Аркадий Арканов: Путин очень несчастный человек, но сам он этого совершенно не понимает

Аркадий Арканов прославился как сатирик и вообще ассоциируется у большинства с элегантностью и ощущением праздника, однако лучшая его проза – ненаучная фантастика, по скромному авторскому определению, и любовные новеллы 70-х и 80-х – скорее довольно печальные сочинения, и автор их не слишком похож на всеобщего любимца и блестящего удачника, каким мы знаем Арканова со времен его первых театральных и эстрадных успехов.

То, что они писали с Гориным, было гомерически смешно, а то, что делали поврозь, скорее элегично. Нынешний Арканов шутит редко.

Выскажите свое мнение: Что означают скандальные покорения московских высоток украинским руфером?

Оживление на почве отключения мозга

Д. Б.: – Двадцать пять лет назад я брал у вас первое интервью и спросил: вот вы врач – а можете поставить диагноз нынешней России? Вы тогда сказали, что налицо целый букет заболеваний, но заметней всего деменция, осложненная дистрофией. Что сейчас?

– Сейчас налицо резкое повышение двигательной активности и общего тонуса, вызванное отключением мозга. Временным или окончательным – покажет будущее. Дистрофии больше нет, есть даже некоторая упитанность, похожая скорее на припухлость... Но настроение очень бодрое на фоне полного отключения памяти. Вообще были теории, что разум только мешает, что чем примитивней ум, тем здоровей организм. Я так не думаю, потому что здоровая старость, например, – как раз удел думающих людей с тренированным, непрерывно работающим мозгом; но это если думать о будущем и рассчитывать надолго. На коротких дистанциях торжествует чистая физиология.

– И какой прогноз?

– В мировую войну я не верю: процентов на восемьдесят – обойдется. Если не обойдется – эта война станет последней для всех, без вариантов. Такие эпизоды уже бывали, мы не первая цивилизация, и, вероятно, не нами все кончится. Доказательство у меня простое – Библия. Она считается первой книгой в истории современного человечества, первой летописью монотеизма – а между тем мы и до сих пор не доросли до уровня этого памятника. Почему не предположить, что Библия – не первая, а последняя книга великой цивилизации, итог ее пути? Некоторые теологи, которым я эту теорию рассказывал, находили в ней резон.

Что касается наших собственных дел, здесь со скрипом и лязганьем будет опускаться железный занавес, железней даже того, что был в последние годы советской власти.

– Это надолго?

– Лет на пятнадцать. Он медленный, неповоротливый. Но по степени железности – он точно будет суровей, чем в конце советской власти.

– А потом перестройка?

– Или правление вроде петровского, с радикальным и диктаторским насаждением просвещения и демократизацией сверху, как оно у нас только и бывало. Петр, по-моему, самый успешный правитель России – весь золотой русский XIX век был следствием его реформ, и я не исключаю новопетровской эпохи. Но для этого верхушка должна смениться целиком.

– Вам не жалко Путина?

– Я признаю, что он очень несчастный человек, но сам он этого совершенно не понимает. И поэтому достоин скорее зависти, нежели жалости. Беда в том, что сегодня до власти может дорваться только человек, уже зараженный каким-то сатанинским вирусом. Или это заражение мгновенно происходит на вершине. У меня есть глубокое, выношенное убеждение в том, что зло развивается и крепнет быстрей добра, с опережением. Невозможно сомневаться в бытии дьявола. Миром, безусловно, управляет некая творящая сила, благая по своей природе: мне нравится думать, что это инопланетяне, которые занесли сюда жизнь, – просто красивая, удобная для художника гипотеза, а может, это наш коллективный сверхразум, как в муравейнике, думайте, как хотите. Но одновременно с появлением этой силы зародилась другая, которая принялась ей мешать, – сила, которая наслаждается несчастьями, радуется раздорам, приветствует разрушение. И эта сила с годами становится преобладающей, как ни ужасно это признавать. Главный ее закон – отвечать с превышением, становиться хуже противника. На каком бы примере это пояснить? В кавказском застолье, если вам с соседнего стола прислали бутылку, принято отвечать двумя. Это закон – хоть и наивный – преувеличенного, нарастающего добра. В современном мире принято на оскорбление отвечать ударом, на удар – убийством, то есть опять-таки удваивать ответ, но исключительно в сторону негатива. Часто уже и разобраться невозможно, с чего все началось: ясно, что лучше было промолчать, но страшная сила гордыни и разрушения все время заставляет давать двойную сдачу. И это касается не только России. Увы, я и в Штатах вижу подобное. Я начинаю думать, что всякая власть вообще заражает этим вирусом...

– Да разве всегда так было? А Черчилль?

– Черчилль, в том-то и дело, был во власти не один; вообще власть – вопреки, казалось бы, всемирному росту демократии, о котором только ленивый не говорил – становится все более личным делом, ответственностью одного человека: Америка, Европа – та же история. Я не знаю, почему это так. Люди не то чтобы стали манипулируемы – они именно этого и хотят. А в России, между прочим, система власти всегда была такова – передоверить исторический выбор, свалить ответственность, делегировать собственные полномочия. Отсюда же и жажда сильной руки. Пусть где-то там будет сильная рука, а мы чтобы ни за что не отвечали.

[:image:]

Музыкальные, насмешливые, худые

– У вас в связи со всем происходящим не возникает чувства, что жизнь проходит напрасно? То есть все, что литература в принципе должна внушать, пролетает мимо ушей...

– Ребята, Хемингуэй – от любви к которому я, в отличие от многих, так и не отрекся – считал, что писатель прожил не напрасно, если от него остался один стоящий рассказ. На вопрос, что такое стоящий рассказ, он отвечал: рассказ, запавший в память одного читателя.

– Ну, это запросто. «Кафе "Аттракцион"».

– Мало вас таких, кто вспомнит именно его. Но приятно, чего уж там. Я вообще всегда любил фантастику, она какой-то трепет у меня вызывает. Хотя дополнения – «фантаст», «сатирик», тем более «юморист» – только девальвируют слово «писатель». Но если уж выбирать – да, «ненаучный фантаст» меня устраивает больше всего.

– Мы тут, готовясь к встрече, перечитали кое-какие ваши любовные рассказы и заметили, что они почти все о любовных драмах, как-то там нет...

–...долгой счастливой жизни? Я вам больше скажу: слово «брак» мне вообще ненавистно.

М. У.: – По-польски «брак» – отрицательная частица. Брак пенензы – нет денег...

– А слово «бракосочетание» еще ужасней. Я ненавижу любые попытки внушить окружающим – и себе, – что вы ужасно счастливы, что это стабильно... Счастья вообще не бывает, это состояние такой гармонии, полноты, всех соответствий, что к нему можно только стремиться. Назвать себя счастливым – ложь по определению. А любовь... ну как это может длиться? Это тоже вирус, только очень положительный, состояние трагическое, сродни болезни, прекрасной, конечно, но несовместимой с обычной жизнью. Я поэтому думаю... жуткую вещь скажу, наверное... что самая настоящая любовь могла бы посетить человека, только если ему осталась неделя. Вот тогда он не будет пытаться это задержать: вспышка – и всё.

[:image:]

– Есть тип женщин, который на вас действует особенно сильно?

– У меня к женщине всегда было три... не требования, нет, просьбы, что ли. Во-первых, хорошо бы она любила музыку, любую, джаз, классику – без этого никогда ничего не получалось. Во-вторых, самоирония. Или хоть чувство юмора вообще, но лучше бы оно было направлено на себя. И в-третьих, я всю жизнь влюбляюсь в худых. Прекрасно понимаю тех, кто любит толстых, пухлых, полных, но мне нравятся даже не стройные, а именно худые. Как выяснилось, сочетание довольно редкое.

Вообще любовь к музыке – это не так просто, это как-то тайно способствует здоровью, долголетию, уму... У меня подозревали музыкальные способности, меня за месяц до войны – мне было без месяца восемь – отвели прослушиваться к Елене Фабиановне Гнесиной. Она никаких особых способностей не нашла, но сказала: пусть учится. И я учился, и это успело что-то в меня заронить. А когда оказалось, что музыкальных талантов действительно нет, я перешел на спорт – и в девятом классе был чемпионом Москвы в беге на короткие дистанции. Потом был футбол, тоже довольно успешный и оставленный из-за голеностопной травмы. Я тогда перешел на стрельбу и довольно легко дострелялся до разряда. В институте были шахматы, и там я доигрался до КМС, причем в московской сборной играл на двадцатой доске, а друг мой Евгений Васюков, ныне гроссмейстер, – на тридцатой.

– И что из этого спорта вам больше всего пригодилось в литературе?

– В принципе мышление развивают футбол и шахматы – кстати, довольно частое сочетание в любительском спорте. А помогала не столько игра, сколько общение с людьми, которые это делали гениально. Вот тут я насмотрелся и драм, и страстей, и великолепных типажей.

– Кто из шахматистов на вас произвел наибольшее впечатление? Вы ведь даже Фишера видали...

– Безоговорочно – Таль. Он был гением и в игре, и в комментариях – словесное искусство вообще давалось ему. «Ход коня с сильной угрозой немедленного возвращения на прежнюю позицию» – кто так скажет из профессиональных писателей?

– А Каспаров?

– Каспарову, на мой взгляд, всегда мешала уверенность, что, будучи первым в шахматах, он лучше всех разбирается и в математике, и в политике, и даже в истории, которую изучал по Фоменко – Носовскому. Это не умаляет его шахматных, да и человеческих достоинств. Но вот вам одна история. Когда счет в первом матче с Карповым был 5:0, я ненадолго уехал в Париж и Гарик попросил меня встретиться там со Спасским: вдруг он даст точный тактический совет. И Спасский сказал: представь, что после шестой победы Карпова тебя расстреляют. Тебе надо бороться за каждый день, изматывать противника, отмерять себе глотки воздуха – вдруг за это выигранное время тебя освободят или мало ли что... Не играй на обострение. Делай ничьи. На победу вообще не играй, просто держись. Я думаю, что это совет на все случаи жизни, когда у вас, грубо говоря, счет 5:0, и сегодня это для многих превосходный рецепт... Во всяком случае, с Гариком он сработал. И Гарик, когда его спрашивали, как он тогда переломил игру, отвечал: знаете, я задумался и придумал такую концепцию... После чего излагает концепцию Спасского.

[:image:]

Но вообще он, конечно, выдающийся игрок и замечательный парень, и Клара Шагеновна даже предлагала мне стать его пресс-секретарем. Но азербайджанское руководство не утвердило мою кандидатуру: я не азербайджанец.

– У вас в недавней книжке «Вперед в прошлое» спет целый гимн азарту и азартным играм. Но ведь это вещь опасная, а главное, совершенно бесполезная...

– Ну как – бесполезная?! Если писатель сочиняет без азарта, без мечты о бессмертии, о завоевании сердец – он импотент просто, и выходит у него серятина! Почему творческие работники, как называли наш скромный отряд при советской власти, ходили на ипподром? Это было единственное в СССР место, где азарт находил выход, где можно было размотать нервы. Некрасовское, кстати, выражение, он так называл игру по-крупному и говорил, что нервы всегда надо разматывать, когда пишешь. Какая любовь без азарта, какой футбол без возможности поорать?! Иное дело, что вокруг игры всегда существует много неприятных и попросту гнусных типов, наживающихся на азарте. Я всю жизнь болею за «Торпедо». До сих пор часто хожу на матчи. И совершенно не понимаю фанатского движения. Ну ничего же люди не смыслят в игре, вообще ею не интересуются, интересуются только поорать и кого-нибудь отмутузить, если повезет. Кстати, началось-то это движение еще при советской власти, в распаде ее. И тогда Юрий Зерчанинов, легендарный Зерч, журналист, знавший многое и о многом догадывавшийся, мне сказал: Арканыч, это наверняка контора КГБ. У них свои десятские и сотские, своя жесткая организация, и нужны они не для футбола, а на случай похулиганить у посольства, если случится международное обострение, либо побить диссидента, чтобы имитировать уличную драку. Я тогда ему не поверил. А жизнь, по-моему, подтвердила его правоту – просто, когда все поехало, они не успели воспользоваться своими тогдашними наработками. Из которых фанатство было еще самой невинной.

[:image:]

Пил, но никогда не похмелялся

Д. Б.: – Как, по-вашему, у русских действительно – как часто об этом говорят – в крови ксенофобия вообще и антисемитизм в частности?

– Антисемитизм шире всего распространен среди евреев: как крещеных, так и некрещеных... Я в мифы об антисемитизме, который якобы в крови, не верю, потому что жил в коммуналке. Соседом нашим был милицейский начальник Парфентьев, отец известного впоследствии сочинителя, – Господи, сколько я помню всякой ерунды! И вот я отчетливо помню, как в нашей коммунальной кухне стоят на столе трехлитровые банки – их не принято тогда было выбрасывать, мыли и хранили для домашних заготовок – и мать Парфентьева, женщина с прекрасным именем Прасковья, проходя мимо стола, с ненавистью говорит: «Жидовские банки!» И эта же Прасковья, рыдая, обнимала мою мать, когда разъезжалась эта коммуналка. Русский антисемитизм существует на уровне бытовых ругательств.

С ксенофобией сложней, но это не буквальная боязнь чужих. Это страх, что придут откуда-то извне и отнимут нашу уютную систему, перестроят ее. А в ней так хорошо было жить, воздерживаясь от любого участия в решении своей судьбы!

М. У.: – Вот была такая книжка – «Четверо под одной обложкой», довольно знаменитая...

– Еще как была! Мы с Гориным и Камов с Успенским. Камов теперь Кандель, живет в Израиле.

– Вот я и хотел спросить: он стал там таким националистом, очень ему комфортно там находиться... Почему же Вася, сын ваш, и брат уехал, и маму увез, а вы так никогда и не решились?

– Вася уехал только потому, что его мать перед смертью – это было в девяносто втором, ему было 24 года – взяла с него честное слово: «Ты уедешь». Она считала, что все будет развиваться катастрофически и человеку с его душевным строем тут не выжить. Развивалось оно, может, и не катастрофически, но довольно противно. И он уехал, и не жалеет, переводит книги, неплохо, по-моему... А я не могу уехать, потому что литература, по-моему, делается по системе вдох – выдох. Чтобы выдохнуть какие-то свои слова, тебе надо вдохнуть этот воздух. Хотя в Штатах, может быть, воздух гораздо свободнее. Но я должен вдыхать здесь.

– Нет у вас чувства, что Советский Союз для этой территории и культуры все-таки больше годился, чем нынешний непонятный строй?

– Советский Союз шестидесятых – безусловно, семидесятых – наверное, но между застоем и нынешним временем довольно много общего... Шестидесятые прекрасны, но чтобы они настали, должны пройти чудовищные тридцатые и адские сороковые. Я не уверен, что готов платить такую цену за их повторение... А застой – не пренебрегайте застоем, дорогие друзья. Это навоз, да. Перегной. Но навоз – весьма плодотворная почва для личного и культурного роста.

– Есть преимущества у старости?

– Особых преимуществ, честно говоря, не вижу. Но и старости как таковой не чувствую – вероятно, потому, что много пил, но никогда не похмелялся.

– Искандер говорит, что после восьмидесяти трудно долго сидеть за письменным столом и потому пишешь короче, и­зящнее...

– Фазиль стопроцентно прав, но мне и в тридцать было трудно долго сидеть за столом. Я спринтер, быстро это понял и никогда не писал вещей длиннее ста страниц. А большинство – две странички, вполне хватает.

В старости обидно то, что слабеет память – но это, может, не столько физиология, сколько интернет: всегда можно проверить, посмотреть, ну и расслабляешься. А вот память на цифры у меня осталась абсолютной, и я до сих пор помню, например, рабочий телефон отца. Хотя с работы этой его погнали в сорок седьмом году. Он сел в конце тридцатых, вышел, а когда после войны работа снабженца занесла его в Норильск, он передал там посылку другу-солагернику и на него стуканули. Сажать, слава Богу, не стали, но донесли, и больше он в системе снабжения не работал. А я все помню, куда надо ему звонить в случае чего – К7–88–00.

М. У.: – Хороший был бы рассказ – о том, что все-таки есть телефон, по которому туда можно позвонить.

– А я недавно как раз написал рассказ, где вместо имен телефоны. 8–903-столько-то полюбил 8–916-столько-то. А потом разлюбил и стер ее из мобильной памяти.

[:image:]

• Евгений Чичваркин: Путин намерен править до смерти. Он очень умный и злой, а признаков паранойи у него все больше и больше

• Аркадий Арканов тяжело болен