«Родной…» Дмитрий Быков о Сергее Соловьёве, которого сегодня хоронят в Москве

«Сергей Соловьёв пользовался всеобщей любовью», – чуть было не написал я, но штука в том, что он как раз никак её не использовал, да и секрет этой любви состоял в том, что Соловьёв не извлекал из своих инициатив никакой практической выгоды.

Не дружил с властью

Его бешеная энергия не добыла ему ни статуса, ни финансирования для новых картин – вот почему львиная доля его замыслов за последние 30 лет не нашла ни финансовой, ни бюрократической поддержки. Заведуя режиссёрской кафедрой ВГИКа, он вечно возился с молодёжью, но на этом ведь не богатеют.

Один из инициаторов революции на пятом съезде Союза кинематографистов (май 1986-го), он не вышел ни в какое кинематографическое начальство и не получил в своё распоряжение никакого куска собственности этого союза. Его студия «Круг» никогда не была богата, коммерческий успех «Ассы» никогда не повторился и не конвертировался ни в какой устойчивый капитал.

Соловьёв не дружил с властью. Не поддерживал ни Ельцина, ни Путина, не торговал этой поддержкой, вообще был абсолютно бескорыстен, потому что наслаждение, которое он получал от съёмок и сочинительства, от преподавания и постановки этюдов, от кино и театра, – было значительно сильней, чем все остальные радости жизни.

Он ничем и не интересовался, кроме этого единственного занятия – выдумывания и конструирования собственных миров. Татьяна Друбич однажды в интервью сказала, что его писательский талант больше режиссёрского (и я совершенно с этим согласен). На мой вопрос, почему он не ограничился писательством, он признался: творить реальность гораздо интересней, чем описывать. Ну представьте, что Бог ограничился бы писательством! Нет, Он всё это слепил, несмотря на организационные трудности и, возможно, проблемы с финансированием…

Ни под кого не подстраивался

Андрей Плахов точно определил его талант как ностальгический. Не в том суть, что сам Соловьёв тосковал по детству или отрочеству. Но он с невероятной точностью – иногда в ущерб чисто кинематографическому качеству – запечатлевал эпохи, в которые жил.

Кстати, первые реакции на его фильмы далеко не всегда бывали восторженными, напротив – их принимали в штыки. Повезло разве что «Ста дням после детства», там как-то не на что было раздражаться, а так-то и «Спасатель», и «Наследница по прямой», и уж точно «Избранные», и бесспорно «Асса» – причём именно со стороны андеграунда и рока – встречали поначалу весьма холодный приём. «Нежный возраст» разругал я лично, и Соловьёв не только не обиделся, но с чем-то даже соглашался. Но в них с такой силой отразилось время со всеми его наивностями, плюсами и минусами, надеждами и глупостями, что постепенно эти фильмы сами стали объектами ностальгии.

Никто уже не помнит сейчас, что тот же андеграунд Соловьёва поначалу вовсе не воспринимался. «Он был эстетически и онтологически чужой, – признавался Баширов в трезвую минуту, – а подростки не смотрели ни «Спасателя», ни «Чужую белую и рябого», потому что это было им, тогдашним, неинтересно».

Прошло время, и оказалось, что главным его выразителем был этот сейсмограф с его невероятной чуткостью, и это не был конформизм. Соловьёв ни под кого не подстраивался – просто он первым видел и фиксировал происходящее. По этой части с ним мог сравниться только его друг Абдрашитов, тоже давно не снимающий, и кажется, это сознательный выбор.

Эротичные и притом робкие семидесятые с их педагогическим новаторством и болезненно-умными, рано созревшими подростками; восьмидесятые с их брожением и предчувствием катастрофы, с их рок-клубами, сквотами и папиками, начинающими богатеть; девяностые с их эклектикой, растерянностью и жестокостью – всё промелькнуло перед нами, все побывали тут. И люди, на дух не принимавшие новые фильмы Соловьёва, начинали тосковать по ним, любовно их пересматривать – потому что в них отразилось время, а ничто не бывает для нас так драгоценно, как концентрированное прошлое.

Своих не бросал

Мне вот кино Соловьёва никогда не было близко, хоть я и признавал его азартное формотворчество, ослепительную талантливость; даже в «Одноклассниках» – не самой удачной его картине – в одной сцене любви между мальчиком и девочкой больше чувства, таланта и изобретательности, чем во всей молодой режиссуре десятых годов.

Мне больше нравился соловьёвский соавтор по «Ста дням после детства» Александр Александров, чью юношескую повесть они вдвоём переделали в сценарий, написав поэпизодный план за полчаса на салфетках ресторана «Арагви». Александров был сначала сценаристом, потом ушёл в режиссуру, он гораздо сентиментальней и при этом жёстче Соловьёва, его истории лучше организованы, без этой волшебной соловьёвской аморфности, без его вечного бардака. Но на «Ста днях после детства» они не случайно работали вместе: их роднили подростковая бескомпромиссность, радикализм, любовь к этому нежному и трудному возрасту, из которого сами они так и не вышли (вот почему в романе с Татьяной Друбич Соловьёв всегда казался младшим – более наивным, менее решительным, хуже разбирающимся в людях, что ли).

Я встречался с Соловьёвым множество раз, как все журналисты, писавшие в девяностых о кино. Я видел главную его черту – доброту, неспособность сносить чужое унижение, готовность бросаться в бой за таланты и даже за тех, в ком талант лишь мерещился. Случайно встреченный в рюмочной на Никитской (к счастью, вновь открывшейся), он с увлечением пересказывал будущих «Одноклассников», выросших из двух страничек сценарной заявки Сони Карпуниной, сидевшей тут же, – и удивительна была щедрость, с которой он делился идеями.

На «Сити FM» он рассказывал мне об Антониони, которого увидел в последний раз уже после его инсульта, о беспомощности и печали в его взгляде и о том, что именно эта надмирная печаль и беспомощность была основным чувством его картин, а вовсе не раздражение и холод.

Соловьёв обо всем умел говорить увлекательно и заразительно – именно это сделало его отцом казахской новой волны и мастером нескольких превосходных режиссёров, воспитанных им во ВГИКе. Соловьёв действительно своих не бросал и, в отличие от Родины, совершенно этим не гордился – для него это было естественно.

Не оправился после смерти сына

Поздний Соловьёв почти ничего задуманного не снял, хотя сценарий о двух девушках-подростках, подружившихся накануне Первой мировой, обещал одну из лучших его картин. Он вообще после смерти сына, который в 43 года умер от осложнений после гриппа, уже не оправился: Соловьёв был настоящий художник, из тех, кто платит за всё, и нравственный кодекс у них один – что в искусстве, что в жизни.

Немыслимо было представить, чтобы он легко относился к судьбам родных, вечно оправдывал себя статусом творца и позволял себе высокомерие к ближнему. Он чувствовал себя виноватым за всё и перед всеми. Ну, и климат последних лет не располагал его ни к творчеству, ни к умиротворению.

Помню, как он звонил мне во время безобразной травли Ефремова и спрашивал, что можно сделать, хотел прийти в суд, но после инсульта с трудом выходил из дома. В последние годы ему вообще казалось иногда, что все было напрасно, все пошло не туда, – но в этом ощущении он был не одинок.

А самым совершенным его фильмом мне кажется «Анна Каренина», которая, по его выражению, «попала под все паровозы» – съёмки продолжались в общей сложности 10 лет, беспрерывно останавливаясь; Янковский – Каренин и Абдулов – Стива не дожили до премьеры. Эта картина глубоко личная, о страшной уязвимости мира перед внезапным безумием – безумием не только женским, не только любовным. Финальный кадр – с мальчиком, чертящим пируэты на катке – был лучшей метафорой того, чем вечно занимается искусство, пытаясь хоть чем-то защититься.

По одним скорбят, по другим плачут. Соловьёв – из вторых, из самых живых и уязвимых, из самых родных, из тех, чьи ошибки дороже чужих достижений, из тех, кто так и не выучился высокомерию. У каждого из нас есть любимые художники, но этот был – родной.