Андрей Кончаловский: Россию спасут телесные наказания

На Бакинском гуманитарном форуме Кончаловский в паузе между выступлениями заходит в кофейню. Ему несут книгу для почетных посетителей, с ним фотографируются, а под конец отказываются взять с него деньги. «Как можно, вы наш самый известный гость!»                                                    – А если бы это был ваш брат, – говорим мы с тихим ехидством, – они бы нам еще и приплатили.
Кончаловский хохочет. Он на шутки не обижается, и это выгодно отличает его почти от всех ровесников.

«Бессмертие – через 20 лет»

– Сначала не про кино. Все кричат, что Стив Джобс – гений, изменивший мир. Как вы к этому относитесь?

– И про Бэкхема так кричат. Приложение эпитета «великий» к футболисту – тоже знак последних лет двадцати. Я думаю, отчасти понимание Джобса как гения – мир праху его, в своем деле он был действительно блестящ – идет от неискоренимого желания чувствовать причастность к великому. Но раньше сопричастность рождалась от чтения значительной книги, просмотра серьезного фильма или прослушивания, допустим, Баха. Собирается семья в выходные, одевается празднично и едет в храм слушать орган – «Страсти по Матфею». Сегодня, не собираясь семьей, любые пользователи посредством трех кликов запускают себе Баха в трактовке хоть Клемперера, хоть Баршая – и всё, они причастны к искусству.

Человека, который им подарил эту возможность – а также шанс подключиться к Интернету откуда угодно и узнать мнение миллиона непрофессионалов обо всем на свете, – люди склонны считать великим, хотя никакого качественного скачка, о котором столько говорят, не произошло. Точней, произошел скачок назад, Интернет убил в человеке самодостаточность. Известен случай, когда американка не смогла доехать из супермаркета до дома. Пятьсот метров. Но она ездила всю жизнь по gps-навигатору, а он возьми да и сломайся. Беспомощность без Сети – нормальное состояние современного человека, и есть даже новая болезнь – ухудшение памяти, потому что привыкли полагаться на Сеть. А зачем помнить, если можно в любой момент заглянуть и проверить? Зачем стихи учить? Зачем запоминать телефоны? Доступность всего и триумф дилетантов – вот главный символ эпохи.

– Зато в Сети можно все ваши фильмы посмотреть…

– И ни один из них – до конца. Вы замечали эту особенность сетевого просмотра? У вас открыто пять окон, в одном фильм, в другом скайп, в третьем поисковик, еще вы текст какой-то одним пальцем набиваете и за ценами следите. Пятнадцать минут смотришь – выключаешь: все понятно. По себе знаю. Сетевой зритель ни одного длинного плана не выдерживает. Подавляющее большинство к двадцати годам в принципе неспособны сосредоточиться на одной теме дольше трех минут.

– Стоп, стоп! Вы говорите – большинство. Но значит, будет и меньшинство и произойдет раскол на две ветки…

– Даже две ветки эволюции, думаю я. Вот с этого места все очень интересно. Я бы назвал эту новую элиту тихими людьми, людьми молчания. Потому что их пока не очень видно. Но эволюция действительно пойдет двумя путями: большинство – путем упрощения, почти наглядной деградации, а меньшинство оставит себе и настоящее искусство… и бессмертие.

– В смысле?

– В прямом, потому что 150-летняя продолжительность жизни – вопрос ближайших двадцати лет. Но, конечно, это будет не для всех. Во всем мире настоящая культура, наука и бессмертие достанутся интеллектуальной и финансовой элите, а у нас политической.

«Советская власть прижала зверя»

– Все понятно. Путин – на ближайшие 150 лет.

– Да какая разница: Путин – не Путин… Интернет как раз помог бы так называемой социализации, молодежь объединится и скинет так называемых двоих, как в Каире, – толку-то? Кто здесь сможет научить, что свободы не бывает без ответственности? Назад в догму никто не рвется…

Люди только сейчас начинают доходить до того, что у каждой страны свой генокод, геном, только расшифровывать его не хотят. В биологии уже расшифровали, а в культуре и социологии не могут смириться с тем, что универсальных рецептов не существует.

У России свой генокод, к которому Путин не имеет никакого отношения. Это страна шестнадцатого века – такой была, такой осталась. При нас было другое, это называлось советской властью, хотя было по сути инквизицией. Только у инквизиции было три века, а тут все уложилось в семьдесят лет, почему и происходило с такой интенсивностью. Советская власть прижала зверя раскаленной решеткой. И никому не объяснишь, что при всех ее издержках и кошмарах она была все-таки рывком вперед, в будущее, ко временам, когда зверь дикости и эгоизма будет загнан на место. Сейчас он вырвался и ликует. Никакого атеизма при советской власти не было – это было то же православие с той же нетерпимостью к инакомыслию и призывом «верить, а не размышлять», только поставленное с ног на голову.

– Почему же сейчас религия не справляется со зверем?

– Интересный вопрос, ответ на который дал в дневниках Ключевский, первоклассный наш историк и философ: «Целые века греческие, а за ними и русские пастыри и книги приучали нас веровать, во все веровать и всему веровать. Нам твердили: веруй, но не умствуй. Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблазнителя, раньше, чем умели мыслить, чем пробудилась у нас пытливость. Потому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превращали в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков… Под византийским влиянием мы были холопы чужой веры, под западно-европейским стали холопами чужой мысли. (Мысль без морали – недомыслие; мораль без мысли – фанатизм.)».

Из католического богословия вышла вся европейская философия и культура, а русское богословие практически не существовало, ибо, получив Святое Писание в переводе на славянский язык, мы лишены были всей базы: Платона и Аристотеля, Плотина и Григория Богослова – ведь отцы церкви говорили на греческом, латинском и иврите. Свободная богословская дискуссия, риторика, софистика – все это досталось католикам. Мы же получили требование верить, не рассуждая. Вы историю Максима Грека знаете?

– Весьма приблизительно.

– Рассказываю. Кстати, я это вычитал в книге «Выбирая свою историю» – из серии, которую финансировал ЮКОС. Так вот, Максим был действительно грек, книжник. Он был на Флорентийском Соборе, в Италии, где стал свидетелем огненных проповедей Савонаролы. После этого принял монашество на Афоне.

Василий III послал на Афон просьбу – пусть отправят в Россию игумена Савву для перевода богослужебных книг. Савва старый был, послали Максима. Он по-русски не знал, выучился тут.

Перевел Псалтирь, исправил богослужение. Но, не ограничиваясь этим, стал критиковать русскую жизнь: власть ему не нравилась, в полемике иосифлян с нестяжателями встал он на сторону нестяжателей, утверждал, что у церкви не должно быть имущества никакого… Запретил Василию разводиться… Его обвинили в ереси и сослали в Иосифо-Волоцкий монастырь. Посадили на цепь. Монахи из Афона пишут: верните нам нашего, он вам все равно не нужен! Нет – держат. Перевели в тверской Отроч монастырь, с некоторыми послаблениями (там настоятель его очень чтил за аскезу и ученость). Потом – в Троице-Сергиев монастырь, когда уж все восточные патриархи за него попросили. И вот приезжает туда Иван Грозный: желаю видеть святого старца. Святой старец вместо умиления и благодарности выдал ему все, что он думал про власть и про его далеко идущие планы, а напоследок предсказал, что если не покается, то сын его умрет. Что и случилось. И вместо того, чтобы отпустить его на Афон, как он о том просил, его снова заперли, хоть и не на цепи уже. Он так и умер в России и прославлен как святой. Очень всё об апельсинах мечтал перед смертью, но так и не попробовал их больше никогда.

– Вот бы вам про что снять! Какая рифма была бы к «Андрею Рублеву» – ваш же сценарий!

– Нет, я уж теперь сниму «Глянец-2». Про новую опричнину.

«Вернулся с рваной ж..., но национальным героем»

– Опричнина ведь – совершенно русское явление, неизменное на протяжении пяти веков. Предполагаю, что это будет малобюджетная картина на двоих, несколько в духе бергмановских «Сцен из супружеской жизни». Если помните, по сюжету «Глянца» героиня выходит замуж за сравнительно молодого олигарха, а во второй части они оказываются в Лондоне. Я встречался там с Чичваркиным, с другими беглецами, вынужденными бежать от произвола оборотней-опричников. Они рассказывали, что у русских в Лондоне часто появляется специфическая болезнь: немеет левая рука, покалывает в пальцах… Врач одному из них так и сказал: «На вас уголовное дело в России?» Он: «Да, а что?» – «Да ничего, это у многих...» Кардионевроз такой. А возбуждаются эти дела с единственной целью – отнять бизнес. И ничего тут не сделаешь, шестнадцатый век. Посадками это не решается, а вот телесные наказания…

– Что же, руки рубить?

– Зачем? Как Ли Куан Ю, диктатор Сингапура, – вот страна с генетическим кодом, чрезвычайно близким к нашему! Там телесные наказания – порка палками. И это куда лучше, чем гноить людей в тюрьмах, кроме того, остается наглядная память.

Пятнадцатилетний Майкл Фэй в девяносто третьем раскрасил десяток машин из пульверизатора. Его приговорили к шести ударам палками по ж... Палки бамбуковые, серьезные. Американское правительство пришло в негодование, Клинтон письмо написал – как так, вандализм! Хорошо, снизили ему число палок до четырех, но все-таки выпороли. Вернулся домой с рваной ж…, но национальным героем. Через полгода напал на собственного отца, избил его – ну, они там поняли, что ему еще мало вломили… Но автомобилей он уже не раскрашивал. Я все хочу снять документальный фильм про Ли Куан Ю, встретиться с ним – пока жив! – денег не дают.

– Любите вы Восток.

– Ну а как не любить? В нем есть терпимость, которой Запад не понимает. Основа Запада – экспансия, основа Востока – терпение, мудрость, искусство выжидать. Заметьте, что Востоком обычно увлекаются в зрелом возрасте, и Запад ведь им тоже переболел: модерн, Бердслей – японской живописью, весь французский экзистенциализм – дзеном… Я уж не говорю о том, как бредили тем же буддизмом весь американский рок, Сэлинджер, битники… Лучшее, что есть в западном искусстве ХХ века, – от Востока.

– Вам должен быть близок тогда сокуровский «Фауст».

– Его я не видел, к сожалению, очень жду. И рад его успеху. У Сокурова благодаря этому «Льву» пройдет комплекс непризнанного гения. А он – мастер первоклассный, настоящий.

"Все мои женщины - чистое безумие"

– У вас нет вообще некоторого разочарования – что вот, всю жизнь кино снимал, а надо было мыслить, властвовать, может быть… Потому что вы с редкой трезвостью смотрите на вещи, – зачем это тратить на одну режиссуру?

– Что вы, ответственности гораздо меньше. Я и мыслителем никогда не был. Мыслить начинаешь, когда идет на убыль тестостерон. До этого за тебя мыслит он.

– Раз уж заговорили про тестостерон: вы заполучили лучших женщин киномира – сможете сказать, какая произвела на вас наибольшее впечатление?

– Отвечаю абсолютно честно: все женщины решительно. На то они и были лучшие, чтобы производить впечатление. Как можно сравнивать свои болезни? А ведь это и была всякий раз болезнь.

Сейчас любовь признали психической патологией, и это в самом деле такая же патология, как и гениальность. Я себя не помнил, не понимал, что делаю. Об этом сняты у меня «Любовники Марии», где у героя буквально крыша едет, вплоть до того, что с самой любимой и желанной женщиной он не может ничего. Как я в первую ночь с Машей Мериль – ведь она не Мериль, она княжна Гагарина, представляете себе – княжна (и это в 1967 году!), – что в моей голове и душе творилось – красавица, на которую я мог только любоваться. Что, не болезнь? Потом было все, но сначала я просто был парализован любовью, тронуть ее боялся. Только теперь у меня проснулся кое-какой здравый смысл, и то не до конца…

– Недавно умерла Ия Саввина, благодаря которой состоялся, возможно, лучший ваш фильм – «История Аси Клячиной». С каким чувством вы ее вспоминаете?

– С обожанием. Про Ию точнее всех сказала Раневская: «Помесь гремучей змеи с колокольчиком». На съемочной площадке «Аси» она не успокаивалась, пока не изводила всех. Любыми придирками – камера не там, сценария нет… Сценария в самом деле не было, картина снималась импровизационно, поскольку реального колхозника роль учить не заставишь, а я снимал настоящих деревенских, таково было условие. Ия белыми своими глазами смотрела на всех, ругалась дико, а когда наконец срывалась вся группа – она становилась ангелом и начинала гениально работать. Ей надо было сначала всех сделать несчастными, а потом включался колокольчик.

– И все равно там в каждом кадре счастье.

– Так это и было счастье. Мы очень дружили, у меня сохранились ее письма – тогда ведь еще писали письма, а не эсэмэс… Никогда не забуду, в каких выражениях Ия отказывалась играть в «Курочке Рябе»: «Андрей, е.т.м., ты о…л, б…, как это можно – у тебя в сценарии все русские люди разговаривают матом!!!» И хорошо, что она отказалась играть во второй серии, в «Курочке Рябе». Там нужна была трагикомическая актриса, а Ия совсем не клоунесса. Да и кто клоунесса? Мазина – идеально… А у нас только Инна Чурикова.

– Невозможно не спросить вас про «Цитадель»…

– И вы об этом! Ни один самый сильный режиссер ничего не сделает со слабым сценарием.

– Как по-вашему, за что так травят «Щелкунчика» – вполне приличный детско-взрослый фильм, который и нам, и нашим детям показался очень неглупым?

– Торжество политкорректности, вероятно. Людям не нравится, когда открытым текстом говорят о нынешнем состоянии европейского и нашего общества, к которому лучше всего подходит слово «крысификация».