Алексей Балабанов: Кочегар – счастливый человек. Пока его дочь не убили

После недавней премьеры балабановского «Кочегара» среди коллег воцарилось непривычное благолепие. Все хвалят минимализм, красивые проходы под музыку и выдающуюся игру Михаила Скрябина – якутского короля Лира. Говорят даже, что Балабанов подобрел, что в новом его фильме сравнительно мало жестокости и много любви к маленькому человеку. Насчет «подобрел», может, и правда. Во всяком случае, кинокомпании «СТВ», с которой Балабанов работает последние полтора десятилетия в тесном сотрудничестве с личным другом, режиссером и продюсером Сергеем Сельяновым, удалось его уговорить на несколько интервью в день московской премьеры.

Он сидел на втором этаже «Кодак-киномира», в буфете, за одним столом с Сельяновым, чью реплику вы тут тоже прочтете. На интервью с ним всегда идут с тем же страхом и любопытством, что и на его премьеры, потому что никогда не знаешь, очень ли будет страшно или просто пошлют подальше. Но Балабанов с годами заставил себя терпеть прессу, а может, в самом деле незаметно смягчился к человечеству, – так что ответы его уже не состоят из знаменитых «да», «нет», «не знаю», «не понял вопроса» и «вам видней».

С чего и чему меняться?

– Для начала поздравляю вас с замечательной картиной.

– Спасибо.

– Вот тут все говорят о минимализме: это прием или денег нет?

– Про деньги – к Сельянову, а в общем, то и другое, конечно. Это такое приспособление к обстоятельствам, потому что кино-то надо снимать. И это такой язык, потому что им я еще не пользовался, а повторяться неинтересно.

– Где снимали?

– Большей частью в Крон-штадте.

– Насколько я понимаю, главная ваша тема – это противостояние насилию, что с ним делать, когда у него все козыри. И вот здесь у вас маленький человек взбунтовался. Это не дает нам шансов на скорые перемены?

– Политические в смысле?

– Хотя бы. И не только.

– Я показал, вы толкуйте. Я вообще не очень понимаю, когда говорят, что моя тема – насилие. Тема всего кино – насилие, потому что зритель любит, когда в персонажа всаживают пятьдесят пуль, после чего он закуривает и идет мстить. Так в жизни не бывает, и зрителю интересно. Никакого специального и личного интереса к насилию у меня нет: оно – сюжетная необходимость, не более того. А насчет перемен… С чего бы и чему бы меняться?

– Человек взбунтуется.

– А с чего ему бунтовать, пока у него дочь не убили? Вы думаете, ему плохо? Это вам, может быть, было бы плохо, если бы вам болванкой прилетело в Афганистане по голове. А ему неплохо. Он работает кочегаром, сжигает плохих, как ему кажется, людей и печатает рассказ одним пальцем на машинке. Он счастливый человек.

– Но потом-то у него дочь убили. Почему, кстати? Неужели только из-за братка?

– Только. Ее заказала из ревности дочка местного пахана, а тот, особо не разбираясь, просто выполнил заказ дочки.

– И тогда маленький человек мстит. И про это же у вас «Груз 200» – там же Антони€на приходит и убивает маньяка в конце концов…

– Ну, убивает, да. Или не убивает. Это вопрос отдельный – вот она настолько сильно любила мужа своего, которого этот маньяк посадил, что пришла и убила. Или кочегар, он свою дочь любил очень сильно, он тоже пошел и убил. А иногда нет у человека силы мстить, и тогда он не бунтует, так было в фильме «Про уродов и людей». Но таких, как Антони€на, я реально видел. Ходят такие бабы по Сибири, по Северу, они с ружьем, им человека убить – как медведя. Еще человека, может, и проще. Но все не могут быть такими, это люди довольно специальные, я их видел главным образом в бесконечных разъездах по Сибири, когда пять лет в начале восьмидесятых работал ассистентом оператора. Вот там я насмотрелся. Насмотрелся, кстати, почти всего, что попало потом в «Груз 200», который действительно основан на реальных событиях, я не просто так в титрах это написал.

– Для меня-то это фильм не столько про маньяка, а про мечтателя Алексея, который хочет город солнца построить…

– Хорошо, если так.

– И этот – «основан на реальных событиях»?

– А это просто мой приятель Саша, мечтавший именно о таком городе солнца, всякий раз об этом говоривший по пьяному делу. Не знаю, что у него получилось. Думаю, что ничего, потому что если Кампанелла не построил – с чего бы у Сашки это вышло в восьмидесятом году? Но вполне допускаю, что где-то в тайге он и построил нечто подобное, потому что в России в глухих местах и не такое случается. Вот сделать бы документальный фильм о нем – но кому сейчас это надо?

– Вы не планируете вернуться ненадолго к документальному кино?

– Да без меня есть сейчас кому снимать документальное кино. Там, кстати, отличные картины появляются. Я если и снял бы что-то, то, наверное, историческое и познавательное, с хроникой. Я и смотреть это люблю, и хорошо знаю хроникальный материал, где что лежит. У меня в архивах – в Красногорском фильмохранилище, например, – знакомств много, еще с тех времен, ассистентских.

– В «Кочегаре» много огня, он там постоянным таким лейтмотивом – в топке, в камине, на улице просто… Это потому, что вся жизнь – одна большая топка?

– Слушайте, вот меня предыдущий интервьюер чуть до инфаркта не довел: что вы хотите сказать тем и тем? Я не хочу сказать, я хочу показать. Герой убивает лыжной палкой не потому, что у палки есть символический смысл, а потому, что она острая, ею можно человека проткнуть. А огонь я показываю потому, что есть две стихии, на которые можно смотреть бесконечно, – огонь и вода. Это по картинке красиво.

– Правильно я понимаю, что режиссеру вообще важней быть художником, чем рассказчиком? Чтобы именно по картинке красиво?

– Ему желательно понимать в картинках, да, но больше всего я уважаю режиссеров, которые сами пишут сценарии. Для меня это основа профессии - моя любимая работа. И лучшие режиссеры, как опыт показывает, – это сочинители собственных историй. Во-первых, потому что тогда ты картину ясно видишь в голове с самого начала, а во-вторых, потому что можешь довести сценарий по ходу действия, обойти трудности какие-то, вписать то, что придумалось и понравилось… Фильм же от замысла отличается очень сильно. И я, может, самый жесткий критик своих фильмов вообще, никакому кинообозревателю так не снилось меня ругать, как я сам себя ругаю. Потому что я знаю, что там было на самом деле, что придумано…

У Литвиновой исключительное тело

– А какая картина у вас сильней всего менялась в процессе?

– «Мне не больно», наверное. Там Рената много придумывала. Она очень умная вообще. Я знал ее еще до того, как Муратова начала ее снимать, с незапамятных времен практически. Потом уже она стала сниматься в «Увлеченьях» и других картинах у нее, и получился образ, который ее несколько раздражал, она хотела от него отойти. Рассказывала, кстати, все время, что Муратова хочет ее в кадре раздеть. Очень сопротивлялась. Но я Муратову понимаю – тело у Литвиновой исключительной красоты.

– К вопросу о теле: откуда вы взяли девушку в «Кочегаре»?

– Это Аида Тумутова. Она не актриса, фотомодель. Странно ведет себя: снимается для «Спид-инфо», там монтаж сделан, где я ее обнимаю: к моей голове приделано туловище педераста какого-то…

– Ну, это же реклама фильму…

– Ничего подобного. Это антиреклама фильму, а главное – я не обнимал ее сроду, не люблю.

– Правда ли, что Миронов отказался от «Груза»?

– Он отказался под странным предлогом – что больше не планирует играть отрицательных ролей. И Маковецкий отказался. Их дело. Больше не позову их, и всё.

– А с Михалковым вам как работалось – в «Жмурках», скажем?

– А «Жмурки» же комедия, чего никто тогда не понимал. Всем почему-то примерещилась чернуха, это сейчас его дома держат, с гостями смотрят и хохочут. Михалков же с самого начала играл комедию, он отличный характерный актер, кое-что сам придумал – реплики какие-то с сыном, финальную сцену, кстати, где он охранник…

– А «карачун тебе, Церетели»?

– Нет, это мое, в сценарии было. Но вообще он замечательный, понимающий и пластичный актер.

– Касательно «Жмурок»: Алексей Панин рассказывал, что он предлагал лицом сыграть всю сцену с удалением пули, а вы настояли, чтобы была эта натуралистическая сцена с разрезанием живота…

– Алексей Панин? Предлагал? Лицом? Он сериальный актер, взят за типажность, потому что хорошо сочетался с Дюжевым. У меня принцип такой – я стараюсь актеров подбирать по типажам, по маскам, чтобы зритель легче все про них понимал и сразу запоминал. Дюжева я заметил в «Бригаде», которая вообще хороший фильм, не сериальный, принципиально снятый на пленку, хорошо придуманный и сыгранный. И вот на его брутальном фоне нужен был другой бандит, истеричней и слабей. А никаких предложений по ходу съемок Панин не делал, и эта сцена не могла быть другой – там очень яркий врач придуман, и потому нужна была операция в кадре с таким именно наркозом в виде стакана водки.

Путин в кадре просто так висит

– Я еще «Морфий» очень люблю, потому что врач там действительно такой, как у Булгакова.

– А какой он у Булгакова?

– Чувствует, что не может никого вылечить, и потому заболевает сам.

– Да нет, он заболевает наркоманией оттого, что он наркоман. Тоже без всякого подтекста. Хотя если вы там его видите – мне же лучше. Но колется он ровно потому, почему мой четырнадцатилетний сын нюхает в школьном сортире какую-то дрянь, наркотический табак, не запрещенный у нас. Неделю назад разбирались. Я понятия не имею, почему он это делает, и так же не могу объяснить, почему я в его годы в школьном же сортире пил портвейн.

– А сейчас пьете?

– Портвейн? Со школы не пробовал.

– Когда вас называют радикальным режиссером, вы соглашаетесь или возражаете?

– Я разный режиссер, стараюсь, по крайней мере. Я стараюсь делать хорошее кино, чтобы его интересно было смотреть. «Счастливые дни» – радикальный фильм, нет? Только в той степени, в какой радикален Беккет, у которого было вот такое представление о человеческом существовании.

– Из всех ваших непоставленных сценариев мне больше всего нравится «Американец»…

– Мне тоже.

– Вы не планируете вернуться к нему?

– С нуля переснимать – нет. Мне всегда проще написать заново, чем переписать, – так и со сценариями, и с фильмами. А там отснят уже был порядочный кусок, девять съемочных дней. В том числе в Штатах, где многие проходили курсы английского языка прямо на съемочной площадке. А в Норильске Майкл Бин запил, запил конкретно – наливал водку в бутылку из-под «Аквы минерале», немаленькую, и в машине прикладывался. Поначалу это было почти незаметно, через два часа он уже просто не попадал в кадр.

– Это Россия на него так подействовала?

– Это у него было с ранней юности. Он конкретно так бухал, до трех литров крепких напитков в день плюс наркомания. Но тогда об этом не знал никто. И я остановил картину, потому что так снимать было нельзя.

– Давно хочу спросить: вот у вас был «Брат», все говорили, что это новый герой, и вы соглашались. Где он теперь?

– Ну… Где теперь Сергей Бодров, вы знаете. Это был близкий мне человек. Очень умный, очень открытый. И я бы снимал его еще, конечно.

– Но я не про Бодрова, а про Багрова.

– А где Багров, я не знаю, не то снял бы «Брата-3». И я не исключаю, что сниму его – когда Багров опять где-то проявится. Но сейчас его нет, он прилетел тогда из Америки и куда-то делся. И я Бодрова снял в другой совершенно роли – капитана в «Войне». Потому что пришел другой герой, как этот капитан или как Чадов там… Я и сейчас думаю, что это у Чадова лучшая роль.

– А когда там Путин на стене у военкома, в виде портрета, в зале всегда были хохот и аплодисменты. Вы рассчитывали на этот эффект?

– Нет. Ну, он просто там висит у них у всех, опять же без всякого второго смысла…

– Что вам нравится из советской классики?

– Много, разное. Тарковский был очень хороший режиссер. «Баллада о солдате», «Дело было в Пенькове» – там Тихонов изу-мительный. Лучшая роль его, по-моему.

– А Муратова?

– Я последнюю картину не видел, к сожалению, но Муратова замечательная, конечно.

– После «Груза» на вас многие обиделись, я в том числе, – что конец советской эпохи выглядел вовсе не так…

– Ну, это, может, в вашей жизни он не так выглядел. А там, куда я ездил – на Дальнем Востоке, в Заполярье, у ненцев, якутов, тофаларов, – или в промышленных городах… так и выглядел, я ничего не придумал.

– Но вот время, которое пришло на смену СССР – середина восьмидесятых, начало девяностых, – оно нравилось вам?

– Ничего более яркого в моей жизни не было. Я вообще предпочитаю не судить – «хорошо», «плохо»… Оно было очень яркое.

«Песня хорошая, а фильм говно»

– Как по-вашему, «Кочегар» мог бы собирать полные залы в качестве жанрового кино?

– Ничего про это не знаю, у меня есть Сельянов, слава Богу, он и занимается тиражом. У «Кочегара» тираж – сто копий. Вряд ли он может собирать полные залы, я думаю. Есть люди, которым он нравится, этих людей сравнительно немного. Можно ли называть его жанровым кино – опять-таки не знаю. Я в принципе стараюсь, чтобы смотреть было нетрудно, и если Сельянов говорит «здесь длинно» – упираюсь только в особых случаях.

– А почему ваши фильмы сравнительно редко ездят по большим фестивалям?

– Почему, они много ездят. Это я не езжу по большим фестивалям, потому что скучно. Я вообще не тусуюсь. Сижу дома и пишу сценарии, а что еще делать-то? Я считаю, что надо работать. Потому что все остальное вообще не имеет смысла и не дает удовольствия.

– А работа еще дает?

– Ну, с годами трудней, конечно. Я не могу уже сценарий за две недели написать, как раньше. Все медленней. Но поскольку все остальное еще хуже – я буду искать любые возможности, чтобы снимать, а тусоваться не научусь никогда. И общения мне надо немного. Но на фестивали я ездил с самого начала – уже «Счастливые дни» попали в каннский «Двухнедельник режиссеров» и отлично там прошли, я за одним столиком с Базом Лурманом сидел.

– И как Лурман?

– Замечательно, он эмоциональный очень человек, и поэтому у него фильмы такие же, с чувством. Помню, как он услышал со сцены свое имя и заветное «Camera d’or!» и понесся на сцену – «Золотую камеру» получать. А это просто перечисляли участников «Двухнедельника», и он жестоко обломался. Он туда приехал еще из Австралии, привез первую картину – «Строго по правилам». Вообще он условный такой, очень театральный – самая условная, конечно, «Ромео + Джульетта», и она послабей. А «Мулен Руж» – очень хорошо.

– Вы свои фильмы пересматриваете?

– Нет. Очень редко, когда надо в зале проверить, какая копия и как ее показывают. На премьере «Кочегара» в Москве, например, свет зажгли на финальной черно-белой части, где экранизация рассказа. Это им показалось, что кино кончилось. Черт-те что.

– В каких местах вы любите снимать?

– Петербург. Череповец люблю, промзоны всякие, трубы. Вот как в «Грузе» – разве плохо?

– Да это лучший кусок в фильме – где маньяк на мотоцикле под  песню «Плот»…

– Видите. А Лоза посмотрел – я ему говорю: «Спасибо за песню». А он говорит: «Песня хорошая, а фильм говно».

– И песня хорошая, и фильм соответствующий.

– Я и говорю.

– Тут Шевчук недавно сказал, что Сельянов – лучший режиссер своего поколения и многое недоснял. Он в режиссуру обратно не планирует?

– У Сельянова, я считаю, лучший фильм «День ангела», потрясший меня в свое время. Это классика. А «Время печали еще не пришло», скажем, и недооцененная, и слишком условная картина, потому что сценарий был Коновальчука, а Сельянову надо писать самому. Насчет хочет он назад в кино или не хочет – к нему.

– Сергей, хотите?

– В России, как сказано выше, все может быть, но пока – очень маловероятно.

– Лёш, напоследок: какое образование лучше всего получать режиссеру?

– Любое нережиссерское плюс высшие режиссерские курсы. Профессия должна быть.

– У вас какая?

– Переводчик. Французский подзабыл, потому что не пользуюсь, а английский свободно.

– Вы прямо коллега Кормильцева…

– Я хорошо его знал, в Свердловском рок-клубе все друг друга знали. Он был, наверное, лучший поэт в русском роке и героический совершенно человек, я ему в Лондон до последнего дня звонил.

– У вас следующая картина придумана?

– Придумана, но я никогда не рассказываю. Сценарий есть, а что получится… Знаете, как телекомментатор иногда орет: «Го-о-о-ол!» – а потом ему приходится нахваливать мастерство голкипера. Потому что никакого гола. Я вам все расскажу, когда сниму.