Василий Уткин: Опасность не просто в России – во всем мире
Самый известный телекомментатор страны Василий Уткин дал интервью Дмитрию Быкову – о профессии и о новом месте в жизни
Самый известный телекомментатор страны Василий Уткин дал интервью Дмитрию Быкову – о профессии и о новом месте в жизни.
Василий Уткин стал самым популярным журналистом в России – боюсь, не только за август, но и за весь последний год. Дело не в том, что ему пришлось покинуть телеканал «НТВ-плюс спорт», преобразуемый в «Матч ТВ» (в него также вольется «Россия 2»), а в том, что он сделал это громко, сопроводив свой уход замечательной колонкой.
Я Уткину всегда симпатизировал – и не только потому, что мы с ним, по его выражению, «цвет московского толстячества» (он, кстати, похудел практически вдвое, о себе скромно умолчу). У него исключительно живой голос и прекрасные спонтанные реакции. Все хотели бы острить, как он, и думают примерно то же, что и он, – а он это говорит вслух. Поэтому даже его увольнение выглядит как творческая победа. А все остальные, такие же умные, так и сопят в тряпочку.
«Хотел бы работать на "Матч ТВ"»
– Вася, а не значит ли все происходящее, что спорт становится национальной идеей? Не будут ли всех пичкать им, как перед Олимпиадой?
– Во-первых, сейчас «идеи» называются «скрепами», и главной национальной скрепой было и остается православие. Во-вторых, спорт на роль скрепы не годится – именно потому, что он слишком универсален. В нем есть всё.
– Но создание государственного спортивного канала...
– И создание государственного спортивного канала – вполне нормальная, давно востребованная вещь. И менеджеры, которые принимают решения – я имею в виду, конечно, главу «Газпром-медиа» Чернышенко и его сподвижников – вполне профессиональны. И сам я человек совершенно корпоративный, то есть несклонный к выносу сора из избы. Но если люди так долго позиционируют себя как команда – что, кстати, в спорте особенно важно, и эти спортивные ценности вроде как играли важную роль в работе канала, – то в момент кризиса они могли бы, кажется, продемонстрировать именно командное поведение. То есть как минимум предупредить о происходящем.
[:wsame:]
– А как вы узнали...
– От друзей, которые в свою очередь узнали от СМИ. Утром чистил зубы и услышал несколько звонков, из которых узнал, что редакция больше не существует. То есть не будет существовать с ноября.
– Это означает только ваше увольнение или всеобщее?
– Если редакции не будет, это именно всеобщий уход, но кого-то могут пригласить на «Матч ТВ», а кого-то нет. Я ни о ком не буду судить с учетом согласия или несогласия работать на «Матч ТВ». Я уже написал коллегам, что свое мнение о них успел составить на основании совместной работы и не буду его менять в зависимости от того, как они сейчас себя поведут.
– А сами вы исключаете для себя возможность работы на «Матч ТВ»?
– Не исключаю, и более того – я хотел бы там работать. Но если этого не произойдет – у меня есть резервный вариант. Буду комментировать в спорт-барах. Знаете такую должность? Там же смотрят всё – от биатлона до бокса. Иногда приглашают комментатора.
– Ну, это крайний вариант...
– Крайний, но я для себя решил: если надо будет уходить с телевидения, ипотека меня не остановит. У меня есть такая формулировка для внутреннего употребления: ипотека – это дьявол. Дьявол ведь действует именно такими методами, подкупает постепенно, и вы всегда ему должны.
– То есть ипотека – это в вашем письме чисто метафора?
– Почему, у меня есть ипотека. Но просто я решил о ней не думать. Я понял, что этот фактор не будет влиять на мои решения. Но у меня много друзей. В том числе весьма известных. Я их называть не буду, вообще говорю об этом не ради хвастовства, но, прочитав одну колонку, один друг уже позвонил и сказал, чтобы в случае чего я, так сказать, не беспокоился.
– Вообще эффектный заголовок: «Ипотека – это дьявол».
– Точней, «Дьявол – это ипотека».
[:wsame:]
«В Сочи снимал себе швы»
– Ваше неучастие в комментировании сочинской Олимпиады тоже выглядит как протест...
– Вот уж ничего подобного. Я непосредственно перед Олимпиадой перенес долгую операцию. Не очень серьезную, но долгую – шесть часов под наркозом. Ну, бывает. Сам себе в Сочи снимал швы – так туда торопился, что не стал ждать, пока мне это сделают врачи. Ничего страшного, почти не больно. Но оказалось, что после этой операции я не могу полноценно комментировать: хрипну, не могу долго говорить. И мне пришлось от этого отказаться, хотя и Олимпиада была прекрасная, и время я там провел очень хорошо. Особенно жалко, что так мне и не пришлось впервые прокомментировать биатлон.
– Слушайте, неужели вы могли бы вести репортаж о чем угодно? Биатлон же требует специальных знаний...
– Это один из моих любимых видов спорта, и им-то как раз я занимался даже профессиональней, чем футболом. В футбол все гоняли во дворе, а биатлон у нас в Балашихе был поставлен на серьезном уровне. Были всякого рода «Зарницы», у нас же вообще город закрытый, у нас было три военных вуза в городе и база «Вымпела». Я там вырос и довольно серьезно участвовал в этих военизированных соревнованиях: у меня был, скажем, второй взрослый по лыжам. А биатлон проходил своеобразно: нам боялись выдавать мелкашки. И потому бегали мы с такими, знаете, деревянными моделями автоматов, а у мишеней нам выдавали винтовки. Которые потом тут же забирали.
[:image:]
Вообще комментировать лыжные гонки – это занятие упоительное. Никогда не забуду, как в 2002-м на зимней Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити мы с Юрой Розановым вели репортаж с марафона – гонки на 50 км. Там неожиданно возникла интрига, потому что выступавший за Испанию Йохан Мюлегг считался фаворитом, и тут вдруг попёр вперед наш Миша Иванов. То есть он попёр так, что всю первую половину гонки Мюлегг ему проигрывал. А во второй половине он у него начал отгрызать – пять секунд, семь... На последней минуте он выиграл все-таки. Но по напряжению эти три часа были, думаю, самым захватывающим моим репортажем. Кстати, потом все развивалось еще драматичнее. Потому что Иванов долго сдавал допинг-тест. Вы представить себе не можете, как опустошает эта лыжная гонка: столько пота выходит, что на финальную пробу пописать не удается, процесс занимает минут пятнадцать. Человек может этот марафон полноценно, на пределе сил пробежать три-четыре раза в жизни, я думаю. И вот Иванов долго пи́сал, и его просто забыли. Наши ребята увезли его ночевать в журналистскую Олимпийскую деревню. И Иванов, короче, рухнул в постель Дмитрия Чуковского – правнука Корнея Ивановича, – а наутро стало известно, что у Мюлегга положительная проба на допинг. И олимпийским чемпионом стал Миша. Губерниев, помню, тогда шутил, что олимпийскими чемпионами становятся в постели Чуковского.
[:wsame:]
– А кто в России лучший спортивный комментатор?
– Если сегодня, то, думаю, именно Розанов. Вот он однажды на Олимпиаде в Сиднее установил своего рода рекорд: он там комментировал тысячу хайлайтсов – регулярные сборники всего интересного, 4–5 в день по часу. При этом наш гимнаст Лёша Немов драматично шел к золоту. И все решало последнее упражнение. И тут хайлайтс. Розанов посчитал, в какой момент будет Немов, посмотрел, что в этот момент будет в сборнике хоккей на траве, переключил монитор и, глядя на Немова, комментировал при этом тот хоккей и ни разу не сбился.
– А у вас были подобные рекорды?
– Это зависит от того, какие сам себе ставишь задачи: я однажды на пари прокомментировал один из матчей «Барселоны», вообще не упоминая ни одного игрока из другой команды. Вот как бы нет ее – и всё.
«Мы – раритетная профессия»
– А если не в России, а в СССР – кто лучший? Я вот Майорова больше всего любил...
– И я. Майоров был человек поразительного мужества – он из-за болезни позвоночника в последний год постепенно терял подвижность и как-то усыхал, ходил с палочкой, худел страшно – но работал, последний репортаж провел за неделю до своего ухода. И он никогда не работал в столь распространенной – в том числе и сейчас – стилистике «тихо – громко». Это когда комментатор все время что-то говорит, а в критические моменты начинает орать: «Штанга! ГОООООЛ!» Он вообще считал, что нужно быть немногословным. Что комментатор может позволить себе молчать. Заполнять весь эфир болтовней – показатель низкого класса.
А потом, понимаете... это же, в общем, уходящая профессия. Что-то вроде винтажной одежды. Старомодное занятие, возникшее тогда, когда еще не было телевизора и события матча узнавали по радио от комментатора: в России абсолютной легендой был Вадим Синявский. И я собрал по крупице все, что осталось от его репортажей, и на кассете слушал в машине – это было, я думаю, лучшей школой. Вот Синявский – он из тех времен, когда комментатор был насущной необходимостью и главным героем матча. А сейчас же не радио. И возникает вопрос, зачем. Но это как виниловые пластинки, которые тоже вернулись. Многие считают, что винил – настоящий глубокий звук, а цифровые записи – плоские. Или спичечные коробки в эпоху зажигалок – их же продолжают коллекционировать. Мне приятно быть представителем раритетной и в каком-то смысле умирающей профессии. А вообще смотреть футбол по телевизору... Когда ты на стадионе, ты должен, помимо игры, рассказывать об атмосфере, о том, какая была луна...
– Трифонов про это писал. Он долгое время писал футбольные репортажи: какой майский ветер, какие флаги...
– Ну конечно. Вообще-то футбол по телевизору смотреть... не то что бессмысленно, но совсем другое дело – все равно что пить в одиночку. На стадион идут, чтобы переживать вместе. В футболе действительно есть нечто алкогольное, и наслаждаться им по-настоящему можно только в компании. Вот комментатор и есть компания.
[:wsame:]
– Комментатор-то сам наслаждается – или...
– У комментатора есть два способа смотреть футбол. Первый – это когда кабина на самом верху. Кстати, в кабине всегда тесно, и я, например, один раз просто не мог там сесть – мне пришлось весь матч простоять на коленях, как бы из преклонения перед игрой. А есть второй способ смотреть футбол...
– Это – не смотреть футбол.
– Это третий способ, дзенский. А второй – это стоять за воротами. Правда, иногда, если туман, вообще не видно, что происходит на поле. Но когда ты стоишь прямо за вратарем, когда от удара в штангу чувствуешь содрогание земли...
– Это, я думаю, страшно. Как вратарю, когда на него все эти набегают...
– Вратарю не страшно. Вратарю интереснее всего. Я в футболе всегда стоял на воротах. Потому что вратарь – один, это его сольное выступление.
«Главные узлы уже завязаны»
– Вася, а как вы сумели не узнать голос Канделаки после звонка пранкеров?
– Я не так хорошо знаю ее голос. Последний раз слышал его 3 года назад, когда мы встречались в ресторане «Тинатин». И я совершенно не стыжусь этого разговора с пранкерами. Я сказал им ровно то, что говорил вслух и публично.
[:image:]
– Вот смотрите, сегодня весь интернет – мы с вами разговариваем 19 августа – взахлеб обсуждает публикацию Владимира Яковлева про возможный переворот в России. Вы чувствуете такую опасность?
– Я чувствую опасность не просто в России, а во всем мире. Палуба кренится сильно. Я со школьных времен помню, что величины бывают векторные и скалярные. Векторные – направленные. Так вот, я чувствую скалярное беспокойство. Разлитое во всем мире. И откуда конкретно прилетит удар – понятия не имею.
– Вам легче в том смысле, что вы один...
– У меня есть семья: мама, сестра. Племянница. Ну, а что детей нет – так это, как сказал Карлсон, не всем же быть догадливыми... Не всем же быть родителями.
– И когда, вы полагаете, жахнет?
– А этого мы не знаем, ясно только, что век спокойным не будет и что все главные узлы уже завязаны. Как будут развязываться – не знаю.
[:wsame:]
– Вы можете назвать главный российский вид спорта?
– Футбол. Как и во всем мире. Нет специфически российского спорта, который мы выдумали бы у себя и предложили миру. Хоккей долгое время был главной нашей гордостью, но хоккей смотрят во всем мире по-настоящему 10–12 стран. А футбол – всемирен. Хотя хоккей и напряженнее, и динамичнее, там за секунду больше всего происходит, чем где-либо. Но я не помню, чтобы хоккейный турнир был действительно всемирным событием... Нет, вру, помню! Российско-канадскую серию 1972 года. 8 матчей. Молодой Третьяк на воротах. Смотрел весь мир.
– Есть у вас свой идеал спортсмена?
– Долгое время был именно Третьяк.
– Скажите, а вот после стольких лет работы, когда вы создали редакцию – и вдруг оказались не при делах, с большим, как вы сами шутите, количеством свободного времени... У вас не возникает ощущения полной бессмысленности всего?
– Дима, вы читали «Стоунера»? Это такой роман Джона Уильямса с чрезвычайно интересной издательской судьбой.
– Вася, «Стоунера» читала вся преподающая Америка. Это здесь его прочли пять человек.
– Гораздо, гораздо больше. Один я раздарил, наверное, штук двадцать... Но вы, значит, помните, что с этой книгой произошло? Это роман о бессмысленной, казалось бы, судьбе тихого американского преподавателя литературы. Умер он, со всеми своими талантами, любовью к литературе, страстями – и как не было ничего. Очень горькая книга, главное чудо которой – язык, сам строй фразы, грустный такой и смиренный. И вышла она трехтысячным тиражом, и не заметил его никто. А потом он понравился Анне Гавальда. И тихий роман о тихой судьбе одинокого человека прочли миллионы. То есть судьба этой книги сама по себе опровергает ее смысл, понимаете? Или по крайней мере интересно его дополняет.
– Вы в самом деле допускаете, что останетесь без работы?
– Если честно – нет. Видите ли, я человек довольно удачливый. Мне всегда везло. Но если на этот раз не повезет – я к этому отнесусь спокойно. Значит, пришло время пережить тяготы и лишения. Тоже небесполезный опыт.