Максим Суханов: Для вертикального управления Россия слишком велика
Суханов – один из самых загадочных российских актеров. Это определение к нему прилипло с первых заметных ролей, и загадочность эта, надо полагать, проистекает от явного и несомненного масштаба. Суханов по определению не может сыграть ничтожество. Даже пустышка Хлестаков был у него фигурой демонической, бесовской, жуткой и привлекательной.
Суханов – один из самых загадочных российских актеров. Это определение к нему прилипло с первых заметных ролей, и загадочность эта, надо полагать, проистекает от явного и несомненного масштаба. Суханов по определению не может сыграть ничтожество. Даже пустышка Хлестаков был у него фигурой демонической, бесовской, жуткой и привлекательной. И достаются ему все больше герои, удивительно сочетающие красоту и уродство, зверство и талант – почему, собственно, публика и ходит «на Суханова»: как-то он вызывающе ни на кого не похож. И все время тоскует по миру, где все такие же, как он. А сюда он попал случайно и чувствует себя здесь неуклюже, то раздраженно, то виновато.
Достаточно не делать того, чего не хочешь
– Я начну с неожиданного вопроса: у меня сын определился наконец с желанием пойти в актеры, как его отговорить?
– Сколько ему?
– Скоро тринадцать.
– А почему отговаривать? При наличии таланта – тут надо смотреть – это одна из лучших профессий.
– И самых зависимых.
– Вздор, распространяемый людьми, добровольно избравшими зависимость. Я бы еще понял твои опасения, если бы речь шла о дочери. И дело не столько в том, что распределение ролей зависит от постели – здесь опять-таки каждая выбирает самостоятельно, – сколько в том, что женский репертуар вообще невелик. Мало хороших ролей, возрастных того меньше – преобладают мужские, так исторически сложилось. И уж здесь я никакой зависимости не вижу: если тебе не нравятся условия, или режиссер, или сценарий, ты лежишь на диване и ждешь, пока мимо тебя проплывет что-то настоящее.
– Ты так и делаешь?
– В принципе да – ты же не видишь меня ежедневно мелькающим в сериалах, в кино у меня выходит одна картина в два-три года, это сейчас вдруг так совпало, что сразу три долго делавшихся проекта появляются в прокате, причем два из них могут проката не получить вовсе. Но притягивать то, что мне нравится, у меня пока получается. Ты спросишь, как я это делаю, и я даже попытаюсь ответить. Может быть, я… скажем так… напрягаю какие-то связи. Неочевидные. Ты знаешь, у меня давняя идея, что мир наш пока мужской, патриархальный, но постепенно верх одерживают технологии женские, гибкие, сетевые.
– Тартюфские.
– Не обязательно, хотя Тартюфа я играю в принципе про это. Скажем так: чтобы добиться своего, осуществиться – сейчас не обязательно настаивать на том, что хочешь. Достаточно не делать того, чего не хочешь. Если твой сын это умеет, благословляю его в актеры от всей души.
– Он умеет это даже слишком хорошо – в смысле уроков.
– И не заставляй.
– А твои дочери чем занимаются?
– Старшая – Василиса – уже выбрала, она актриса. Младшая – Софья – еще думает, ей многое интересно, живопись, в частности.
– Тебе есть о чем с ними говорить?
– Судя по тому, что я об этом не задумываюсь, – да.
Мне предлагают не царей, а неудачников
– Сейчас выходит «Цитадель», где ты сыграл Сталина. Какие ощущения?
– Я уже говорил об этом, когда выходило «Предстояние». Добавить почти нечего. Роль небольшая, Сталина там немного, к акцентному и мимическому сходству я не особенно стремился, поскольку это вообще притча, искать в ней буквальных соответствий не следует, Михалков с самого начала задумывал миф.
– Ну, про «Цитадель»-то много написано, а вот твой «Годунов» окружен тайной...
– Судьба «Бориса Годунова» меня сейчас гораздо больше беспокоит – это новая картина Владимира Мирзоева, с которым я в театре работал больше всего. Если есть мой режиссер, то это Мирзоев. Проката пока не представляю – вроде есть договоренность с «Художественным», чтобы это иногда показывалось в малом зале, на протяжении нескольких месяцев. А про другие экраны не знаю.
– Политические аллюзии есть?
– Ненамеренные. Там нет исторических костюмов и декораций, всего этого антуражного пиршества, но не потому, что мы намекаем на современность, а, знаешь, как у Бунина: «Это было в стиле рюсс?» – «Думаю, скорее всего в стиле бедности». У нас элементарно не было денег на семнадцатый век.
– Почему, по-твоему, эта вещь никому в театре не удавалась?
– Я не знаю еще, удалась ли она нам. Вообще о причинах неудач судить трудно: почему удалось – задним числом тебе объяснят все. А почему с «Годуновым» невозможно справиться – тут тайна, которая есть и в самом Годунове. Почему у него-то не получилось? Он все делал, по меркам эпохи Грозного, очень гуманно. Он был умный, хитрый и то, что называется прогрессивный, то есть устраивал осторожную оттепель. По типажу он отчасти, думаю, похож на Берию – умный циник из приспешников, который тоже задумал оттепель, и на нем оты-грались за всё, что не решались припомнить Сталину. В Годунове есть тайна, он сам себя не понимает. По крайней мере у Пушкина так. Ведь всё старался делать хорошо, а никто не любит. Почему? Может быть, потому, что зарезал царевича. А может, и не поэтому вовсе. И вообще не факт, что он зарезал царевича. Кстати, может быть, это часто и не выходило в театре, что играли слишком плоско. Сделал зло – и с тех пор проклят. А у Пушкина не про это, не только про это. У него про то, например, что одному прощают, а другому не прощают. Одного терпят, а на другом отыгрываются. Ну, и еще про многое – мне важно было сыграть человека, который непонятен сам себе.
– Ты столько переиграл царей, что…
– ...что не возникала ли у меня мысль пойти во власть?
– Нет. Почему-то думаю, что не возникала.
– Никогда в жизни, тем более что власть есть и так – в лучшие минуты, над собой, над материалом, над залом, – а издержек этой власти практически нет.
– Но почему тебе предлагают именно Петра, Годунова, Сталина? Что в тебе такого… властного?
– Добавь: предлагали еще Ельцина. Но картина должна была делаться в какие-то минимальные сроки, к юбилею путча, и я понял, что эта затея не по мне. Почему я? Тут правильней спросить, почему именно они. Властители-то, в общем, не слишком удачливые. После Петра и Сталина всё, сделанное ими, развалилось, страшное одиночество, фактическое сыноубийство; Годунов почти свергнут, успел умереть раньше… Так что предлагают мне не просто царей, а именно тех, в ком есть тайна. Кто явно и очевидно хотел добра, а насаждать его мог только так, как Петр в «Государь ты наш батюшка». И я не думаю, что это может быть иначе. Главная загадка местной власти – в неизбежном и огромном расхождении между тем, что хочется, и тем, что получается. А почему это так – я сам не знаю, иначе, наверное, хотел бы во власть.
Омоложение прибавляет проблем
– Сейчас выходит на экран «Мишень» Зельдовича по сценарию Сорокина. Фильм показали в Берлине, он нашумел. Расскажи про него в двух словах, чтобы без спойлеров.
– В двух словах – фильм Зельдовича. В классическом смысле. Если ты видел «Москву», где я тоже должен был сначала играть, но мы о многом не сумели тогда договориться, – то представляешь, что это такое. Это красиво, медленно, эффектно, печально. В Берлине спрашивали, не хочет ли он сократить картину. Он сказал, что не хочет. Я могу его понять.
– История фантастическая?
– История сорокинская, вполне в его духе, хотя не поймешь – утопия это или антиутопия. Действие где-то в 2020 году. В Сибири есть таинственная местность – она, собственно, и называется «Мишень», – где происходит омоложение организма. А потом оказывается, что это омоложение ни одной проблемы не снимает, еще и прибавляет их. Могу сказать, что почти никто из главных героев не выживает. Мой персонаж – тоже. Это про попытку решить внутренние проблемы внешним образом, если угодно, – хотя не только про это. Когда картина делается лет шесть, она получается про многое.
– Ты уже видел?
– Нет, предвкушаю.
– А с Сорокиным общался по ходу?
– Он пару раз был на съемках.
– Как по-твоему, насколько он серьезен в своей литературе? Или это все-таки игра?
– Я не настолько близко с ним знаком. Но сформулировал бы так: это игра, к которой он относится с абсолютной, почти религиозной серьезностью.
– В театре, насколько я понимаю, у тебя сейчас мало работы?
– В Вахтанговском – «Ветер шумит в тополях» по замечательной абсурдистской французской пьесе. Еще сохранился «Сирано» – и всё, собственно.
– Насчет замечательной пьесы я бы поспорил…
– Ну, твое право. В отзывах почему-то ее через раз называют то бездарной, то великой, – по мне, она просто хорошая. Хотя бы потому, что непонятно, где и почему находятся главные герои. Формально это дом престарелых, но почему-то из него нельзя выйти, хотя они все время об этом мечтают. При этом их никто не держит. Опять-таки внешне это абсурд, но несколько более трогательный, что ли, человечный, чем у Беккета. Мне нравится, когда непонятно, когда я могу внутри этого свободно существовать. И наконец, я не уверен, старики ли они.
– Ну, судя по тому, как ты подпрыгиваешь в финале…
– Что, заметно? Надо будет повыше!
– Но если все-таки эту так себе пьесу попробовать объяснить…
– Слушай, что ты все время ее ругаешь? Предлагали бы Шекспира – я играл бы Шекспира, но что-то я его сейчас в Москве почти не вижу. «Лир» прекратился, других приглашений нет. А пьеса про важное, поэтому на нее так хорошо идут. Она про то, как человек пытается расцветить, придумать себе жизнь – даже когда у него нет никаких возможностей для этого. Они ведь только тем и занимаются, что выдумывают себе приключения, другую реальность поверх этой. И это лучшее, что человек может делать, поверь мне.
– У Мирзоева по-прежнему нет своего театра?
– Идеи есть, конкретных предложений нет.
– А вот мы сейчас разговариваем в «Маяке», в помещении Театра Маяковского. Тебе не хотелось бы его возглавить – он ведь временно без руководителя после скандала вокруг Сергея Арцибашева…
– А меня звал кто-то? Что касается скандала в театре – раз уж мы действительно разговариваем здесь. Я в принципе не комментирую то, что происходит в других театрах, но это трагедия русского репертуарного театра в нынешнем его положении, что там постоянно идет борьба, интриги против режиссера, попытки привести своего человека… Я не хочу влезать в подробности, но ведь и в Театре Вахтангова такое происходит. Римас Туминас – режиссер сложный, можно к нему по-разному относиться, кто-то ненавидит его вообще. Мне, может быть, с ним тоже непривычно, я привык, чтобы мне больше доверяли и так далее. Но я понимаю, что человек работает, ищет, что его не интересуют меркантильные соображения, что он художник, пафосно говоря… И мне не нравится, что в театре происходят скандалы, поиски замены, сговоры и прочая так называемая театральная жизнь. Я вкладываю в эти слова другое содержание. Но не знаю, есть ли сегодня в Москве коллектив, где бы этого не было.
– Как выглядит в твоем понимании идеальный режиссер?
– Он должен вместе со мной искать и нащупывать роль, у него не должно быть готовой законченной концепции, под которую все подгоняется. Театр – не та вещь, где все можно придумать заранее. Спектакль созидается по куску, живет, делается методом проб и ошибок, методом тыка, если угодно, а на конвейере я работать не умею. Я вообще не понимаю, как можно каждый вечер играть одинаково. Может быть, это экзотическое требование и так сейчас не работает никто, но для меня это все живое дело, в котором никогда не знаешь, что получится.
О личном
– «Маяк» – в смысле кафе, где ты совладелец – приносит тебе только удовольствие или еще и деньги в придачу?
– Некоторые деньги приносит, но удовольствия больше. «Маяк» задумывался в трудные времена, когда сгорел Дом актера и негде стало собираться. А собираться актерам нужно – это такая среда, которая без импровизации, капустника, разговоров очень быстро вырождается. В идеале нам хотелось построить клуб, где нет противных лиц; где преобладают лица, на которые хочется смотреть. И как-то так получилось, что преобладают здесь действительно хорошие люди. Не знаю, аура местности тут виновата или помогло то, что мы не предпринимали никаких специальных усилий. Никакой рекламы, скромный интерьер, вкусное и недорогое по нынешним меркам меню. Я люблю тут сидеть.
– Узнают постоянно?
– Я умею делать так, что не узнают.
– Извини, если я залезу в личную жизнь. Твоя жена Этери Чаландзия ходит почти на все твои спектакли…
– Если бы на все!
– Но она часто в зале. Это помогает или мешает?
– Всегда помогает, и это еще один существенный стимул играть по-разному. Я ее должен удивлять, ну, и себя тоже.
– Ты был женат, насколько я знаю, на Даше Михайловой…
– Был.
– В прошлом году, после смерти Влада Галкина, на нее вылилось много всякого. Ее объявляли прямой виновницей его гибели. Что ты обо всем этом думаешь?
– Я обо всем этом много думаю, но по понятным причинам не высказываюсь вслух. Могу сказать две вещи. Первая: Даша Михайлова – очень хорошая актриса и человек, к которому у меня никаких претензий нет. Мать моей старшей дочери. Женщина, с которой я вместе играл – а это трудней даже, чем вместе жить, – и плохого слова о ней не скажу. Теперь второе: мне кажется… что никогда нельзя винить другого в своих проблемах. В моих, скажем, виноват только я. Так что делать Дашу ответственной за что-то – безоговорочно неправильно.
– Про политику не спрашиваю, потому что…
– ...потому что бесполезно. Ощущения у меня по большей части иррациональные.
– И что они тебе подсказывают?
– Что в девяностые было трудней, но оптимистичней; что больших перемен в ближайшее время не будет; что в отдаленной перспективе революция не просматривается, а если что и просматривается, то, может быть, территориальное разделение. Потому что для вертикального управления Россия слишком велика, а другого она не знает.
– А не хотелось бы тебе уехать туда, где лучше работать?
– Я не знаю, могу ли я лучше работать. Во всяком случае, я стараюсь наилучшим образом делать то, что делаю. А этим можно заниматься где угодно – почему бы не в России?
