Вениамин Смехов: Установка на ширпотребность масс

Вениамин Смехов – один из актеров той еще Таганки и тот самый Атос в «Трех мушкетерах», а еще бесподобный чтец, прозаик и… оперный режиссер. Но все эти его ипостаси не исчерпывают его таланта и даже не определяют главного. Скажем пафосно: в российской культуре последнего времени Смехов – один из немногих, при ком стыдно сделать что-то не вполне приличное. Или отработать вполсилы, не говоря уж о том, чтобы выдать прямую халтуру. Как Смехов обозначает планку мастерства и достоинства, появляясь на публике редко, а режиссируя в основном за границей, – понять сложно. Но присутствие его здесь ощущается постоянно…

Мало стариков, владеющих искусством быть стариками

– Как вы понимаете, мы не можем не начать с Таганки…

– Я никогда не избегаю разговора о ней.

– Могла ли ее история закончиться иначе? Или авторский театр, с неизбежным диктатом постановщика, всегда завершается конфликтом, разрывом, изгнанием?

– История Таганки предпочла завершиться раздвоением культа личности. В начале и в конце театра – «Добрый человек из Сезуана». Это брехтовская притча о доброй Шен Те и злом Шуи Та – в одном лице. Оригинальность «той Таганки», что была с 1964-го по 1983-й, – в студийном соавторстве Любимова с актерами (они же поэты, композиторы, режиссеры, сценаристы) и с худсоветом друзей (Николай Эрдман, Михаил Вольпин, Юрий Карякин, Александр Аникст, Альфред Шнитке, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Евгений Евтушенко…) Неоригинальность финала – в заголовке последней книги Юрия Петровича: «Я». Давид Боровский среди других вариантов макета и обложки предложил его в шутку, конечно. Выбор был сделан женой Ю.П.

– Нет ли у вас ощущения, что с определенного возраста режиссеру надо самоустраняться по крайней мере от общего руководства коллективом? Еще всем памятен подобный случай с Плучеком, не говоря уже о самом свежем, с Любимовым.

– Я начальникам не могу давать советы. Я врожденный «анти-советчик». Это во-первых. А во-вторых, Любимову – создателю Театра на Таганке – навсегда душевно благодарен. Пройдет время – и его имя, творческий подвиг и шедевры шестидесятых–семидесятых отбросят в тень все дурное. В-третьих… Все гримасы возраста объяснил еще Ларошфуко: «Как мало на свете стариков, владеющих искусством быть стариками».

– Нет ли связи между брехтовской эстетикой Таганки, ее антитоталитарным пафосом и неизбежным тоталитаризмом внутри самого театра? Ведь и Войнович писал о том, что среди диссидентов советчина встречалась еще чаще и еще в худших сектантских вариантах, чем в рядовых гражданах. Ей-богу, это вопрос без тени злорадства – мы Таганку всегда очень любили.

– Уверен, что так называемый авторский, именной театр – это единственно оправданная форма монархизма. Иногда – просвещенного, иногда – не очень. Друзья-сверстники Ю.П. давно смаковали шутку: мол, Любимов так горячо и глубоко внедрялся в тему антисталинизма, что и сам заразился, как бактериолог, инфекцией тирании.

Еще нахохочемся по Марксу

– Вы сейчас делаете цикл поэтических программ на телевидении, их смотрит гигантская аудитория, обсуждаются они шире, чем можно было ожидать, – не начало ли это некоторого возвращения к нормальному, думающему обществу? Правда, мы дороговато за это платим – в нашем болоте опять застоявшиеся воды, хотя зритель, настоящий, не хуже, чем в семидесятые, кажется, снова появился.

– На красивый вопрос – честный ответ: не знаю. Можно сказать, что случаи попустительства цензуры означают всего лишь передышку между двумя безнадежностями. Но верней, по-моему, что «страна чудес Россия» плодоносит во все времена, невзирая на лица, на пакости режимов, на рецидивы «страны дураков».

– Вам не кажется, что актерская карьера в вашем случае помешала литературной, как было у Юрского, Козакова, Филатова? Может, лучше было сочинять и читать свое со сцены?

– Когда через пару лет вы, ребята, снимете хорошую кинокомедию или сыграете классно в театре Михаила Ефремова – я обещаю вам подобного вопроса не задавать. А Сергей Юрский, по-моему, как актер-писатель-чтец-режиссер – гармоничный Многогранник в искусстве. Кстати, и к Филатову, и к Козакову это относилось в полной мере. Думаю даже, что без актерского опыта Филатов таких пьес – разговорных, стремительных, с запоминающимися по первой читке репликами – не сочинил бы.

– Почему Россия с таким упорством самовоспроизводится, повторяя одни и те же стадии? Почему ее история так предсказуема? Нет ли у вас чувства усталости от всех хронических болезней страны – вроде народной инертности, начальственного вранья, неряшливости во всем, лени, травли?

– Как сказал Маркс – а в России это особенно часто повторяют, – «человечество, смеясь, расстается со своим прошлым». Видимо, у нас, как нигде в мире, любят смеяться и будут это делать дольше всех. Я только не согласился бы насчет предсказуемости. Дотошный историк-иностранец уверял меня, что Россия всегда нарушает предсказания своих мудрецов: как в 1825-м, так и в 1861, 1905, 1917-м, а уж чего говорить о 1985–1991-м, 2000–2012-м… Еще нахохочемся, строго говоря.

Я здесь, дома, на месте

– Как актер вы сформировались и прославились именно в семидесятые – с каким чувством вспоминаете их, что в них было хорошего? Нам кажется, это было лучшее советское десятилетие.

– Потому для вас и лучшее, что оно – «время юности святой». А для меня – шестидесятые, по той же причине. Веселая злость в борьбе с общим врагом («у бездны мрачной на краю») сплотила людей по рецепту Булата: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Ну, и театральный ренессанс… Ефремов, Фоменко, Эфрос, Любимов, Товстоногов…

– Семидесятые были трезвей.

– Трезвей, но меньше счастья.

– Еврейский опыт в России – это хорошо или плохо? Вообще, не возникало ли у вас чувства, что надо бежать, или, напротив, вы здесь на месте?

– Это, как вы понимаете, вопрос риторический. Но отвечаю опять честно: я здесь, дома, на месте. Потому что «бег на месте – общеукрепляющий».

– То есть бежать надо, но…

– Да. В том смысле, что не следует застывать в самодовольстве или довольстве окружающим. Но – «здесь Родос, здесь и бегай».

– Вы только что вернулись из Штатов – почувствовали там, кажется, уже наступившую экономическую катастрофу, которой нас так давно пугали?

– Мы с женой Галей, дочкой Аликой и чудо-музыкантами гастролировали по США со спектаклем «Двенадцать месяцев танго». Принимали, как и на родине, прекрасно. Вне сцены, и там, и там – люди охотнее судят чужое, чем свое. Уверенно «закрывают тему» величия обеих стран. Успешные бизнесмены из бывших советских сильно горюют о роковых просчетах Обамы. Но они-то, по-моему, беду переживут: в Штатах давно уже Закон выше Власти. Это не гарантирует от кризисов, без которых вообще ничего не бывает, но позволяет из них выходить.

Установка на ширпотребность масс

– Что вас способно по-настоящему рассмешить? Так, чтобы действительно долго хохотать? Когда это было в последний раз?

– Помню совершенно отчетливо: на «Рассказах Шукшина» у гениального Жени Миронова и Чулпан Хаматовой. И смеялся, и плакал от счастья. Но веселее всего, когда сам ухохатываю зрителей чтением «Самоубийцы» Эрдмана или стихов Дмитрия Александровича Пригова.

– Почему вам сравнительно редко достаются роли современников?

– Старомоден-с.

– Старыгин рассказывал, что вы чуть не погибли на съемках первых «Мушкетеров», когда понесла лошадь. Это был ваш личный выбор – самому скакать, драться и т.д. – или не было дублера?

– Личный. Мы все там друг перед другом геройствовали. Помню, был страх: а вдруг мои коллеги увидят, что я боюсь быть смелым, как они.

– Филатов в свое время доказал, что телевидение может рассказывать о жизни звезд, не впадая ни в желтизну, ни в стервятничество. Сейчас и вы работаете на ТВ. Обречено ли оно на пошлость или существуют способы сделать его и смотрибельным, и приличным?

– Иногда кажется, что мне повезло с «исключениями из правил»: временами на ТВЦ, реже на НТВ и всегда – на «Культуре». Но чаще всего одолевает тоска, что за убожеством речи и морали, под маской «Рейтинга», видна верховная Установка – на развитие культурных ШИРПОТРЕБНОСТЕЙ масс.

– Все-таки установка?

– Боюсь, что да. Кажется, подобного рода манипуляцию народным сознанием Пазолини назвал «культурным геноцидом».

Умеренное возлияние – добрая кода актера

– Можно ли сказать, что существует ваш женский тип, или вы об этом не задумываетесь?

– Спасибо Господу, я, не задумываясь, осчастливлен «моим типом» на всю жизнь.

– Искандер однажды сказал: все трудности ничтожны перед тем, чтобы после семидесяти заставить себя работать. Вы это почувствовали как-то? Простите за напоминание.

– Простите за непонимание, но круче, шибче и интереснее мне не работалось и не вытворялось никогда. Из фраз обожаемого Фазиля эффектнее звучит, например, вот эта: «Вожди такие же люди, как мы, только гораздо лучше».

– Были ли случаи, когда вы действительно чувствовали на сцене абсолютную власть над залом?

– Судя по признаниям качественных зрителей, такое бывало со мной в «Часе пик» и в «Мастере» – у Любимова, а нынче – в упомянутом музыкально-поэтическом представлении «Двенадцать месяцев танго». Что я чувствовал при этом сам – промолчу.

– Нужен ли политический театр? Или пускай себе будет чистое искусство?

– Не вижу противопоставления. Чистое искусство бывает любым – и политическим, и поэтическим, и гражданским.

– Пытались ли вы отговорить Алику от сценической карьеры? Все-таки вам минусы профессии известны лучше, чем нормальному, не театральному родителю.

– Пытался, еще как! Старшая, Лена, послушалась и стала писателем, а младшая, Алика, удивила: драмсценой пренебрегла, а карьера состоялась, и весьма звонкая.

– Главной издержкой профессии считается интенсивное питье: якобы без этого не снимешь напряжение. Правда ли это и как вас миновала эта чаша?

– «Интенсив» – это пьянство горемычное? Тогда миновала, да. Но вакхическое умеренное возлияние – добрая кода актерского дня. Это как в музыке: «разрешение ассонанс-аккорда».

– Мы с искренним изумлением узнали, что вы еще и оперы ставите в Европе. Какую классику вы слушаете для души?

– Ставить оперы люблю, а так – нет. Раздражает, что жена Глаша не дает отключиться, будит и шепчет: «На своих-то операх не спишь!»

– Как вы боретесь с вечной актерской зависимостью от зрительского мнения и вкуса?

– Держу в памяти бинарную оппозицию: «Зритель всегда прав» и «Публика – дура!» По необходимости использую то ту, а то другую.