Авдотья Смирнова: Борьба с му*аками бессмысленна

Авдотья (в недалеком прошлом Дуня) Смирнова – внучка крупного советского писателя Сергея Смирнова и дочь замечательного актера и режиссера Андрея Смирнова. Начинала как остропёрая журналистка, написала несколько сценариев. В качестве кинорежиссера дебютировала пять лет назад фильмом «Связь», а в этом году выпустила романтическую комедию «Два дня» с Федором Бондарчуком и Ксенией Раппопорт, признанную образцом отечественного мейнстрима. Но все же народную известность Смирновой, как это и должно быть в стране «голубого экрана», принесла телепередача «Школа злословия», которую она уже много лет ведет в паре с Татьяной Толстой.

Тюремная библиотека для НТВ

– Начну с самого банального: не надоела ли тебе «Школа злословия»?

– Ой, я себе на это несколько раз в день отвечаю совершенно по-разному. Бывает, что не вижу в ней смысла, а бывает, что страшно рада этой программе. Зависит от того, нахожусь я в конфликте с собой или в мире. В принципе я считаю, что «Школа злословия» – хороший проект. Особенно в последнем формате, когда мы перешли от конфликтной беседы к более-менее культурной и зовем людей, которых редко увидишь на телеэкране.

– А канал вам говорит, что хочет крови или что у приглашенных недостаточно медийные лица?

– Говорил, но перестал. То ли оттого, что надоело бороться с нашим упрямством, то ли потому, что наша программа выполняет на НТВ роль тюремной библиотеки. После всей этой стрельбы, ментов и бытовых кошмаров наступает время, когда две немолодые женщины провозят мимо камер тележку с книжками…

– Несложно прикинуть, что за девять лет существования передачи у вас в гостях побывали человек 300–350. Накопились ли у тебя какие-то социологические заключения и личные выводы?

– Оказалось, что абсолютно все откликаются на любопытство к ним. И что приличных людей значительно больше, чем я думала. А если говорить о личном, я стала более равнодушна к публичному успеху или неуспеху. Раньше страшно переживала из-за того, что обо мне пишут, а сейчас меня это мало волнует. Потому что никто не понимает тебя так, как тебе бы хотелось, и только очень немногие понимают близко к этому. И сам ты лишь отчасти понимаешь других. Это очень примиряет с людьми. Ты перестаешь бороться с непониманием, перестаешь оправдываться и говорить, что не это имел в виду. Перестаешь доказывать, что прав, а другие не правы. Понимаешь, что никто никого не понимает и никто никому ничего не может объяснить.

– Весьма пессимистический взгляд на гомо сапиенс.

– Но я вовсе не мизантропка, наоборот. Осознавая собственную неспособность понять других, перестаешь злиться на то, что не понимают тебя. Я стала меньше требовать и куда больше сочувствовать.

– У тебя во время эфира бывает ощущение, что разговор идет не так и не туда?

– Бывало. Но мы перестали программировать то, что хотим получить. С того момента, как начали звать в гости ученых.

– Но это же изменило передачу. Одно дело, когда ты хочешь, чтобы человек раскрыл какую-то тему, другое – когда стремишься к тому, чтобы он раскрыл себя.

– Конечно, изменило. Мы перестали делать конфликтную программу с тех пор, как мудаки заполонили эфир и борьба с ними стала бессмысленной.

– Какие передачи ты считаешь удачными, а какие, по-твоему, не удались?

– Не удались те, в которых я слишком много болтала. Идеальная программа – это когда мы задаем три-четыре вопроса, а остальное время слушаем ответы. Для меня очень важны разговоры с философами и учеными – с Григорием Померанцем, Вячеславом Ивановым, Татьяной Черниговской, с покойным ныне лингвистом замечательным Сергеем Старостиным. Это остается в памяти.

Просто удивительно, что в стране, несмотря ни на что, не переводятся люди блестящего ума, большой культуры и масштабного мышления.

– Мне понятна роль двух ведущих в случае, когда вы приглашаете человека, которому есть что скрывать: он попадает меж двух огней и, хочет не хочет, просвечивается насквозь. Но когда в гостях ученый, чем ваша передача по сути отличается, скажем, от той, которую некогда вел Гордон?

– Мы дополняем друг друга. У Татьяны гораздо более системное мышление, она лучше меня схватывает общую картину, а я чаще вхожу в детали.

– Ты можешь представить себя в «Школе злословия» через 30 лет?

– (Задумывается.) Нет. Выйти за границы собственной личности трудно – начинаешь повторяться, и одно это должно надоесть. Мы же не «Поле чудес».

– На «Поле чудес» вместо Якубовича уже давно компьютерная анимация.

– Боюсь, что рано или поздно телевидение до этого дойдет.

– А как ты оцениваешь то, до чего оно уже дошло?

– Как оцениваю? Аналитического вещания больше нет, информационного тоже. Телевидение обслуживает тех, кому невыгодно, чтобы люди были информированы и были способны анализировать информацию. Но при этом появляются интересные проекты, очень лихо сделанные. Я считаю, например, что «Интерны» и «Реальные пацаны» – прорыв. По тому, как придуманы ситуации, по репликам, по разработке характеров, по темам, которые прежде были табуированы на телевидении.

– Неужели пора снова включить «ящик»?

– Включи, не пожалеешь. В «Интернах», например, есть отличные шутки по поводу еврейского ума и еврейской хитрости, причем без налета антисемитизма и без страха обидеть нацию, пережившую холокост. А роман между взрослой женщиной и молодым парнем – было у нас такое на телевидении? Люди, которые так работают, вызывают у меня восхищение.

Женщины все-таки компромисснее мужчин

– Времена меняются, а мы меняемся вместе с ними. Поэты, например, выбирают другие темы для своих песен. Ты вот раньше придумывала истории из частной жизни – «Дневник его жены», «Прогулку», «Связь». Настолько частной, что наш общий знакомый критик назвал свою рецензию на первый из этих фильмов «Дунин Бунин». А «Два дня», как все понимают, – фильм не просто о мужчине и женщине, а о чиновнике и интеллигентке, о власти и культуре, из чего делаются разные далеко идущие выводы.

– Прежде всего мне хотелось сделать картину для зрителей. Снять то, о нехватке чего все постоянно сожалеют и что называется качественным мейнстримом. Жанровую, но не пошлую картину. Романтическую комедию. Для меня идеал этого жанра – «Четыре свадьбы и одни похороны»: легкое зрительское кино, при этом умное, тонкое, с разными уровнями считывания.

– Я с удовольствием посмотрел «Два дня» и оценил твое профессиональное мастерство, но финал оставил у меня двойственное впечатление.

– У меня было продюсерское условие, что в фильме должен быть хеппи-энд, но я постаралась сделать конец максимально открытым и зыбким.

– Что тебя побудило переквалифицироваться из сценаристов в режиссеры? Саша Миндадзе, помню, сказал, что взялся за камеру, когда понял, что только он сам может снять то, что написал. К тебе это вряд ли подходит. «Связь», с которой ты дебютировала, мог снять и другой режиссер.

– Может быть, сбежала от сугубо сценарного дела, потому что у меня характер более экстравертный, чем у чистых сценаристов.

– Если сравнивать твой темперамент с отцовским, то я много раз видел Андрея Сергеевича буквально выкипающим из кастрюли и вдрызг разругивающимся со своим собеседником, а вот тебя – никогда.

– У меня почти такой же пылкий темперамент, как у отца, но отсутствует его революционная жилка. И весь мой пар уходит в свисток. Я не собираюсь никого переделывать, поскольку не верю, как уже сказала, даже в понимание человека человеком. Может быть, это связано с разницей между женским и мужским.

Женщины все-таки компромисснее мужчин. Мужчины – стратеги, женщины – тактики, а тактика всегда компромисснее стратегии.

Что кому на роду написано, то и будет

– Стратегия и тактика – инструменты влияния на будущее. А как быть с судьбой? В нее ты веришь?

– Верю, что будущее предопределено и ждет нас. У отца я переняла то, что называю бытовым мистицизмом.

– Разве ты суеверная?

– Нет, я верующая.

– Покорная року?

– Да. Что кому на роду написано, то и будет. Я так чувствую.

– И ничего нельзя изменить?

– Надо делать все возможное, чтобы прыгнуть выше головы. Измучить, переломать и в некотором смысле разрушить себя. Отец, между прочим, это сделал. Он снял фильм «Жила-была одна баба», превзойдя свои возможности. А на то, что ему за это Богом уготовано, ни он, ни мои пожелания и молитвы, к сожалению, не повлияют.

– К религиозным ортодоксам тебя не причислишь.

– У меня достаточно сложные отношения с Русской православной церковью как с институцией, особенно в последние годы.

– Так что же, судьба, по-твоему, где-то предначертана?

– Это очень сложный вопрос. С одной стороны, я уверена, что о каждом из нас есть замысел. С другой стороны, каждую минуту тебе предоставляется выбор, и ты можешь пойти сюда, а можешь пойти сюда. Пойдешь налево – одна судьба, пойдешь направо – другая. Есть свобода воли и свобода выбора. Всё! Никаких других свобод нет. И надо сказать, что две эти свободы – очень тяжелое бремя. Особенно свобода воли, потому что она и определяет свободу выбора. Ведь если у тебя нет свободы воли, нет и выбора – тебе кажется, что только так и может быть.

– Выбора иногда не существует в силу внутренней необходимости, когда человек поступает так, потому что, как сказал Лютер, не может иначе. Когда совесть не оставляет выбора. Как атеист тебе говорю.

– А я тебе скажу, что у меня отпали последние сомнения в существовании Бога, когда я поняла, что наличие у человека совести, то есть внутреннего различения добра и зла, необъяснимо с биологической и атеистической точки зрения.

Почему Джордано не отрекся от своих убеждений, а пошел на костер? Почему при Сталине одни становились доносчиками, а другие нет? За столом два пятилетних мальчика и девочка. Один способен воткнуть ей в ногу вилку, другой – нет. Почему? Сознание-то у них на одинаковом уровне.

– Может, один видел, что папа так поступил с мамой, а может, у него генетически обусловленная агрессия. А другой от природы кроток.

– Опять генетика?

За кого мне здесь выходить замуж?

– Давай зафиксируем наши разногласия, потому что мне в голову пришел другой вопрос. Как у мальчика к девочке. Ты ведь не замужем?

– Нет.

– Почему не выходишь?

– А зачем мне выходить замуж? Я там уже была. И новой семейной жизни с другим взрослым и самостоятельным человеком не хочу.

– Но когда-то же хотела?

– Да, очень-очень. А теперь не хочу. Мне кажется, что путь саморазвития, который я прохожу, исходя из собственных размышлений и собственного опыта, гораздо плодотворнее, чем то перестраивание под требования другой личности, которое предполагается у женщины в браке. Кроме того, сам путь компромиссов возможен лишь тогда, когда ты признаешь эту личность как куда более ценную, умную и жизнетворческую, чем твоя. А теперь скажи мне, за кого мне здесь выходить замуж?! Те, за кого я могла бы выйти и чьей воле готова была бы подчиниться – это пара-тройка моих глубоко женатых друзей-мужчин... Мне вообще кажется, что институт брака меняется. Даже у нас, хотя мы отсталая в этом смысле страна.

– И куда же, по-твоему, идет эволюция?

– К взаимному дополнению. Заметь, что в большинстве крупных западных компаний первое лицо – мужчина, а второе – женщина. Потому что мужчина – замечательный стратег, но он никогда не будет таким тактиком, как женщина, и наоборот. И вот еще что я тебе скажу: я знаю больше умных мужчин, чем умных женщин, но каждая умная женщина, которую я знаю, в десять раз умнее самого умного мужчины. Она знает то, что знает он, плюс еще что-то, чего он не знает.

– Это смотря что считать умом. Если судить об уме по IQ, то его максимум в группе твоих знакомых мужчин наверняка выше максимума в группе знакомых женщин. А ты часом не феминистка?

– К тому, что сейчас принято называть феминизмом, я отношусь со здоровой насмешкой. А к умному феминизму, который утверждает, что полнота заключается во взаимодополнении двух начал, испытываю уважение.

– Тогда последний вопрос: к чему ты испытываешь неприязнь и отвращение?

– (После паузы.) Меня чудовищно раздражает глупость, но умозрительно она не вызывает у меня никакой ненависти. Умо­зрительно я больше всего не люблю злобу. Настолько, что человеку умному, но злому предпочту глупого, но доброго. Не выношу злых женщин, не выношу бесчувственных мужчин. В стране и во власти меня больше всего отталкивает бесчувственность. По отношению к чужим горестям, к чужой бедности и даже к чужой глупости, в которой человек не виноват. Мне не нравится принцип «хочешь жить – умей вертеться». А если не умеешь, то пойди и умри?

– По биологическим законам выживает тот, кто умеет.

– А по нравственным – нет. Бесчувственность и безнравственность – это одно и то же.

Виктор Матизен