напротив – немец, которого, надеюсь, исполнит мой друг Тиль Швайгер. Он принципиально не хочет играть нацистов – так мы ему написали бюргера, который стал человеком войны. Другого актера с трудом представляю на его месте.

– Я с некоторым ужасом узнал, что вы решились на 3D…

– Понимаете, я привык, что почти все мои действия сопровождает некоторый ужас. Сначала на это реагируешь нервно, потом привыкаешь, потом это становится для меня стимулом. Взялся за «Сталинград» – кошмар. Предположил, что часть картины будет в 3D – конец света. Это люди еще сюжета не знают. Там ведь наша героиня родила, и современное обрамление собственно военной истории строится на судьбе ее сына – сорок третьего года рождения. И зритель до конца не будет знать, чей он, собственно, сын из этих семерых, которые с ней в доме. Я вам сейчас скажу, а вы не вздумайте писать. (Говорит.)

– Ну, знаете…

– Знаю! И на это иду. А если всю жизнь думать, кто что скажет, – шагу не ступишь. Чтобы нравиться, все должно быть маленькое. Я не умею делать камерные вещи и не буду. Это будет огромный, вызывающе ни на что не похожий, странный, провокативный военный миф по сильному сценарию. Писал его Илья Тилькин, музыкант, сценарист нескольких телефильмов, нашего поколения человек. Я сразу ему сказал: Илья, это должен быть выдающийся сценарий. Он: ты от меня многого хочешь. Я: этот сценарий может быть либо выдающимся, либо никаким, и это, говорю, твой шанс. После него ты будешь другим человеком, и у тебя будет другая жизнь. Он сделал его, и я не могу еще сказать, какой это будет фильм, но сценарий – сейчас нет работ такого уровня.

Теперь что касается 3D. Просто чтобы вы себе представляли стилистику картины – там первая же военная сцена фантастическая. По Волге движутся люди и пушки. Это притопленные для маскировки понтоны. Вот это их движение по водам – такой стилистический камертон. Или вот сцена: молодой радист Сережа, интеллигентный мальчик по кличке Тютя, устраивает девушке этой, Кате, праздник. Приглашает вдруг в кино. Она: какое кино?! Он ведет ее по лабиринту разрушенных квартир – там будет все это хорошо построено, чтобы квартиры все со следами прошлой жизни, мирной. И приводит в одну на четвертом этаже, где в ровный пролом, квадратный, как экран, видно небо. И в нем начинается воздушный бой, как настоящее страшное, недостоверное кино, под музыкальную тему, которую пишет мне композитор Дэвида Линча – Анджело Бадаламенти. Если знаете, он не только кинокомпозитор – у него симфонии исключительные по драматизму. И когда пересказываю людям картину – я ставлю эту тему: по ней все уже видно. Вот этот кусок – ночной воздушный бой сквозь пролом – будет в 3D.

Это ведь вообще такая штука, с которой пока непонятно, что делать. Опыта нет. В этой технологии снят пока один удачный фильм – «Аватар». Прочее все – пробы. Кэмерон сказал, что после «Аватара» отдохнет и сделает сорокаминутную драму, чтобы показать возможности 3D в серьезном жанре. Ну, пока будет отдыхать, мы уже, надеюсь, снимем. Там же не только батальные сцены, это любовная драма прежде всего.

На войне желание остро, как нигде

– «До того ль, голубчик, было…»

– В окопах желание обостряется до неимоверности, потому что постоянное соседство смерти вообще компенсируется дикой сосредоточенностью на любви. И там есть у нас ключевой момент – девочке этой на день рождения дарят баню. В грязи же все – им тяжело, а ей каково? Нагревают воду, устраивают бочку… И вот пока она там, на третьем этаже, в бочке, и все знают, что она там голая, они тут всемером внизу. Без единого эротического момента хочу это снять, без голого тела вообще, но чтобы страшное напряжение. И где мне взять эту девушку – ума не приложу: нужно, чтобы была сложившаяся актриса и чтобы ей было семнадцать лет, во всяком случае, не старше двадцати.

– Гроссмана действительно будете использовать?

– В одном-двух эпизодах. И радист Сережа – несколько из первого тома, «За правое дело». И вот это ощущение, когда они друг от друга на расстоянии двух метров, глаза в глаза, – но об этом многие писали. Только в кино этого пока адекватно не было. Потому что нельзя про Сталинград рассказывать – «как было». Надо – чтобы это было, как Троя.

– Тему Сталина все равно не обойдете.

– Обойду, потому что не в Сталине дело. Сталинград и Сталин – разные вещи. Это для Сталина и Гитлера мотивация была – взять город Сталина, защитить город Сталина… Сталинград в 1943 году, если угодно, наименее сталинская территория в России. Территория свободы, где советские законы не работают. И человеческие не работают. Работают сверхчеловеческие. Насчет того, что воевали за Сталина… Мне кажется, никто там, собственно, не воевал за Сталина, это была с советской стороны страшная, неостановимая месть, потому что война идет два года и у всех уже за спиной свои сгоревшие дома, свои изнасилованные сестры, свои убитые товарищи – в общем, это уже степень крайнего, непримиримого остервенения. И немцы чувствовали, что это месть. И что она справедлива. Чем дальше шла война, тем меньше у них было веры – они же понимали, что делали. И оправдывались постоянно – перед собой, перед русскими: «Это вы нас превратили в зверей! Мы больше не солдаты, мы животные!» Это есть в картине. В этой войне вообще идейное, политическое, советское очень быстро слетело. Осталось в чистом виде героическое – пограничное состояние между богом и зверем. Вот я про это хочу снимать.

Одиннадцать месяцев на сковороде

– Боюсь, это будет труднее «Острова».

– Труднее «Острова», смею надеяться, в моей жизни не будет ничего. Я сейчас не верю, что у нас был съемочный период 11 месяцев и что я его пережил, хотя и с тяжелым нервным срывом посередине. Когда мы сейчас строим разрушенный Сталинград под Москвой, я с невероятным облегчением думаю, что могу взять простой, а не инопланетный кирпич, что мне не надо красить песок… «Остров» был большой мир, выстроенный с нуля. Съемки шли в состоянии непрерывного аврала, когда пропуск каждого дня влетает в десятки тысяч долларов и доводить натуру до ума приходится стремительно; когда надо за считаные часы из картонного танка сделать настоящий; когда ни одно земное приспособление не имеет права попасть в кадр… и все это на такой жаре, которую москвичам слабо неделю выдержать, а мы полгода в ней прожили. Это вообще были 11 месяцев на сковороде, самим не верится.

– «Остров» окупился?

– Сейчас уже полностью. Готовим 3D-версию для международного проката.

– Говорят, кризис добил российское кино окончательно и даже «Сталинград» вам придется делать с госучастием.

– Будет с участием, потому что принята новая модель финансирования, и я – при всех возможных претензиях и уточнениях – ее считаю оптимальной. И деньги на кино у государства будут, потому что сейчас, когда на эту систему финансирования устремлены все глаза, там будет абсолютная прозрачность. И уверяю вас, российское кино будет окупаться. Мейнстрим-то уж во всяком случае. Правда, чтобы окупалось, стране нужны четыре тысячи кинотеатров. Сейчас меньше двух, и все сосредоточено в европейской части – в Сибирь и на Дальний Восток оно вообще не попадает. Если сейчас в крупных добывающих регионах начать строить кинотеатры – а на это деньги есть, – российское кино станет приносить прибыль. Государственное финансирование – то есть заведомая убыточность – это область артхауса, фестивального кино. Плюс в гос­поддержке нуждаются аниматоры, детский кинематограф и в значительной степени документалка. А чтобы нормальная драма была дотационной – это бред, и с этим надо кончать.

– Вы много снимались в последнее время?

– Больше, чем когда-либо. Во-первых, это «Про любоff» – по Оксане Робски, сняла Оля Субботина, театральный режиссер. Думаю, это будет в каком-то смысле веселей и уж точно неоднозначней первоисточника. Вторая картина – «Шпионский роман» по Акунину режиссера-дебютанта Алексея Андрианова: думаю, это будет главный кинопроект «России 1» в следующем году. Конечно, «Белая гвардия» по Булгакову Сергея Снежкина, который буквально потряс меня как человек и профессионал. Я там Шполянский и, признаюсь, в жизни так не психовал перед пробами. А в августе съемки – «Два дня», Дуня Смирнова по собственному сценарию. Мы с Ксенией Раппопорт, на двоих фактически история. Я московский политик, достаточно крутой, она музейный работник, чрезвычайно духовный. Я рушу мемориальный музей русского классика, она спасает. На этой почве – любовь с великолепным вывертом в конце.

– Ну так была уже «Тема»!

– Ну так тема никуда и не ушла. Музейные работники есть, московские начальники есть, попытка влюбиться и очиститься – нормальная вещь для них после сорока…

Люди под звездами

– Я вот впервые у вас в ресторане «Ваниль» и удивлен порядком цен. Очень пафосное место.

– Нормальное место, учитывая расположение. У нас и другой ресторан – «Бистро» на Саввинской набережной – с таким же уровнем примерно. Когда мы это начинали, то делали все вручную, вплоть до покраски стен в зале. Насчет уровня цен все правильно. Днем яблоку негде упасть.

– Кто же сюда ходит?

– Главным образом люди, которые напротив.

– Из храма Христа Спасителя?

– Нет, чуть подальше. Там, где звезды красные.

– Вот прямо так и ходят?

– А что, им обедать не надо?

– Давайте я вас поспрашиваю про людей под звездами?

– Я вам мало что про них скажу, потому что все мое участие во власти ограничено членством в «Единой России».

– Но знаете-то вы много. Например, вернется ли Путин в 2012 году?

– Не дождетесь.

– Думаете, я очень этого жду?

– Я имею в виду – прогноза от меня не дождетесь. Я человек неполитический, не в том смысле, что боюсь высказываться, а в том, что у меня единственное орудие – интуиция. Скажем, когда рассматривалось несколько вариантов преемника, я угадал Медведева, но публично ни на кого не ставил. Не моя профессия. Допустим, я могу вам сказать свое чисто интуитивное мнение, что Медведев пойдет на второй срок, а потом, через шесть лет, вернется Путин. Но никаких рациональных аргументов у меня нет.

– А Путин через восемь лет еще сможет?

– Он в прекрасной физической форме.

– Вы как знаете, а меня не устраивает, чтобы при Путине прошло двадцать лет моей жизни.

– Ну и ради Бога, критикуйте, пишите. Я только против того, чтобы это становилось модой, чтобы фронда превращалась в то, что правильней назвать фрондежом. Когда в Интернете, да еще чаще всего анонимно, безопасно, высказываются люди без убеждений — просто потому, что это мода. Такая же мода, как у снобов сейчас — ходить в кинотеатр «Пионер» и смотреть артхаус, в котором они, к слову, ничего не понимают. Но так принято. Сейчас надо очень интенсивно думать, понимать, разбираться в происходящем — а не вписываться в тот или иной тренд: кончились моды, мне кажется. Я никогда не говорил, что мне все нравится. Но вы знаете в истории России эпоху, когда простой человек, а не элита, жил бы лучше, чем сейчас?

– Семидесятые.

– В семидесятые годы средний класс был прослойкой потолще, но как жила сельская Россия, вы наверняка помните. И какая была жизнь у пролетария, тоже помните. И прелести закрытости. А что касается вертикали – я тут себе устроил большую поездку по России. Мы не представляем, какая она на самом деле большая. Она большая чудовищно, и как можно этой территорией управлять без сильного, жесткого менеджера – я не знаю. Пусть этот менеджер вызывает бесконечные претензии и будет мишенью критики со всех сторон – это нормально. Но никаких особых зверств я за ним не знаю, а деловые его качества меня устраивают вполне.

– Вы отлично понимаете, что если массовый человек живет относительно прилично – мы обязаны этим никак не деловым качествам вертикального менеджера, а ценам на нефть.

– Но, знаете, и ценами по-разному можно было распорядиться. Стабфонд сработал, дальше надо пробовать как-то из этой зависимости вылезать, но я не вижу пока человека, который бы предложил внятную альтернативу. Вы видите?

– Откуда он возьмется при таких выборах и таком телевидении? Но появится, если щелку открыть.

– Про телевидение согласен, но оно как раз зашевелилось.

– Не могу не спросить: как вы воспринимаете Суркова?

– Мощнейшая фигура. Может быть, самая мощная в смысле изобретательности и устойчивости: креатировать всю русскую политическую жизнь, чтобы тебя при этом так долго не съели…

– Может, не надо всю-то ее креатировать? Пусть она сама немножко.

– Но сама она вообще не движется. Сегодня политики нет. Может быть, мы вступаем в новую эру, когда она не нужна либо принимает какие-то формы, которых мы пока не знаем. А все прежние – партии, парламент – уже не выражают ничего. Что нарастет снизу – посмотрим, это может оказаться профсоюзное какое-то движение, а может автомобильное, но я бы поставил на шахтеров как на единственную реальную силу. С них, может быть, начнется новый класс.

Это что же, серебряная свадьба?!

– Вне зависимости от моих с вами согласий или несогласий – приятно видеть человека, занятого делом, которое ему нравится.

– Я проживаю сейчас свое лучшее время. Это, наверное, пик. Меня прёт так, что я боюсь взорваться. Никогда так не пёрло…

– А каким образом вы умудряетесь так долго и безоблачно быть женатым?

– Нет у меня никакого рецепта, потому что это большое личное везение – накрыло в восемнадцать лет и с тех пор не отпускает. Серьезно, я никем по-настоящему не увлекался, кроме жены; двадцать пять лет уже – это какая же свадьба будет? Серебряная?! Я ее продолжаю любить и, что самое прекрасное, хотеть. Вот на ноутбуке сегодня ее разместил, на рабочем столе. Признаться кому – смешно…