Дмитрий Быков: Не деритесь над свежей могилой Алексея Германа!

Герман и уход Германа – события и явления такого масштаба, что они объединяют всех, и давайте мы хоть сейчас не будем выяснять отношения.

Вот я вам расскажу про Германа. Лежит он в больнице – лет пять еще назад, сравнительно здоровый, хотя и тогда уже мнительный и раздражительный. Приходит его навестить одна из учениц, прекрасный режиссер документального кино. Герман говорит ей мрачно (он был еще и гениальным актером в жизни, жаль, что так мало сыграл): «Слушай. Я умираю. Снимать похороны будешь ты. Я никому больше не доверю. Одна камера должна стоять вот так, не у гроба, а дальше. С другой будешь стоять ты и снимать тех, кто подходит. Свет поставишь так... Нет, так!»

Это история правдивая, он такой и был. Тут сошлось все: смерть, болезненный и неотступный интерес к ней и к тому, что будет после нас; трагедия, гротеск, байка – он и сам предпочитал рассказывать байки, а не теоретизировать. И профессия, которая побеждает всё: Астафьев как-то говорил, что все нормальные люди будут просто умирать, а писатель, умирая, успеет еще подумать, правильно ли он когда-то описывал смерть, и поймет, что нет, неправильно.

Фильм «Трудно быть богом» – по-видимому, это название так и останется, оттеснив «Историю арканарской резни», – планировалось показать в законченном виде на дне рождения «Новой газеты». Теперь, что называется, об этом можно рассказать. Фильм закончен, доведен до совершенства, критикам его показывали с черновым звуком еще в 2008 году.

Почему Герман тянул с этим фильмом так долго – не скажет никто, но у меня есть подозрение, что тут заложена параллель с концовкой самой картины. У Руматы нет никакого способа переделать Арканар – он может только умереть и тем создать здесь религию, аналогичную христианской. Думаю, что Герман и не собирался показывать картину при жизни: сейчас такое время, что ее бы не услышали. Это притом что она чрезвычайно ясная, по крайней мере была такой пять лет назад, а он продолжал над ней работать и, должно быть, запутывать, как было с «Хрусталевым». Но теперь она звучит совсем иначе, и есть шанс, что вес последнего слова в нашей культуре еще велик. Таким аргументам она еще верит. Поэтому картину не просто посмотрят, а всмотрятся. Предупреждения, высказанные в ней, с каждым годом становятся только актуальней.

Я совсем не знал Германа-человека, потому что очень его боялся. В его присутствии – вещь очень редкая – возникало ощущение, что с тобой рядом не совсем человек, а если и человек, то дикий, непредсказуемый, опасный. Таков же и германовский кинематограф – вероятно, самый жестокий в России. Герман знал о человеке очень многое и этого знания не стеснялся, а потому в его фильмах видна та самая изнанка жизни, о которой мы предпочитаем не думать. Там много беспомощных, несчастных, обозленных, уродливых, много вообще всякой патологии. Красивые, сильные и талантливые там чаще всего обречены, как Кленский в «Хрусталеве» – едва ли не самый обаятельный герой послесоветского кинематографа.

Герман прекрасно понимал, что такое русская зима (действие у него почти всегда происходит зимой, среди холода, наготы и последней правды), а также русский характер. При этом, наверное, он был самым религиозным режиссером в России – у него в «Хрусталеве» отлично показано, как мальчик впервые начинает молиться. Молится он в уборной – единственном месте, где можно ненадолго остаться одному. Молится потому, что мир его почти задушил – некуда деться от этой навалившейся плоти ненужных вещей, от исчезновения отца, от собственного предательства; всюду страшная зимняя ночь с цепочками фонарей и дикое зверство. Отца взяли, семью выселили из квартиры. Отец вернулся, и мальчик спешит донести, потому что не представляет себе – как можно не донести? Его же предупредили: если появится отец – звони. И вот, поняв, что сделали с ними и что сделал он сам, этот мальчик впервые поднимает глаза к небу и начинает неумело умолять. никто в постсоветском искусстве не рассказал о рождении этого чувства так сильно и страшно, как Герман.

В последние годы, во время склок вокруг «Ленфильма» и ссор почти со всем окружением, Герман почти не общался с журналистами, не показывался на людях, очень мало работал и, вероятно, не совсем понимал, куда все катится. В такой ситуации действительно ничего не исправишь, потому что люди всё дальше отходят от нормы и всё прочней забывают, зачем они тут вообще. Никому ничего нельзя объяснить. Вразумляет в таких ситуациях только громадное потрясение – и таким потрясением может стать его уход. Я никого не берусь судить или упрекать, и вообще в гибнущих сообществах – таких как «Ленфильм» – нравы портятся так же быстро, как в блокадном Ленинграде, где тоже далеко не все демонстрировали героическую стойкость. Некоторые ели людей.

Я просто хочу попросить всех не драться над свежей могилой. Уже сейчас звучат голоса – можно объяснить их состоянием аффекта, – что кому-то нельзя приходить на похороны, а кто-то не смеет скорбеть... Я думаю, Герман и уход Германа – события и явления такого масштаба, что они объединяют всех, и давайте мы хоть сейчас не будем выяснять отношения. Или выяснять их с Богом, что, собственно, и называется искусством.

Читайте также

Дмитрий Быков: Стругацкий, Путин и смерть

и другие публикации Дмитрия Быкова