Борис Гребенщиков: Смешон мужчина, говорящий о своем здоровье

БГ – один из немногих людей в России, по которым значительная и далеко не худшая часть населения продолжает сверять внутренние часы. Каждая новая песня «Аквариума» по-прежнему бурно обсуждается, а каждое слово Гребенщикова – благо его формулировки всегда сочетают обтекаемость целого и точность частностей – по-прежнему перетолковывается на все лады. Больше того, он едва ли не единственный из российского населения, включая правящий тандем, кто получает явное удовольствие от того, что делает.

В России всё вообще – «пока»

– Вся страна от вас узнала, что «Тайный узбек уже здесь». Теперь хотелось бы понять, хорошо это или плохо.

– Для одних плохо, для других – хорошо. Вы же не станете отрицать, что будущее для всех разное, почти всегда лично выбранное?

– Но есть ведь и общее. Восток идет на Запад и подминает его – даже если мы сами это выбрали и заслужили, особенно радоваться нечему.

– Во-первых, Восток крайне неоднороден. То немногое, что я знаю об исламе от достойных учителей, заставляет меня думать о нем уважительно; суфии – это ведь тоже ислам. Есть люди, использующие эту религию в своих целях и не самым лучшим образом, но это черта к их характеристике, а не свойство ислама. Во-вторых, «Тайный узбек» на то и «тайный», чтобы последствия его прихода были неочевидны; очевидно только то, что он пришел, и то, что в результате этого происходит, происходит своевременно. А в-третьих – неизвестно даже, насколько он «узбек».

– Ислам – религия крайне серьезная, надо ли радоваться его приходу при всей заслуженности?

– Серьезны все религии. Вы, вероятно, хотите сказать «пассионарная» религия. Да, ислам пассионарен, но кто говорит, что он может нам заменить православие? По-моему, этого не может случиться. Всё в руках Божьих; я, доверясь Ему, о будущем не очень волнуюсь. А то, что нужно сделать, будет сделано.

– Расплата за двадцать лет относительной свободы и всякого постмодернизма может оказаться более долгой и суровой, чем мы заслужили…

– Полагаю, что речь должна идти не о двадцати, а как минимум о трехстах годах. А вообще-то опыт истории показывает, что Запад всегда будет западом, Восток – востоком, и они вполне способны учиться друг у друга и друг друга дополнять.

 И если мы заговорили о песне «Тайный узбек», стоит помнить, что мы говорим о песне, а не об исламе или пассионарности. Достойные и недостойные люди есть везде: на западе, на востоке, на юге и на севере. Я совсем недавно вернулся из Узбекистана, где общался с очень и очень достойными людьми. Да и те узбеки, что работают во дворе дома, где я живу, совсем не производят агрессивного впечатления.

– Это пока.

– В России всё вообще – «пока», и это «пока» длится тысячелетиями.

«Власть» – тот, кто может меньше всех

– Вы оказались в Москве на три часа, заехав сюда среди десятидневного гастрольного тура по средней России: Рязань, Тула, Кострома. У вас нет чувства, что провинция сегодня умней, честней и активней столиц?

– У меня есть чувство, что так было всегда. А еще – что русская провинция весьма мало изменилась с семнадцатого века. Жалко только, что простым людям там становится тяжелее жить. В Москве еще не догадываются, что если страна в последние двадцать лет ничего не производит, а занимается продажей своих естественных ресурсов и перепродажей всего остального – это свидетельство некой неправильности. В провинции это заметней, потому что там меньше отвлечений.

Люди не должны быть безработными и нищими; они должны иметь право честно зарабатывать, должны быть заняты делом – например производством материальных ценностей. Собственно, это и есть функция идеальной власти – дать им такое дело и не мешать в его осуществлении.

– Кстати, о власти: вы все-таки участвуете во встречах с нею – у вас есть надежда что-то изменить?

– Ну, все-таки я не припомню, чтобы это я «ходил к ней»; скорее – некоторые представители власти иногда проявляют ко мне интерес…

Но надежда что-то изменить путем встреч с властью – едва ли не самое наивное заблуждение, с которым я сталкивался. Есть частные случаи, когда, скажем, вмешательство Владимира Шахрина – честь и хвала ему – помогло освободить Егора Бычкова.

Но вообще любая «власть» может меньше, чем кто-либо другой. У нее свои задачи и свои дела. Она летает по своей орбите и остается ее заложницей. Кроме того, похоже, что там неординарно высок процент людей, озабоченных не общественным, а личным благом.

Изменить что-то в своей жизни можем только мы сами, делая то, что умеем, и выкладываясь по максимуму. А просить чего-то у власти – не знаю, мне это кажется немного неприличным.

– У вас нет чувства, что непоправимо изменился ваш родной Петербург? Что это уже скорее мертвый город?

– Нет, что вы. Он все тот же. Он не мертв, пока осуществляет свою функцию. Функцию антитезы Москве.
В середине 80-х мы играли в Москве вместе с «Алисой» и кем-то из московских групп, и москвичи нас довольно язвительно задирали. Ну хорошо, сказал я наконец, мы такие и сякие, но где ваши блистательные достижения, ваши герои? А у нас героев нет, ответили они, мы всех отправили в ваш Питер.

– Иногда создается впечатление, что одна из функций Петербурга – дать приют людям, которые съезжаются туда отовсюду и готовы отказаться от бытового комфорта, чтобы сделать что-то свое, то, чего они действительно хотят.

– Каждый день я прохожу по дворам «Пушкинской, 10» и вижу десятки самодельных афишек с названиями групп, о которых я ничего не знаю. Неважно, хороши они или так себе; важно, что каждую неделю там новые имена; а значит, жизнь не утихает, жизнь продолжается. И большая часть из них, насколько мне известно, не хочет вписываться в коммерческую систему музыки, большая часть бунтует против нее и отказывается быть частью мейнстрима. Ура им!

Все это не значит, что я в восторге от общестатистического петербургского характера и от себя самого как его обладателя. Петербургские люди имеют склонность к бесцветности – комплекс Акакия Акакиевича.

– В смысле – они прозрачны, восприимчивы и так далее?

– Нет, в самом простом и буквальном смысле: они часто анемичны, невротичны, в них есть неприятная блеклость и еще менее приятный надрыв, так точно описанный нелюбимым мною Достоевским.
Но зато в культурном смысле Петербург – это по-прежнему город людей, занятых своим делом: они сюда собираются со всей страны.

– А потом переезжают в Москву.

– Вовсе нет. Как было однажды остроумно замечено, в Москву переезжают те, кто хочет перестать заниматься своим делом и начать им торговать.

– Как вы относитесь к Ходорковскому?

– Я не могу к нему как-либо относиться, потому что фантазировать не хочу, а никакой достоверной информации о нем у меня нет. Все, что он говорит и пишет в последние годы, выглядит весьма достойно.
Если же вам интересно мое отношение к происходящему с ним, то не секрет, что недавно мы вместе с группой известных музыкантов написали президенту письмо с просьбой обратить внимание на справедливость процесса; мне кажется, что вне зависимости от того, верны были или нет первоначальные обвинения, дважды судить за одно и то же несправедливо.

«Почему он не умер 20 лет назад!»

– Когда можно ожидать вашего нового альбома?

– Вот этот вопрос меня самого интересует. Еще с прошлого лета у нас в работе примерно с десяток песен; мы их записываем, переделываем, что-то дописываем, что-то убираем или меняем. Это продолжается, к ним добавляются новые. Фронт работ расширяется; но, по счастью, я ясно представляю, чего хочу. А хочу, чтобы в итоге получилось что-то, чего еще не бывало – ни у нас, ни у кого-то другого.

Сложатся ли эти песни в альбом – пока даже трудно себе представить; но в любом случае они не пропадут. Если не сложатся – мы попросту поставим их в Интернете, у нас на сайте или на kroogi.com, где уже несколько лет все, что мы делаем, выставляется для скачивания. Кто хочет – платит (столько, сколько хочет); кто не хочет – скачивает бесплатно.

Как только люди скачивают что-то новое, на разных форумах начинается обсуждение. Двадцать человек пишут: очень хорошо, спасибо вам большое. А десять человек пишут: лучше бы он умер двадцать лет назад.

– Вас это должно радовать – значит, есть движение. Раздражает ведь новизна.

– Да, наверное, это должно радовать. Но в реакции на то, что делает «Аквариум», никакого движения нет, в том и штука. Я помню, как ровно таким же «БГ кончился» встречались и «Дети декабря», и песни «Русского альбома», и «Снежный лев».

Да чего там – когда мы в 1981 году привезли в Москву «Тре-угольник», Артем Троицкий – он наверняка это помнит – сказал: вот как привез, так и увози, это  чушь и сумасшествие, которого никто не будет слушать. Вы совсем там заигрались в свои игры.

– Все-таки есть несправедливость в том, что вы столько написали в жизни, столько проехали – и до сих пор не забогатели по-настоящему.

– Видимо, есть закон, согласно которому творец в России принципиально не может разбогатеть – разве что параллельно займется коммерцией, но тогда он автоматически перестает быть творцом. Это фундаментальная норма здешнего бытия, я подметил ее много лет назад и с ней не спорю.

– Но какова компенсация?

– Людская любовь. Реакция зала на концерте.

А однажды много лет назад я решил пройтись по улицам Костромы, и люди, увидев меня, выходили целыми семьями, здоровались, кланялись. Слава Богу, это любовь не ко мне лично, а к нашим песням; но больше нигде в мире я такого отношения к культуре не видел.

– Вам случалось выходить на сцену полубольным и уходить с нее здоровым?

– Случалось выходить и совсем больным – но раз ты все-таки вышел, держись и пой, как говорится, «делай, что должен, и будь, что будет» – и плохо никогда не бывало. Но болезнь так вряд ли вылечишь – для этого приходится применять другие средства.

«Кованый сапог на горле матери»

– У вас нет ностальгии по советскому проекту?

– Что?! Моя мама вспоминала, как в послевоенные годы на выпускном вечере в ее школе кто-то из учеников пошутил про Сталина. Ночью арестовали весь выпуск – и отправили в лагеря, откуда не все вернулись. Ностальгировать по этому? У вас может быть ностальгия по кованому сапогу, наступавшему на горло вашей матери?

– Борис Борисович, штука в том, что сапог принадлежал матери, если вы имеете в виду Россию.

– Ничего подобного! Россия и советская власть – это не одно и то же. Россия – великая и непостижимо прекрасная; а советская власть грабила и насиловала ее; эта власть повинна в чудовищных преступлениях против России.

Тех, кто сажал и расстреливал, было в десятки, в сотни и тысячи раз меньше, чем тех, кого расстреливали и сажали. Палачи были из другого теста. А символ этой власти – Ленин, может быть, самое нерусское, неорганичное, самое страшное явление, которое было в здешней истории. Он хуже любого Ивана Грозного и Сталина. Представьте себе сами – сидит человек и пишет: мало мы расстреливаем; расстреливать нужно больше; например необходимо расстреливать всех, кто не выходит на работу в церковные праздники.

Это – за гранью моего понимания. Как можно надеяться на то, что жизнь в России изменится к лучшему, пока его поруганные останки продолжают лежать в почете на главной площади страны?

– То есть «срать хотел я на вашего Ленина», спетое со сцены Кремлевского дворца, – это от души?

– Та песня – народный юмор, принесенный мне из больницы Кащенко; поэтому я и пел эту песню в Кремле – дважды. В этом была некоторая справедливость.

А мое личное отношение ко всей этой истории гораздо серьезнее. Я согласен с церковью, что «это» должно быть убрано из сердца страны и зарыто; а там – Бог ему судья.

– У вас есть некая ретроспективная оценка нулевых?

– Для меня то, что называют нулевыми, было очень хорошим временем. Прекрасное время для работы. В минувшее десятилетие музыка для нас вышла на первое место и превратилась в постоянный созидательный труд. Анализировать это время социологически я не могу, но очень высоко его ценю. А что вокруг неразбериха во всем – а что, когда-либо было по-другому?

– Женщины в вашей жизни – это всегда вдохновение и праздник или скорей тяжесть, разборки и выяснение отношений?

– Ну что вы! Вдохновение по определению и всегда праздник. И еще – возможность немного научиться важному взгляду на жизнь, мужчинам обычно не свойственному.

Мы с женой вместе – оу! – почти двадцать пять лет. И насколько я замечаю, я нужен ей таким, какой я есть; она ни разу не собиралась меня как-то усовершенствовать. А для меня она совершенна.

К счастью, у меня нет и не было ума

– Ум человеку нужен или скорее вреден?

– Без ума – человек неполноценен; но когда действиями человека управляет один только ум – человек опять-таки неполноценен. Ум должен занимать свое место.

Вообще, женщины учат, что если включается ум – значит, что-то идет неправильно. Мудрые говорят, что ум нужно использовать по назначению – для решения практических задач; а для жизни – прислушиваться к сердцу. Вот и всё.

Поэтому я для простоты говорю, что ума у меня нет и никогда не было.

– Иногда кажется, что ваше знаменитое вечное детство, о котором вы сами говорили, кончилось, то есть что последние альбомы – альбомы взрослого человека.

– Ну, слава Богу, наконец-то. Впрочем, я лично никакого перехода из одного состояния в другое не почувствовал, так что это, может быть, только кажется.

А «Аквариум», конечно, взрослеет. И эволюция «Аквариума» связана с тем, что теперь мы каким-то чудом имеем возможность играть с людьми, с которыми раньше не могли бы даже увидеться. Например, гениальный ирландский флейтист Брайан Финнеган. Приходится, слава Тебе, Господи, поднимать собственную планку и больше работать.

Если же говорить о переменах во мне самом, то наверняка я должен меняться – но, судя по моим ощущениям, все важное остается на месте. И даже приключения с моим физическим телом этого не изменили.

– Это были достаточно серьезные приключения?

– Мужчина, увлеченно рассказывающий о проблемах своего здоровья, – зрелище жалкое и постыдное. И очень скучное.

За последние годы я действительно испытал новые ощущения. В результате их я понял, как бесконечно ценно все конечное и мимолетное, что нам дано переживать; для меня все, что есть в этой жизни – это бесценный подарок Бога.

– А что же есть за гранью?

– Ну, знаете, как сказано в «Катха-Упанишаде», на вопросы о смерти даже боги не получают ответа.

– Но вы думаете о ней?

– Да как-то некогда; да и о чем, собственно, здесь думать? Всё в руках Божьих; я доверяю Ему абсолютно, потому что ничего, кроме любви, я в жизни с Его стороны не испытывал; и когда будет нужно, случится нечто, что еще раз покажет Его любовь. Мы боимся смерти только потому, что смотрим на нее с неправильной, кособокой точки зрения.

– А может, правда – с женщиной ведь тоже поначалу страшно иметь дело, а потом ничего…

– Как интересно, мне с женщиной никогда страшно не было.