Евгений Ройзман: Меня ненавидят не только из-за наркотиков

Евгений Ройзман – поэт, историк, искусствовед, создатель фонда «Город без наркотиков», соратник Михаила Прохорова и один из самых популярных людей в Екатеринбурге – не вписывается ни в один русский или советский стереотип.

Он работал сборщиком на Уралмаше, сидел, окончил Уральский государственный университет, стал мастером спорта по трофи-рейдам, организовал музей иконописи и живописи, вошел в «Правое дело» и вышел из него вместе с Прохоровым в сентябре прошлого года, ведет популярный блог и благодаря ему сумел привлечь внимание к инциденту в Сагре – иначе, вероятно, жители уральского поселка, попытавшиеся защититься от расправы, так и оказались бы виноваты во всем.

Очень многие любят Евгения Ройзмана, другие так же страстно ненавидят, а вокруг его борьбы с наркоманией копья ломаются по сей день.

Сейчас его травят опять – после того, как в одном из отделений его фонда заболела менингитом и через неделю умерла 30-летняя Татьяна Казанцева. В фонде прошли обыски, из четырех отделений работает одно. Ройзман держится спокойно и говорит скупо, понимая, что каждое его слово сейчас будут изучать под микроскопом. Государство больше всего давит не на тех, кто с этим государством открыто ссорится, а на тех, кто научился без него обходиться.

Для меня, впрочем, важнее всего в этом странном человеке, которому в сентябре исполнится 50, не то, что он жестоко перевоспитывает наркоманов, и не то, что именно его участие в «Правом деле» вызвало огонь на Прохорова. В девяностые, когда Ройзман еще писал и публиковал стихи, я многие из них знал наизусть. Он серьезный поэт. Для кого как, а для меня на первом месте именно этот критерий.

«Засуньте знамена!»

– Как по-твоему, насколько далеко власть готова зайти в подавлении любого протеста?

– У них еще не прошла эйфо­рия от выборов. Объективной оценки реальности там нет – говорят и сами верят, организуют народный восторг и полагают его искренним. Они внутренне убеждены, что пришли на двенадцать лет, и ведут себя соответственно. Как далеко можно зайти при таком самоощущении – я пока прогнозировать не берусь. Пока, видимо, есть настроение запугивать и твердая вера в то, что это сработает.

– И что делать?

– Мне не изменить систему. Времени нет. Но я могу сам не уподобляться. И при этом оставляю за собой право говорить то, что думаю, и делать то, что считаю справедливым. У меня нет готового рецепта. Есть одно категорическое «не»: нельзя превращать сопротивление в политическую борьбу. Когда я вижу на митинге флаги – неважно, какие, националистические, коммунистические, буро-малиновые, – у меня одно, от всей души, пожелание: засуньте этот флаг себе в… Я не революционер. Просто времени нет. Но мы свои противоречия выясним после. Есть общие вещи, общая для всех часть пути – вот на этом и надо сейчас настаивать.

– Но если арестуют Навального?

– Не могу предсказать свои действия. Позвоню ему сегодня, скажу, чтобы держался. Навальный – нормальный. Хороший парень.

– Я в принципе человек непьющий, но под таким обстрелом, под которым он сейчас, спился бы, наверное.

– Вот этого совершенно нельзя. Пить глупо в принципе, но пить в стрессе – самое бессмысленное и безнадежное дело.

«В Сагру ехали просто убивать»

– Прости за прямой вопрос: ты собираешься в мэры Екатеринбурга?

– Понимаешь, почему трудно разговаривать именно с тобой? Потому что врать я тебе не собираюсь, знакомы мы давно, а давать прямой ответ мне сейчас не хочется. Я в принципе не собирался в мэры. Особенно если учесть, что это не дает никакой неприкосновенности – более того, притянет все громы и молнии. Поэтому давай-ка я воспользуюсь статьей 51 Конституции РФ, дающей мне право не свидетельствовать против себя. А не для интервью я тебе отвечу (отвечает).

– Насколько справедливы утверждения – они часто встречаются, – что ты мог бы вывести на улицы если не весь Екатеринбург, то по крайней мере значительную его часть?

– Знаешь, что отвечает Феликс Эдмундович в анекдоте на вопрос, может ли он спрыгнуть с десятого этажа? Может, но только один раз. Так и я: могу, но в экстренном случае, по поводу, касающемуся всех, и единственный раз. Это как атомная бомба – она сама по себе серьезный фактор сдерживания, но два раза ее не взорвешь.

– Пока такого повода не было?

– Пока нет.

– Как развивается ситуация в Сагре?

– 1 августа начался суд. Естественно, я буду следить за всем происходящим.

– Если бы не твое вмешательство, жителям Сагры реально угрожало бы осуждение?

– Да никто вообще ничего не делал и не говорил, когда местных жителей по всему Уралу буквально терроризировал криминалитет. И можешь мне поверить – если бы мужики в Сагре не вышли тогда с ружьями встречать карателей (я другого слова не подберу для этих двадцати трех бойцов), там не одна была бы жертва, а минимум десяток. Среди мирного населения. Есть же переговоры, они все зафиксированы. Люди едут расправляться с поселком, нагибать, «е…ть» – все это записано. Те, кто вышел их встречать, спасли поселок, женщин своих и детей.

– Там в основном азербай­джанцы?

– Ничего подобного, там нормальный криминальный интернационал. Цыгане. Дагестанцы, спортсмены, кстати. Двое русских. Азербайджанцев несколько. Это не национальный конфликт вообще – это конфликт новых криминальных хозяев жизни с теми, кого они считают стадом. Стригут это стадо. Режут, когда считают нужным. И весь феномен Сагры в том, что несколько мужиков впервые не согласились с таким порядком вещей.

Но дело ведь именно в самоорганизации. Если бы этой власти был ненавистен только протест как таковой – ладно, число протестующих не столь велико, по крайней мере пока. Но главным врагом является именно самоорганизация. Когда люди берутся за решение своих проблем, которые власть игнорирует демонстративно, уверенно, с полным сознанием, что сойдет с рук, – вот это непростительно. «Город без наркотиков» вызывает ненависть ровно по этой причине. И еще, конечно, потому, что он мешает наркотизации страны.

– А в ней кто-то заинтересован?

– Допускаю, что Татьяна Голикова получила неплохую благодарность от производителей кодеиновых препаратов.

– Вот здесь я с тобой никак не могу согласиться. У меня иногда после рабочего дня случаются мигрени, и то, что я теперь солпадеин не могу купить без рецепта…

– Так получи рецепт, это три минуты! И зачем тебе солпадеин? Есть анальгетики нового поколения, которые быстрей тебе снимут любую мигрень. Есть тот же солпадеин без кодеина. Зато любой профессионал тебе скажет, что изготовить наркотик из этих невинных противомигреневых препаратов – плевое дело.

Я боюсь, ты масштабов этой наркотизации до сих пор себе не представляешь, но уже осенью, когда спадет летняя одурь, о ней заговорят во весь голос. Потому что ситуация в России катастрофическая – прежде всего за счет наркотиков нового типа, с которыми вообще пока непонятно как бороться.

«В Китае не курят китайские смеси»

– Но их вроде бы запретили…

– Не обольщайся. Их потому и называют «легальные курительные смеси», что борьба с ними ведется вполруки, а деньги на них делаются непредставимые. По стремительности привыкания, по болезненности ломки и мучительности соскакивания они сравнимы с героином. Производятся главным образом на фабриках в Шанхае. В Китае, заметь, их не употребляют. Товар экспортный. Решать вопрос можно только на дипломатическом уровне. А ситуация крайне серьезная, потому что эти смеси проникли в школу. Класса с шестого их употребление становится делом доблести и геройства.

– И как заметить, что школьник начал их курить?

– А этого нельзя не заметить. Действие быстрое и катастрофическое: во-первых, резко падает успеваемость. Беда с памятью начинается сразу же. Во-вторых, такая же резкая потеря веса. Дети худеют на глазах. Ну и раздражительность, скрытность, истерика при попытке ограничить доступ.

– Кайф какого рода?

– Как обычно – эйфория, требующая постоянного увеличения дозы. Ты знаешь, я к панике мало склонен. Но если не остановить это – не берусь оценивать последствия. Прежде всего потому, что это поражает подростков – самый уязвимый возраст.

– Ты знаешь, конечно, что методы «Города без наркотиков» регулярно ругают за жесткость и…

– ...за непрофессионализм, да. Больше тебе скажу: есть такой характерный спойлерский метод – берут идею и делают двойника. Так на Урале пытаются сейчас от «Единой России» организовать фонд «Урал против наркотиков», и в председатели нашли некую Евгению Ройзман. А уж разговоры о том, что ГБН похищает людей, удерживает насильно, избивает…

Что касается профессионального взгляда на проблему. Никаких других способов снять наркомана с иглы, кроме изоляции в местности, где наркотиков не может быть в принципе, не существует нигде в мире. Наркоман не может, не должен находиться в помещении, которое запирается изнутри. У него понятия о нравственности и долге уже отсутствуют, он в полной власти вещества, ему еще предстоит вернуть его собственную личность. Чем мы и занимаемся.

Ко мне привезли сейчас подростка, который мать избивал регулярно. И он у меня не первый с такой историей. У нас вообще контингент не плюшевый. Почти все – или со статьями, или с регулярным и неудержимым воровством. Плюс букет заболеваний, неизбежно сопутствующих наркомании. Таня Казанцева, которая умерла от менингита – под этим предлогом и были обыски в фонде весь июль, – пришла к нам с больной печенью и ослабленным иммунитетом. Я, кстати, не виню скорую, что не приехала в первую ночь: у них две бригады на сто километров, восемьдесят вызовов в сутки. Но к болезни и смерти Тани Казанцевой фонд не имеет никакого отношения.

– Сколько у вас сейчас отделений?

– Было четыре. Сейчас работает одно.

– Слушай, но ведь Егора Бычкова по личному распоряжению Медведева отпустили два года назад…

– Правильно, отпустили. Но не только потому, что Медведев так решил, а потому, что велась большая и системная работа. К этой большой и системной работе надо сейчас привыкать всем, кто вообще хочет чего-то в России добиться. И в частности, организовывать протест.

– Протест не схлынет окончательно к осени?

– Да не думаю. Осенью граждане вернутся из отпуска и заглянут в свои жировки. А ведь вторая волна кризиса до России еще не докатилась, она в пути. Ближайшие два года никак не выглядят спокойными, будь ты хоть самым твердолобым оптимистом.

«Холманских называет себя по имени-отчеству»

– Как по-твоему, что такое феномен Холманских и вообще институт полпредства?

– Вопрос из двух частей: что такое Холманских во время выборов – понятно всем. Это как бы сигнал рабочему классу: вот, мы за вас, поддержите нас… притом что положение «Уралвагонзавода» в действительности остается бедственным даже после госзаказа. Там, насколько помню, был на момент выборов один танк, и то наполовину деревянный – модель. Как там люди живут и как относятся к институту полпредства – хорошо известно. Сам Холманских принадлежит к числу людей, любящих говорить о себе в третьем лице – привычка не столько пролетарская, сколько партийно-хозяйственная; и когда при нем говорят о нем – «Игорь Рюрикович считает», – это ему тоже очень нравится.

Что касается института полпредства в невыборные времена – его предназначение остается загадкой: полпредом называется персонаж, которому с вертолета демонстрируют город, он что-то такое изрекает, потом едет дальше… Я вот сейчас проверяю этого полпреда на способность помогать реальным людям в невыдуманных диких ситуациях. Старика в Первоуральске ошибочно забрали в полицию, избили там и, простите, помочились на него. Первоуральск – славный рабочий город. Поможет ему защитник рабочих Холманских? Посмотрю – напишу.

– Ты вообще не думал о новой книге? О стихах, в частности?

– Я не пишу стихов, а пишу в блоге такие… да, пожалуй, это может потянуть и на абсурдистские стихотворения в прозе. Вот история о том, как губернатор ехал на работу и увидел мусор. Звонит мэру и требует мусор убрать. Мэр не знает, где проезжал губернатор, а убрать весь мусор в городе – выше его сил. Он звонит окружению губернатора. Да, подтверждают те, ехал, видел мусор… Но где ехал-то?! Этого мы не можем сказать, отвечают они. Его маршрут – государственная тайна.

Или круче: в городе должны были выстроить перинатальный центр. Роддом, проще говоря. Выделены деньги, а роддом не выстроили – причем их даже не разворовали, а просто были первоочередные нужды. И тут слух: Путин приедет проверять роддом! Допустим, отремонтировать здание за неделю и выдать его за новое еще можно, нагнать гастарбайтеров, взвинтить темпы, заставить работать по ночам… Но где они рожениц найдут, какие гастарбайтеры тут спасут? Давайте, думают, соберем рожениц по другим роддомам и свезем. Но что, если они начнут по-настоящему рожать во время визита Путина?! И тогда свозят молодых актрис и привязывают им на животы подушки. А Путин не приезжает, представляешь?

– Да ну, это байка.

– Нет! Я знаю участников. Такого не выдумает никакое писательское воображение. И вот тут внимание. Система начинает сходить с ума. Именно это, а не протесты, главный для нее фактор риска. Если бы речь шла о том, что у нас излишне жесткая власть, – были бы шансы, программы, стратегии… Но у нас, по сути, нет власти. У нас имитационная система, научившаяся только создавать видимость, и то спустя рукава. Они этого пока не понимают, потому что живут в самоослеплении, но ничего реального сделать уже не могут – на уровне интуиции, у кого она осталась, это им ясно.

«Урал стал торговым»

– Тебя постоянно упрекают в связях с криминалом, с уралмашевской группировкой, в частности. Это имеет под собой почву?

– Связан ли я с уралмашевской группировкой?

– Да.

– Я прожил на Уралмаше 45 лет. Я парень с улицы, я по этим улицам ходил, дрался на них, я всех знал. И Сашу Хабарова, которого называли лидером Уралмаша и убили при загадочных обстоятельствах в тюрьме, тоже знал и никогда не отрекался от этого. Это мощная финансово-промышленная группировка, теперь она, разумеется, изменилась и частью пошла в официальный бизнес, а частью – во власть. Я никогда не был членом так называемого ОПС, но Уралмаш – мой район и мой завод. На нем работали когда-то 52 тысячи человек. А сейчас – 700.

– Ты можешь назвать сегодня Урал промышленным центром России?

– Психологически он был и остается промышленным. Профессионально – это торговый регион. Самые крупные рынки в России – вещевые, скажем. Бесконечные ряды до горизонта.

– Напоследок – не хочешь, не говори: почему безмолвствует Прохоров?

– Миша не безмолвствует и не бездействует. Он пристально мониторит ситуацию и определяет пределы своего в ней участия, скажем так. У него серьезные риски. Но это не тот человек, который будет молча смотреть на происходящее.

– На него сильно давили в связи с тобой?

– Сильно.

– А почему именно ты оказался неприемлем для Кремля?

– Черт его знает… Может быть, именно потому, что я парень с улицы? Улицы-то они боятся. Вообще боятся двух вещей: самостоятельности и действительно массового протеста. В этих случаях они отыгрывают назад. Очень важное умение для власти – включать «задний ход». Это говорит не о слабости, а о гибкости, умении слушать, умении признавать ошибки и предпринимать меры для их исправления.

– А дальше?

– А дальше неадекватность (и импотенция) власти становится самой серьезной проблемой страны.