Станислав Садальский: Мне вырезали страх. И смерть меня не волнует

Креативный редактор Sobesednik.ru Дмитрий Быков поговорил со Станиславом Садальским о жизни и актерском ремесле.

Садальский очень умный, я это понял еще 25 лет н­азад, когда делал с ним первое интервью. Ошибаются те люди, которые воспринимают его как шута. А он пользуется этими ошибками. Он первым в России – а может, и в мире – совместил актерство и журналистику, и его «Скандальские хроники» – а сейчас блог – известны ничуть не меньше, чем спектакли и кинороли. С ним откровенничают, он запоминает. Располагать к себе он умеет, как никто, а память у него актерская. Так получился известный и опасный журналист, который сам о себе говорит очень дозированно, а интервью дает р­едко:

– А зачем мне? Все, что хочу, я могу рассказать у себя в блоге. У него читателей не меньше, чем у любого СМИ.

Кто назвал Михалкова «генетическим подлецом»

– Есть вещи, про которые ты в блоге не пишешь. Вот я был вчера на прогоне у сына, он у меня тоже учится на артиста...

– Махни рукой: в этой профессии ты ничего ему посоветовать не можешь. И в сущности, никто не может. Научить ремеслу – да, а таланту, говорил мой учитель Конский, не учат.

– Я не про то. Вот им по 17–18 лет, но я уже чую там эту атмосферу театра, которую все-таки знаю, хоть и со стороны. Этот дух – как сказать? – одновременно товарищества и *** [распутства]. И не могу понять, чего там больше.

– Замечание справедливое, но еще Чехов сказал: «Странные люди актеры, да и люди ли они?» Мы, когда учились в ГИТИСе, практиковали жестокую вещь. Ехала студенческая компания в ресторан, отдельно усаживались мы, отдельно какая-нибудь наша девушка. Мы ели-пили, девушку кадрил пожилой состоятельный человек. Мы это замечали и устраивали скандал, говоря, что это наша девушка и нельзя ее развращать. В результате он оплачивал нашу еду, а девушка соскакивала. Поэтому соотношение такое: с остальными («из публики») действительно случается [распутство], но внутри цеха соблюдается товарищество.

– Если бы тебя, с твоим неправильным прикусом, не взяли в ГИТИС, чем бы ты занимался?

– Тем же самым. Меня и в первый год не взяли никуда, я поступил на второй. Я знал с третьего класса, что буду актером. Слова «не могу» не существует: не смог – значит, не хотел.

– Без чего не может быть артиста? Чем он в принципе отличается от человека?

– Понятия не имею. Формально говоря, он должен уметь обезьянничать, но я этого никогда не любил. Ну, подсматриваешь, конечно, – вот как ты сейчас сидишь, облокотившись на два стула...

– Похож, слушай! Похож! Даже усы как будто больше стали...

– Но это легко.

– Подожди. Можешь быстро входить в состояние?

– Никогда не умел. Я долго думаю, настраиваюсь, и вообще работать на чистой технике – не моя чашка чаю. Вот есть артист (называет), он все делает правильно, я это как профессионал вижу. Ни одна струна во мне не отзывается. Я так не могу. Ни один дубль, ни одну сцену не могу дважды сыграть одинаково.

Хороший режиссер Устюгов страшно со мной мучился, но не мог добиться даже, чтобы я дважды подряд шел через сцену одним и тем же маршрутом. Вообще я почти ничего не могу делать на заказ, потому что не хочу. На сцене – запросто. На репетиции – нет, и каждое утро в десять вставать на репетицию, служить в репертуарном театре... На сцене я могу плакать ручьями, а в жизни у меня вообще слез нет. В принципе актер – это такое существо быстрого реагирования. Выползает из любой ситуации. Вот я помню: Фоменко поставил в Вахтанговском театре «Без вины виноватых», исключительно интересный по решению спектакль. После премьеры Михалков разлетается к нему с восторгами. Фоменко спокойно говорит: не могу подать вам руку, потому что вы – генетический подлец. Дословно. Михалков, однако, вышел из положения: мгновенно изменил тон на доверительный, даже сострадательный. Типа: как же вы живете с такой злобой... Что-то в этом духе. Мгновенно. Это артист.

– Я могу это написать?

– Думаю, должен. Но подчеркни, что это тебе рассказал я.

Напишу любой бред – и все купятся

– Слушай, может быть, в основе артистизма – тщеславие?

– Ну, еще Люся Гурченко говорила про одного своего близкого знакомого, что он может кончить, только если вокруг стоят и аплодируют.

– Очень похоже.

– Стоп! Вот сейчас, в разговоре, я понял, что такое артист. Хотя это в принципе не мое определение, это сказал Артур Миллер, когда встречался с труппой «Современника». Артист – это человек, который вышел на сцену, показал залу ладонь и сказал: белое. Показал другую: черное. И ему поверили. То есть это человек, которому верят. Но учти: если не поверили в первый момент – всё, можно больше не стараться.

– На этом, видимо, и основан успех твоего блога.

– Я знаю, что могу написать любой бред и на это купятся. Неясно, впрочем, моя ли это актерская репутация или особенность интернета. Но вот, понимаешь... Я снимался как-то с одной замечательной актрисой, могу назвать, но не для печати. Жили во время съемок на корабле. Смотрю – да что ж это такое: в первую ночь она отдается одному моряку, потом другому, потом третьему! Я говорю: что ты делаешь, они же всем будут рассказывать, что спали с самой …! Она отмахивается: да кто им поверит! Это очень верно, и это чисто актерский подход. Они не артисты, и им никто не поверит, хотя они с ней спали. А будь они артисты, им даже спать было бы не обязательно. Сказали – и всё.

[:image:]

– Но в этой среде – актерской – есть люди, которым ты доверяешь?

– Есть, но вообще-то я эту среду не люблю. Я человек принципиально одинокий. Актер в принципе не имеет права распространяться о своей семье, это вредит имиджу, и я этих разговоров не выношу, особенно когда люди, на которых пробу ставить негде, рассказывают, как они верны супругу и страстно молятся Богу. Я все видел, да и все видели, к чему лицемерить, когда можно промолчать? Но в принципе я склонен к одинокому образу жизни, а на вечный вопрос: «Кто подаст стакан воды?» – отвечаю: доползу как-нибудь... И не факт, как в анекдоте, что мне перед смертью захочется пить.

И вообще я актеров не очень люблю, актрисы – еще туда-сюда, но мужчины... Во-первых, чем актер глупей, тем он, как правило, лучше. Во-вторых, постоянное вранье. В-третьих, патологическая ревность к чужому успеху. Это не только актерское, но и вообще творческое. Боюсь, входит в профессию. Вот спрашивают: почему лег на полку «Лес» Мотыля? Там же ничего крамольного не было! Потому и лег, причем сначала изуродовали картину, вынули оттуда лучшую песню, Окуджава ему специально написал «Дай Бог воли», а потом просто запретили, и лучшую мою раннюю роль никто не увидел. Завидовали страшно. Причем не таланту, это бы полбеды, а большим деньгам, которые он получил за «Белое солнце пустыни».

Максакова – идеальная женщина

– Это не о личной жизни, а теоретически: у тебя есть представление об идеальной женщине?

– Тонкая вещь: нужно идеально точное сочетание достоинства с умением восхищаться и поддакивать. Надо постоянно хвалить меня. Допустим, я в ответ начинаю ругать себя и говорить: да что я, вот такой-то... И здесь надо вовремя (краснеет, заводит глаза): ах, как ты можешь сравнивать! Он ничтожество, он раздут подхалимами... а вот ты! ты – настоящий! ты один! И как-то надо это делать с достоинством, со строгостью. Чтобы иногда вдруг резко одернуть: не забывайся, я – королева, что-то в этом роде.

– Ты такой пример видел?

– Максакова. Воплощение моего женского идеала, если брать среди общих знакомых. Ты знаешь, кстати, что «Миллион алых роз» написан о ней?

– И о Вознесенском?

– Неважно. Допустим, да.

– Стас, я все время пытаюсь понять: откуда ты знаешь всё про всех?

– У меня хорошие информаторы.

– Да ладно.

– Подкуп, умение напоить... Я много чего знаю вообще. Про тебя знаю то, чего ты сам про себя не знаешь.

– Например?

– Знаю, кто заказал тебя избить в двухтысячном году.

– Это я знаю. Сектанты. Они угрожали.

– Кто угрожает, Дима, тот не заказывает. Это ты мог бы понимать в свои-то годы.

– Хорошо. Это личные дела или политика?

– Скорее политика.

– Такой-то?

– Тепло.

– Тогда такой-то?

– Правильно.

– Боже мой, но зачем ему это было нужно?! Да и не такое это было избиение, чтобы...

– А это неважно. Им важно отреагировать, если кто-то что-то не то о них говорит. Не по понятиям это – терпеть. Жванецкого избили и вытащили из машины тоже не просто так.

Обезьяна и роскошь

– Послушай, а как ты сам не боишься?

– Мне удалили страх.

– А серьезно?

– Серьезней некуда. Была большая опухоль, слава Богу, доброкачественная. Вырезали надпочечник. И все, с тех пор никакого страха вообще. Пофигизм абсолютный. Знаешь, как я боялся смерти? Страшное дело. Сейчас она меня не волнует вообще.

– Я тоже не очень боюсь, но это потому, что я убежден в существовании жизни после смерти.

– А вот это напрасно. Там ничего нет. Бога тоже нет. Его придумали, чтобы люди все-таки не опускались до абсолютного свинства. Но можешь быть уверен – все заканчивается здесь.

[:image:]

– Слушай, а забавный был бы мир, где всем ампутировали бы страх?

– Ничего хорошего. Некоторых только страх и удерживает от полной мерзости.

– А жадность никак нельзя удалить?

– Вот этого органа у меня изначально не было. То есть я люблю, конечно, роскошь. Поэтому довольно много играю, и мне за это неплохо платят. В антрепризе есть такое понятие – обезьяна. «Кто у вас обезьяна?» Это тот, на кого ходят. Остальные получают за выход, допустим, столько-то, а я несколько больше. Могу назвать сумму.

– Не надо, зависть мне тоже еще не ампутировали.

– А ты жадный? Вот не сказал бы.

– Я жадный в том смысле, что не всегда могу себя заставить пожертвовать на благотворительность. На любовь – могу, на какие-то удовольствия типа нового гаджета – могу. А на благое дело не всегда.

– Ну и правильно. Это не жадность, а другое чувство. Я тоже не могу на благотворительность жертвовать: мне, во-первых, противно это делать публично. Я лучше дам конкретному человеку, которого знаю, и чтобы не видел никто. Во-вторых, я не понимаю: почему во всем мире о больных детях заботится государство, а у нас надо на них публично скидываться? Почему это вообще можно терпеть?

– А Елизавету Глинку ты знал?

– Поверхностно. Я знаю, как про нее спорят. Но я малый честный: кто ко мне хорошо относится, к тому и я хорошо. Она ко мне приходила, хвалила, коньяк дарила. Довольно дорогой, кстати.

В Израиле меня евреем не признали

– Я вот не понимаю: ты столько знаешь о людях – а как-то хорошо о них думаешь...

– Не то чтобы хорошо. Но просто плохих людей нет. Есть люди несовместимые. Тот, кто тебе кажется мерзавцем, просто с тобой несовместим, ну и не надо тебе с ним общаться. Никто не заставляет же. Я в блоге раньше терпел даже прямое хамство. Сейчас при малейшей попытке нахамить – немедленно вон!

– Так тебе тоже хамят?

– Ты знаешь, шуту можно говорить правду, а я давно держусь в образе шута, и как-то меня до сих пор терпят, хотя, будем откровенны, быть толстым в России трудно. Не любят толстых. Почему – не знаю. Но это ведь в наше время не проблема. Вон у меня китайский чай, позволяющий для любой роли или просто так похудеть за две недели. Но периодически, да, мне пытаются нахамить традиционным образом, это устойчивая формула – «жирная жидовская свинья».

– Почему жидовская?!

– В Израиле меня тоже не признали евреем, потому что по отцу. Я спрашивал, можно ли получить гражданство, сказали: нет. Я возмутился: а что же меня на сайте «Семь сорок» упоминают? Они ответили: на этом сайте упоминают всех знаменитостей. Но это не повод для гражданства.

– А грузинское почему ты принял?

– Не люблю, когда обижают маленьких. Мне Католикос подарил крест, и я его ношу, хотя и атеист. Также ношу могендовид и полумесяц – я ведь и чуваш отчасти, если ты не знаешь.

– Знаю. Но почему ты не принял украинское гражданство? Неужели то, что происходит в Грузии, тебя больше потрясло? Или просто это стало опасней, чем в 2008-м?

– Да нет у меня страха, говорю же. Но то, что происходит с Украиной, мне не нравится. Они слишком похожи на нас. Грузины – другие. В грузинах есть рыцарственность. Там тебя любят уважительно, там тебе не позволяют достать кошелек, там соблюдают гостеприимство и женопочитание, там вообще иначе всё. А Украина – это совсем мы, мы страшно похожи, и я не понимаю, почему они с самого начала, до Крыма, до Донбасса, так хотели размежеваться. Вообще ничего бы не было, никакой Новороссии, если бы они признали русский вторым государственным языком. Очень много там противного и, что самое обидное, смешного. В Грузии было не смешно.

– И чем с Украиной кон­чится?

– Знаешь, я вот только что был в Литве. И странное чувство: были они витриной империи, ее самой западной, самой элитарной частью. Для чего от всего этого отказались? Чтобы стать задворками Европы? Здания обшарпанные, население бедное, и поверь мне, в нестоличной, провинциальной Литве почти все тоскуют по прежним временам. Думаю, они хотели бы вернуться. И в конце концов все вернется к СССР.

– Вот тут я скорей согласен – потому что было лучше.

– Я люблю, как тут было в семидесятые годы. Я бы хотел иметь дверцу, чтобы иногда выходить туда. Даже при Хрущеве лучше было. Хотя... ну что я буду брюзжать?

[:wsame:][:wsame:]