Виктор Шендерович: Мне есть за что благодарить Путина

Раньше, бывало – когда у нас еще вел колонку молодой сатирик Шендерович, – мы печатали не просто интервью, а всякие журналистские эксперименты. Интервью в форме пьесы, сценария, в стихах... Выделывались, короче, как хотели. И вся Россия выделывалась. Шла по рыночному пути. Изобретали велосипеды кто во что горазд: и деревянные, и одноколесные, и с двумя рулями.

Теперь интервью стало скучным жанром: врезка с главными датами и профессиями героя, вопросы в первой трети про политику/экономику, во второй про личную жизнь, в третьей про Бога. В первой части все говорят, что если не Путин, то кто; вот кого вы можете предложить из нашей оппозиции? Чужда она народу... Во второй – что только теперь, в пятом браке, они поняли, что «любовь всегда бывает первою». В третьей – что насчет Бога они не знают, но что-то есть, поэтому надо молиться, креститься, жертвовать на храмы и воспитывать детей постами. И творчество, конечно, канал прямой связи с Богом. Когда герой поет свой хит «Люблю, подруга, что у тебя так туго» – он прямо так эту энергетическую подпитку и чувствует. 

И вот я думаю: с Шендеровичем мы знакомы тридцать фактически лет, с тех еще пор, когда он был главным режиссером театра при дворце пионеров на Ленинских тогда еще горах и вся умная московская молодежь бегала к нему смотреть душераздирающий спектакль о бездомных собаках «До свиданья, овраг», где блистала старшеклассница Оля Кабо, а зонги сочинял сам Шендер, еще не бородатый. Чего я буду с ним делать скучный разговор? Тряхнем стариной, напишем пьесу. Тем более сидим мы в знаменитой московской рюмочной на Б. Никитской, 22. Звуковое сопровождение соответствующее, и без него разговор был бы другой.

АКТ I

Декорация простая – стойка с надписью «Завтра пиво бесплатно», на стойке огурцы и куркрылья, водка «Зеленая марка», пиво «Невское». В углу толстые очкастые мужчины и оглушительно визжащие женщины отмечают чьи-то именины. 

Мужской хор поет «Ой, мороз, мороз».

ШЕНДЕРОВИЧ: Демократичное место.

БЫКОВ: Намоленное. Что ты будешь?

ШЕНДЕРОВИЧ: Чай.

БЫКОВ: Я давно тебя хочу спросить: ты не жалеешь, что прожил такую жизнь?

ШЕНДЕРОВИЧ: Во-первых, еще не прожил.

БЫКОВ: Имеется в виду: на хрена ты полез в эту оппозицию? Ты мог писать романы, твои пьесы бы ставились, тебя никто бы не травил. Вот ты сейчас написал повесть «Рептилион», лучшую из всех, поверь мне. И уже два журнала сказали: не надо. Ты без толку испортил себе биографию – не посещают тебя такие мысли?

ШЕНДЕРОВИЧ: Минуточку. Журналы, я думаю, отказали просто потому, что им не понравилось. А ни в какую оппозицию я не лез. В политическом смысле я почти не изменился, думаю, за последние четверть века. Если помнишь, моя колонка «Столбец Шендеровичу» выходила в «Собеседнике» году эдак в 1989-м… С тех пор я пишу и говорю вслух более или менее одно и то же – я, разумеется, имею в виду политическую публицистику. Это вопрос, извини, гражданского темперамента – ну, вот он у меня есть, я и делюсь своими соображениями с согражданами. Насчет же карьеры – я мог бы сейчас, конечно, встать на табуретку и продекламировать: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!», но это была бы неправда. Я просто стараюсь вести себя органично… 

[:image:] 

БЫКОВ: Поверь мне, писатели М., Н. и О. понимают всё не хуже тебя. Но они не ходят на митинги, не пишут в «Нью Таймс» и вообще...

ШЕНДЕРОВИЧ: Ну, значит, темперамент другой, только и всего. Они не лучше и не хуже меня. Ты думаешь, если бы я не писал газетные колонки и не ходил на митинги, я бы ежемесячно рожал по роману? Есть две писательские стратегии – «Ни дня без строчки» Плиния Старшего и «Можешь не писать – не пиши» Льва Толстого. Мне ближе вторая. Это не значит, что я презираю людей многопишущих. Из них мне особо симпатичен Бальзак, великолепный такой фонтан. Были малопишущие, цедившие по слову – из этих мне всего милей Бабель. Я ни с кем из великих себя не сравниваю, разумеется, но моя личная норма – повесть или пьеса в год. Мне есть за что благодарить Путина – он вынул меня из технологического процесса и я свободен от телевидения.  Когда кончились «Куклы», вместо них в моей жизни появились вот эти примерно 100 страниц в год (я, разумеется, не о публицистике, которую я строчу ежедневно). Пьеса, повесть... И никакую жизнь мне не загубили: на фоне «русского стандарта» я катаюсь как сыр в масле: не убили, не посадили, не выслали, дают немного зарабатывать. Я, как умею, реализуюсь, они, как умеют, мешают... 

БЫКОВ: Но травля?

ШЕНДЕРОВИЧ: Какая травля? В этом помещении, если верить статистике Чурова и ВЦИОМа, мы с тобой должны быть уже совершенно затравлены. Между тем меня уже попытались угостить водкой. И никто на нас не смотрит, оскалившись. Я «безлошадный» – хожу по городу пешком и езжу на метро. Можешь мне поверить, неприязненных взглядов при узнавании почти не припомню. Куда чаще подходят, благодарят либо улыбаются издали. Случаются прелестные курьезы: подходит человек, говорит, как они там все со мной согласны… Вы, говорит, давайте, мы все ваши передачи слушаем! И протягивает визитку. А на визитке – генерал ФСБ.

БЫКОВ: Однако все эти раздачи портретов, вывешивание постеров и прочие приемчики – они тебе не портят кровь?

ШЕНДЕРОВИЧ: Ну что ты! Это же признание, форма ордена «За заслуги перед Оте-

чеством»… И потом, все это не ново – государство подначивает охлос и переваливает на него ответственность. «Хрустальную ночь» разве Гитлер осуществлял? Лично фюрер? О нет, это у немецкого народа (после нескольких лет прямого натравливания) лопнуло терпение… А великодушная немецкая власть даже некоторое время еще защищала неблагодарное еврейство от расправ... И некоторые немецкие евреи (за два года до Дахау) призывали не раздражать Гитлера. Народ требует крови, народ! Один нынешний… скажем, блоггер «патриотического» разлива недавно взмолился: Владимир Владимирович, отец родной, ну уже дайте отмашку, что можно! Мы их всех  сами... своими руками... Мы только что были в полушаге от легализации погромов и расправ, сейчас вроде все вернулось к обычной тухлой норме, но если будет принято решение – это вопрос пары дней. 

БЫКОВ: Не думаю. Меня тут тормознула ГИБДД – что-то я превысил на родных «Жигулях», – и я, доставая права, выронил из кошелька несколько купюр, в том числе гривну. Гаишник спрашивает: «Это что у вас, гривны?» Ну, думаю, все. И говорю: «Я украинский агент». Он ржет и отвечает: «Чего люди не выдумают, Штирлиц, чтоб штраф не платить». 

ШЕНДЕРОВИЧ: Сколько взял?

БЫКОВ: Автограф.

ШЕНДЕРОВИЧ: Плохо превысил. 

[:image:]

АКТ II

БЫКОВ: Витя, не говори мне, что у тебя не бывает таких приступов: а ну его, этот народ, он вообще никогда ничего не поймет и пусть живет, как хочет...

ШЕНДЕРОВИЧ: Стоп. Не надо мне тут приписывать всякую эту вашу русофобию. 

БЫКОВ: Я? Тебе? Окстись.

ШЕНДЕРОВИЧ: Понимаешь, тут есть два типовых тезиса, в равной степени мне отвратительных. Первое: «Мы особый народ, у нас особый путь». Мало того что при слове «народ» рука моя тянется к валидолу, потому что слово это дискредитировано… Но версия про «особый народ» почему-то – социология наука строгая – появляется только в тех странах, где власть не меняется. Или меняется самым естественным путем: биологическим. Я пару лет назад случайно ознакомился с тронной речью сенегальского лидера. Ты не поверишь: у Сенегала тоже особый путь, твердые нравственные устои, и любые попытки навязать ему бездуховную западную матрицу он с негодованием отвергает! На самом деле никаких особых путей и особых народов, неспособных к цивилизованному образу действий в силу эксклюзивной духовности, нет в природе. Говорят: наш народ отвергает европейские ценности. Какие именно? Предложите вот этим, за столиком, простой выбор: по бездорожью на «Жигуле» или по асфальту в «Мерседесе»? Подтираться туалетной бумагой или камышом? Он хочет, чтобы ему в задницу засовывали бутылку из-под шампанского в отделении полиции или предпочтет английский вариант обращения?  Ответ понятен. Просто он за этим столиком скорее всего понятия не имеет, что ровная дорога, чистый туалет и вежливый полицейский возникают в результате разделения властей и политической конкуренции. Объяснить это и показать на пальцах можно, поэтому-то нас и не пускают в телик: чтобы не объяснили! Вторая чушь – уже оппозиционного или по крайней мере умеренно-несогласного толка – звучит так: да бросьте вы, этот народ ничего не понимает и никогда не поймет! НАРОД, да? Причем сам говорящий себя из этого понятия предусмотрительно вынимает. Понимаешь: у них есть какой-то НАРОД, снаружи от отдельных людей. И почему-то символ этого НАРОДА – непременно именно Вася Пупкин, лежащий у забора. Почему Ульяна Лопаткина – не народ? Лиза Глинка, Виктор Астафьев, Гидон Кремер? Всемирно известный математик, академик Васильев, засунутый в автозак  по случаю годовщины Болотной, не народ? Вот это, замечу, и есть русофобия. Не говоря уже о том, что, повторяю, и Васе Пупкину можно кое-что объяснить… если вовремя предложить ему полусухое вместо лосьона «Свежесть», отмыть и  отключить от телевизора... Ни в какую фатальную неспособность русского народа к решению собственной судьбы я не верю. Все он умеет как миленький, независимо от пола и возраста. 

МУЖСКОЙ ХОР запевает «Мне малым-мало спалось».

ШЕНДЕРОВИЧ: Слышишь? Малым-мало спалось. Но не навсегда заснулось. Просто они тут, начальники наши, провели приватизацию ностальгии (название моей статьи 1996, кстати, года). Присвоили себе лучшее, что было в прошлом, и заставили это работать на свой режим. Как будто ЦК КПСС, а не Господь Бог, приделал крылья к конькам Харламова и дал тембр Утесову... Режим все присваивает себе – и все заставляет работать на себя! Играя на советской ностальгии, они натянули столько проволок и мин-ловушек, что вся история превратилась в сплошную засаду: задень – взорвется. Сказал правду о войне – оскорбил ветерана; усомнился в афганской авантюре – плюнул в лицо инвалидам-афганцам; я обратил внимание на опасную олимпийскую кальку (Берлин – Сочи) – и четвертый месяц слышу требование извиниться перед девочкой на коньках! Причем сам я ностальгии подвержен, разумеется, не меньше остальных… Смотри, вот «Покровские ворота», вот зимний эпизод на Чистопрудном катке – и я все время жду, что в кадр войдут мои молодые родители с моей коляской. Это же 1958 год! Но надо же отличать личную ностальгию от осанны политическому строю. 

МУЖСКОЙ ХОР доходит до «Ой, пропадет, он говорил, твоя буйна голова…» 

БЫКОВ: А в Советском Союзе ты мог допустить такие глубины нового падения? Лев Аннинский в день восьмидесятилетия сказал: «Люди оказались много хуже, чем я думал».

[:image:]

ШЕНДЕРОВИЧ: Этих конкретных форм – нет, я не предвидел, конечно. Но понимание, что всевластие не может кончиться  добром – было. Я сейчас удивляюсь некоторым экзотическим вещам, но вектор... он был понятен. К счастью, мне приходится удивляться не только плохому. Очень многие люди демонстрируют удивительную нравственную стойкость. В отличие от Аннинского, я не предполагал, что их может быть так много.  Правда, примерно половина устойчивых уже уезжает. И величие страны, замечу, давно определяется не ее размерами, а размерами, так сказать, Силиконовой долины, способностью создать пространство для человеческой свободы. 

БЫКОВ: Вот смотри: есть Дмитрий Киселев.

ШЕНДЕРОВИЧ: Дмитрий Константинович? Еще как есть!

БЫКОВ: Как по-твоему, он упивается падением или искренне верит в то, что говорит?

ШЕНДЕРОВИЧ: Слушай, что ты усложняешь? Какое упоение падением? Что за Рембо€? Единственное, что поменялось у Дмитрия Константиновича за последние двадцать лет – это спонсор. Дмитрий Константинович совершенно пустой внутри. Пустой и надутый. Я думаю, если его слегка оцарапать, он лопнет. Такое случается с пустыми резиновыми предметами просто от перепада давления, ничего личного. С Дмитрием Константиновичем, что смешно, связано мое первое появление на телевидении летом 1995 года – он вел программу «Час пик», а на «Кукол» подали в суд, и они позвали меня. Дмитрий Константинович был в ту пору необычайно либерален. Второй раз он переломил мою телевизионную биографию только что, вернув меня в федеральный эфир после двенадцатилетней паузы. В его программе с соответствующим комментарием появилась моя фотография с титром «Подонок». На всю страну, в прайм-тайм. Но уверяю тебя, Дмитрий Константинович просто делал свою работу. Он здравомыслящий персонаж, что подтверждается его привычкой отдыхать в Амстердаме, а не в Крыму. 

АКТ III

БЫКОВ: А мне, Витя, кажется, что все кончится очень быстро.

ШЕНДЕРОВИЧ: Ой, я знаю десяток известных либералов, которым это начало казаться еще после «Курска». «Ну всё, ему капец». После «Норд-Оста». После Беслана, которого хватило бы, чтобы поменять всю верхушку любой другой страны, вплоть до импичмента президента... В общем, разговоры из серии «теперь ему капец» предлагаю оставить – за полной непредсказуемостью исторических частностей. Никогда не угадаешь. Но даже при гадании карту можно вытянуть только из того веера, который перед тобой разложен. Сегодня это веер из двух карт.

БЫКОВ: Негусто.

ШЕНДЕРОВИЧ: Вариант первый – взрыв. Поскольку либеральных реформ нет и быть не может при Путине, все будет постепенно ветшать и худшать… Что и когда станет спичкой у бензобака – очередная дурная война, социалка, национальные отношения, – черт его знает! Кстати, о межнациональных отношениях… Это надо ни разу не видеть карту страны, чтобы в России упражняться в национал-риторике! Ладно Кавказ, ладно Татарстан с Башкирией – но ведь все поползет. В Сибири уже требуют ввести национальность «сибиряк»; политик, который в шаткое время выйдет там с лозунгом «Хватит кормить Москву» – победит нокаутом. После взрыва, если случится именно он, ответом на бессильную путинскую централизацию станет всеобщий разбег. Второй вариант, увы, северокорейский…

БЫКОВ: Ты всегда найдешь слово утешения...

[:image:] 

ШЕНДЕРОВИЧ: Я же не о степени ужаса, я о его характере: о деградации. Никаких социальных взрывов, если ты заметил, в Северной Корее нет  – всех, кто был способен приподнять голову, расстреляли еще при дедушке, и сейчас все под полным контролем. Своих расстреливают. В нашем случае до идей чучхе может не дойти, но общий вектор ясен – выкачивание воздуха. Исторический обморок может длиться столетия; потом умирает мозг, ну а дышать в коме можно довольно долго… Это закончится тем, что географически Россия останется на карте, а исторически окончательно выпадет из контекста. 

БЫКОВ: А Ходорковский, человек из Цюриха, будет как-то участвовать в этой ситуации?

ШЕНДЕРОВИЧ: Не знаю… Он человек умный, храбрый и независимый, и его существование на свободе по факту изменило пейзаж. Но прежде чем его начнут слушать в России, должно произойти много всякой печальной ерунды… Экономика у нас какая? 

БЫКОВ: Феодальная?

ШЕНДЕРОВИЧ: Дудки. Либеральная! «Либералы не справились», «нужна твердая рука»! Всяческих грефов-набиуллиных бросят на кадровые вилы, придет условный (или безусловный) Глазьев. А Глазьев – это те самые кранты и есть; прыжок даже не на грабли, а на мину. Есть три стадии постижения исторического процесса: если он не постигается головой, остаются еще живот и задница. Обычно через живот – то есть через затягивание поясов – доходит многое; но если и это не помогает – тогда, ничего не поделаешь, приходится проваливаться в Нее и понимать через Нее. 

БЫКОВ: А массовые репрессии... ты их допускаешь?

ШЕНДЕРОВИЧ: Я допускаю массовое помешательство, вот что! Ты только представь себе разговор в штате, допустим, Коннектикут: «А что, Обама планирует массовые репрессии? И конгресс одобрил? И что, их всех уже отвезли на принудительное лечение?» Попробуй представить себе массовые репрессии в современной Америке, в любой европейской стране... А мы с тобой, заметь, допускаем это запросто, обсуждаем всерьез, причем на трезвую голову... а? Что с нами всеми стало за двадцать, нет, даже за последние десять лет? Вот о чем ты думай, а не о планах Путина. 

БЫКОВ: А роль Навального какая?

ШЕНДЕРОВИЧ: Навальный – почти единственный политик сегодня. Он человек, явно рожденный для этой тяжелой профессии – и вполне соответствующий ей. Парадокс в том, что он единственный, кто совмещает националистическую риторику с освободительной. И не исключено, что эти держат его про запас, надеются поставить на него в последний момент... 

БЫКОВ: И он согласится?

ШЕНДЕРОВИЧ: Ну откуда я знаю? Как я вообще могу даже рассуждать плохо о человеке, находящемся под домашним арестом… Но вот о них я думаю именно так – потому что он может оказаться их единственным шансом. 

БЫКОВ: Вот смотри. У тебя есть внук.

ШЕНДЕРОВИЧ: Страшно сказать, да.

БЫКОВ: И он растет здесь. Почему?

ШЕНДЕРОВИЧ: Потому что здесь живут его родители! Знаешь, когда моя дочь была в его возрасте (в конце восьмидесятых), в разгаре была не то что эмиграция, а эвакуация. И не было возможности выехать и продышаться, чтобы соскучиться и вернуться, – а это сладчайшая возможность! Не уехали. Я совершенно не герой, и вслед за Рабле повторю, что собственные убеждения готов защищать «вплоть до костра, но не включительно»… Но непонятно, с какого бодуна уезжать должен я, а не они. Не знаю, приношу ли я больше пользы родине, но своровал я у нее явно меньше. 

БЫКОВ: Витя, за что ты любишь родину?

ШЕНДЕРОВИЧ: Ни за что. За что ее любить-то? Но просто она моя, ты понимаешь? А я – ее. 

БАРМЕН: Ребята, мы закрываемся.

ШЕНДЕРОВИЧ: Вот! Как говорится, на этой оптимистической ноте...