Владислав Крапивин: Плохих учителей я ссылал бы на Сахалин

Дмитрий Быков побеседовал с известным писателем Владиславом Крапивиным о педагогике, литературе и храбрости:

Крапивин был одним из главных, если не главным, советским писателем нашего детства. Иностранных было много, даже тогда, а среди советских он был единственный, кто касался наших настоящих проблем. И хорошим тоном считалось его ругать, и я сам часто ругал, но к людям, которые его не любили, относился настороженно. Потому что при всем крапивинском многописании (ежегодная повесть в «Пионере» плюс часто в «Следопыте»), и повторах, и некотором переборе романтики — он все равно содержал в себе некоторое волшебное вещество, которое было даже в названиях: «Баркентина с именем звезды», или «Всадники на станции Роса», или «Та сторона, где ветер». Ну чем-то таким веяло оттуда, и веет до сих пор.

Я его видел в последний раз ровно сорок лет назад: он приезжал с редколлегией «Пионера» в нашу 77-ю спецшколу, где учился сын Евгения Шабельника, главного художника этого издания. И это было для меня тогда огромное событие, и посетить его сейчас в Екатеринбурге — тоже. Он мало переменился — только поседел, естественно. Правильно говорят, что когда человек занят своим делом — это в зачет жизни не идет.

«Пусть учитель будет полубогом, не страшно»

— Со мной собиралась прилететь одна девушка из вашего отряда «Каравелла». Она в тринадцать лет написала вам письмо, что у нее по ложному обвинению посадили мать и они с младшим братом остались вдвоем. Вы позвали ее к себе, и они с братом жили у вас, пока мать не выпустили.

— Я знаю, о ком вы.

— А вчера у нее был обыск в «Открытой России», и забрали телефон.

— И это знаю.

— И вот я думаю: ведь эти, у которых обыски, и другие, которые сегодня пойдут на площадь, — они же выросли на вас, это вы их такими сделали, нет?

— Нет. Во-первых, это хождение на площадь напоминает мне со стороны оппозиции игру в поддавки. Они идут туда, чтобы их затащили в автозак или, что хуже, намяли бока. Они из этого исходят с самого начала. Какой смысл? Тут какой-то ложный выбор: если ты не хочешь, чтобы тебе нахлобучили, ты остаешься дома и считаешься предателем. А во-вторых, я не учил в «Каравелле» никакой особой несгибаемости — иначе у меня была бы секта, в чем меня и обвиняли довольно часто. Секта всегда возникает вокруг учителя, который проповедует мораль. А я учил строить корабли, и только. И ходить на этих кораблях. И снимать об этом кино. Ну — немного еще журналистике.

— Секта возникает там, где дети считают учителя полубогом.

— А может, они меня и считали полубогом, и ничего плохого в этом нет. Всякий настоящий учитель для детей должен быть существом немного инопланетным или во всяком случае особенным. Но если он начинает использовать это для проповедей — все пропало, а если учит делу — все нормально. Дело, в сущности, и есть основа совести: у кого есть профессия, у того обычно и с порядочностью все нормально. В «Каравелле» — она до сих пор существует, там сейчас руководят наши ребята двадцатилетней примерно давности, — человек занимался самым приятным на свете делом: он видел результат своей работы. Сначала ты строишь парусник, потом этот парусник выходит в озеро. Первые корабли мы делали из каркасов тогдашних моторных лодок, причем иногда какой-нибудь начальник организации ДОСААФ, из отставных моряков — морская душа морскую душу понимает, — отпускал нам листов пятнадцать фанеры, и с помощью чертежей из журнала «Катера и яхты» мы, постепенно обучаясь, строили парусник. Иногда на эти корабли уходила часть гонораров, и я считаю, что правильно делал.

— Да и купить на те гонорары можно было немногое…

— Почему? Многое. Кооперативную квартиру можно было купить, дачу, ящик коньяку — тоже хорошая вещь. Но я тратил так, и не жалею, в общем.

— Вы много времени проводили в «Каравелле»?

— Лет до сорока — почти каждый день, потом — через день… «Каравеллу» регулярно пытались закрыть, но за мной стоял «Пионер», его главный редактор Фурин, который сделал нас официальной флотилией журнала. Так что когда в очередной раз возникали разговоры о том, что я подвергаю детей риску, — а я понимал, что за любой несчастный случай с меня снимут голову, и технику безопасности соблюдал неукоснительно, — за нас вступался ЦК ВЛКСМ. Они и в Москву регулярно меня тащили, обещали квартиру, но я понимал, что нужен им не я, а хорошо написанные отчетные доклады; мне этот жанр все равно бы не дался, и я остался в Свердловске.

— То есть вы ни разу не перевернулись на воде?

— Как — ни разу? Я переворачивался регулярно, и все переворачивались, и для обучения это штатная ситуация.

— Не могу вас не спросить про эту историю с детьми на Ладоге, помните, когда Астахов пошутил про «как искупались»…

— Эту историю я хорошо знаю, но лично там не был и никого осуждать не буду. Судя по изложению в разных источниках, тут были нарушены главные правила безопасности на воде: во-первых, не было рядом спасательного катера. У нас, когда еще не было катера, всегда была по крайней мере яхта, на которой шли взрослые. Во-вторых, не было спасательных жилетов, а они должны быть на каждом, неукоснительно. И в-третьих, никто толком не руководил детьми. С моего балкона видно наше озеро — тут, несмотря на мирный его вид, всякие волны бывали, и ситуации случались критические. Но жертв и даже травм не было, иначе мы, как вы понимаете, сейчас бы не разговаривали.

— Были подростки, принципиально не приживавшиеся в «Каравелле»?

— На моей памяти — один раз. Тогда мне пришлось сказать: извините, не наш — и не хочет быть нашим.

— А бунты против вас случались?

— Почти в каждом отряде рано или поздно находится человек, который пытается перехватить власть и переписать устав под себя. И у меня был такой наполеончик, но подключились старшие каравельцы и довольно быстро обломали ему рога. В набор профессиональных умений учителя этот навык должен входить, увы.

«Педагогика — наука. Но не про детей»

— Против Корчака, кстати, тоже однажды взбунтовались, он хотел уйти, но тоже вступились старшие…

— Я вообще не знаю ни одного педагога, который бы плохо относился к Корчаку. Я думаю, он был святой, если у педагогики есть свои святые. А что они взбунтовались — естественно, и это было заложено в его план: он им доверял, это была основа его подхода.

— Что в идеале требуется от педагога?

— Сострадание. Это вообще главный дефицит в сегодняшней России, да и в мире, — эмпатия. Никаких других специальных качеств не требуется, или они приобретаются.

— Вам не кажется, что идеальная русская педагогическая утопия — пушкинский Лицей, или интернат Колмогорова, скажем? Где дети живут вне семьи, в особой среде, и вырастают более мотивированными?

— Я против интернатов категорически. У ребенка должен быть свой угол, свои книги, своя кровать, где можно положить на пузо своего кота. В интернатах именно из-за отсутствия этого личного пространства часто портятся и нервы, и характер. Именно поэтому, кстати, я прохладно отношусь к Хогвартсу и к «Гарри Поттеру» в целом, при всем явном таланте автора.

— Помните фильм «Чучело»?

— Конечно. С самим Железниковым я был знаком шапочно, а повесть про Лену Бессольцеву и фильм Быкова помню отлично.

— Эта ситуация поправима? То есть, грубо говоря, если в классе травят ребенка — можно это выправить?

— Как педагог я должен вам сказать: да, конечно, есть методики и так далее. Но как человек, старающийся быть честным, могу ответить только: в фильме поступили единственно возможным образом. Когда доходит до такого, девочку — или мальчика — надо увозить, перемещать в другой коллектив. Там это, скорей всего, не повторится. Вообще имейте в виду, что чаще всего такая ситуация выгодна учителям, они в лучшем случае спускают ее на тормозах, а в худшем доводят до нее сами. Потому что когда все травят одного, их энергия протеста не направляется вверх, на учителя. Такой класс очень управляем. Как вы понимаете, это не только школы касается. Остановить это можно только на самых ранних стадиях, потому что травля — самое заразительное состояние, оно перекидывается, как пожар. И вот таких учителей — которые сознательно разжигают травлю, или не сочувствуют травимым, или вообще хамят детям, — я бы ссылал на Сахалин и далее. Даже воров наказывал бы мягче, а вот это — непростительно.

— В принципе педагогика — это наука или опыт каждого учителя неповторим? Можно ведь выучить тьму приемов и не совладать с элементарным классом…

— Отвечу деликатно: педагогика — безусловно наука. К воспитанию детей она не имеет никакого отношения.

«Севастополь наш, а Крым хоть генуэзский»

— Вы хотя бы примерно представляете, сколько написали?

— Никогда не считал. Думаю, порядка 50 повестей… или уже 70? Романов около 30. Лучшее время было, когда я после шестидесяти ушел из «Каравеллы» — просто потому, что остеохондроз, болезнь хоть и не тяжелая, но противная, лишила меня возможности переносить большие нагрузки. Сам я сроду к врачам не обращался и стараюсь общение с ними свести к минимуму, но тут повез сына в санаторий — жена осталась с младшим, а я со старшим поехал лечить его от гепатита. Там пускали родителей. И его довольно быстро вылечили, а мне поставили диагноз, и появилось свободное время — впервые в жизни, — так что я написал большой роман-трилогию «Острова и капитаны». Плюс несколько вещей, непохожих на прежние.

— И что из этого любите больше всего?

— Всё. Мы же договаривались на честный разговор. Про меня регулярно пишут, что я повторяюсь, и это правда. Но некоторые истины не грех повторить. Всех, кому надоело, могу утешить: лет примерно в 75 я решил остановиться. Закончил «Переулок капитана Лухманова» и решил, что эта вещь — последняя. Я и сейчас пишу, потому что вовсе от этого воздержаться не могу. Но у меня нет иллюзий — это не будет лучше, чем то, что я уже сделал. Если пытаться действительно выбрать одну вещь — сейчас мне больше всего нравятся «Трое с площади Карронад».

— Она в «Пионерке» печаталась, я тогда и прочел.

— Да, с картинками Медведева.

— Площадь Карронад существует?

— Да, только называется не так. Это небольшой булыжный пятачок рядом со школой, где происходит действие.

— Бомба настоящая там была?

— В повести? Конечно. Это им поначалу мичман наврал, чтобы успокоить.

— Дело там происходит в Севастополе. Крым наш?

— Севастополь наш. Русский город, русский флот, так всегда было. До остального Крыма мне, в общем, дела нет: курорты я не люблю, жару тоже, и в Севастополе мне нравится как раз не жара, а море и паруса. Я в первый раз приехал в Севастополь в шестидесятом году, потому что хорошо учился на свердловском журфаке и получил практику в Москве, а на заработанные деньги смог купить билет туда-обратно. И тогда впервые увидел Севастополь. И с тех пор ездил туда почти каждый год, при первой возможности. А Южный берег… как-то я равнодушен ко всему этому, и пускай он будет хоть генуэзский. То, что устроили из-за Крыма, совсем не нравится мне.

— А Артек вам как?

— Я и Артек не очень люблю. «Орленок» — другое дело, там с детьми действительно работали. Артек был показушный и служил для демонстрации интернациональной дружбы.

— Не могу согласиться.

— Нет, я понимаю, что там умели и сплотить, и сделать так, что на костровой площадке все плакали при расставании… Но не мое.

— У меня есть чувство, что в Советском Союзе многое было лучше.

— Многое лучше, а многое страшнее. В Советском Союзе ничего нельзя было выбирать и некуда было деться, поэтому хорошее, ясное дело, воспринималось острей.

— В Советском Союзе за Сережей Каховским по крайней мере могли прискакать всадники на станции Роса…

— Они и сейчас могут прискакать, не беспокойтесь. Есть такие люди. Журналисты, мои коллеги. Бывшие военные моряки, например. Да и вообще давние выпускники отрядов вроде «Каравеллы», разных профессий. Да мало ли. Я лично знаю не меньше десятка таких всадников. И Сережа Каховский, обратите внимание, не пропал.

— С чего бы такая уверенность?

— С того, что я сам написал два продолжения «Мальчика со шпагой». Все у него в порядке, он археолог, изучает древние календари. Мы своих не бросаем.

— А такие люди, как Дед из «Колыбельной для брата»?

— Никуда они не делись. Множество отрядов, подобных дедовскому, и в Сибири, и на Урале, и в Петербурге. Как, впрочем, никуда не делись и педагоги типа Мать-Генеральши. Она сейчас составляет огромное большинство.

— Она далеко не худшая.

— В общем, она противная, конечно. С проблесками, но лучше таких к детям не подпускать.

«Со Стругацким толкались животами»

— С кем вы дружили из фантастов и кого из них любите?

— Я в молодости много читал Ефремова, а потом, конечно, Стругацкие были и остались номером один. По масштабу проблем, по силе письма. Я больше всего люблю «Град обреченный», хотя среди фанов и принято было говорить, что «братья пошли не туда». Для меня художник начинается с того момента, когда он «пошел не туда» — то есть перестал эксплуатировать ранние свои удачи. Когда нахваливают «Трудно быть богом» и «Понедельник начинается в субботу» — это уже банальный вкус, в общем. Даже «Пикник», при всей своей серьезности, уже общее место. Для меня все начинается с «За миллиард лет до конца света», а дальше по нарастающей. Ровно те вещи, которые писать было труднее всего.

— Вы их знали?

— С Аркадием даже дружил, а Бориса никогда не видел. С Аркадием мы познакомились на «Аэлите». Некоторое время толкались немалыми своими животами, повторяя: «А ты кто такой? А ты кто такой?!» Потом пошли заливать это дело коньяком и скрепили дружбу довольно основательно.

— Как вы воспринимаете Ельцина, он же вас награждал еще в бытность свердловским первым секретарем?

— Неоднозначно воспринимаю — знаете такое слово универсальное? Ельцин по типажу своему был то, что называется «прогрессивный секретарь обкома». Это был его потолок. А награждал… когда меня разбудил приятель-писатель и сообщил, что мне дали «Знак Почета», я принял это за розыгрыш, приятель напросился выпить и сообщил, что ошибся. «Ну, я так и понял». — «Да нет, не в том смысле ошибся! "Трудовое Знамя", а не Знак почета…» Ельцин вручил, и больше мы не виделись. У меня с ним вышло примерно как с Астрид Линдгрен. На каком-то московском конгрессе меня к ней подвели, она взяла мою лапу двумя сухими ручками и через полминуты наверняка обо мне забыла.

— У вас есть своя версия тайны перевала Дятлова?

— У всех в Екатеринбурге есть. Я все-таки подозреваю, что они попали в радиоактивное облако или в район испытаний. Лавина могла сойти, но верится с трудом.

— Ельцин, когда пришел к власти, по просьбе жены — они же их знали всех — проверил. Не было там испытаний в это время.

— Тогда вообще ничего не понятно.

— А нет у вас чувства надвигающейся катастрофы?

— Покажите мне человека, у которого сейчас его нет.

— Война?

— Война маловероятна, в ядерные времена слишком много сдерживающих факторов. Нет, мне кажется, рванет со стороны климата — посмотрите, сколько ураганов в Штатах только за последние три месяца, что делается с мировым океаном, какие вспышки на Солнце. Ну, и на людях как-то все это сказывается — многие выживают из ума стремительно и с удовольствием.

— Как вам явилась идея «Безлюдных пространств» — космического цикла?

— Он не такой уж космический, в том смысле, что происходят там довольно обычные вещи. Где есть люди, у них всегда одни и те же проблемы. А безлюдные пространства — всего лишь пространства, лишенные равнодушия и злобы, и поэтому люди там находят спасение.

— Почему вы переехали в Тюмень, а потом вернулись?

— Я родился в Тюмени и тосковал по местам, где вырос. Прожил там какое-то время и затосковал по местам, где жил в Свердловске. Ройзман, спасибо ему, в числе других хороших людей помог переехать. Я вообще не очень люблю ездить, всю жизнь прожил на Урале, мне нравится местный климат и соответственно люди, которые в этом климате формируются.

— К Ройзману вы тоже неоднозначно?

— Ройзман человек энергичный и честный, на его должности этого совершенно достаточно.

— В «Колыбельной для брата» есть такая фраза — «Зеленый павиан Джимми». Она помогает не разреветься. Я много раз проверил, она действует.

— Точно.

— Это НЛП или вы сами ее придумали?

— Придумал сам, потому что никогда не знал, что такое НЛП. Но подслушал много детских заклинаний на эту тему и, что называется, синтезировал.

— А нету у вас фразы, чтобы вовремя набраться храбрости? Вы сами пишете — мои герои многого боятся, но в критический момент…

— Если бы я знал такую фразу… Я ведь всю жизнь боялся, никогда этого не стеснялся. За детей боялся. За корабли. Иногда с балкона смотрю, как «Каравелла» выходит в поход, — и все равно боюсь. Так что такая фраза очень мне пригодилась бы, хотя… Русский народ в принципе именно для этой цели придумал некоторые выражения. И если женщины выйдут, я с вами поделюсь.

Дмитрий Быков,
Екатеринбург.