Ева Меркачева: Тюрьма стала неотъемлемой частью нашей жизни

Ева Меркачева – журналист, член Совета при президенте России по развитию гражданского общества и правам человека, много лет занимается темой заключенных, ездит по следственным изоляторам и колониям и помогает улучшать условия на зонах. По ее инициативе в московских СИЗО даже организовали йогу для арестантов. Недавно вышла новая книга Евы «Кому на Руси сидеть хорошо? Как устроены тюрьмы в современной России».

Тюрьма как школа жизни

– Ева, вы часто говорите, что людям нужно дать представление о том, что такое современная тюрьма. Почему это важно?

– Мы живем в удивительной стране. Наверное, нет другой такой культуры вовлеченности в тюремную проблематику. Люди очень чутко эту тему воспринимают и пресловутое «от тюрьмы и от сумы...» всегда на себя примеряют. Когда проводили социологический опрос, спрашивали: «Чего вы боитесь больше всего?», то выяснилось, что страх тюрьмы оказался на втором месте после страха смерти. Еще были опросы о том, насколько люди в принципе затронуты такой проблематикой, сидел ли кто-то из родственников или знакомых. И практически всегда респонденты отвечали утвердительно: даже если сейчас никто не сидит, то, например, дед был репрессирован или дядя прошел Колыму. Тюрьма стала неотъемлемой частью нашей жизни.

Поэтому важно людям дать понимание, что такое современная тюрьма, чтобы этот уровень страха понизить. Условия содержания за последние 10 лет стали гораздо лучше – еду можно есть, в камерах чисто, проведен ремонт (но грибок, тараканы и крысы в некоторых регионах в СИЗО, увы, есть). При этом важно не уйти в другую крайность – чтобы тюрьма стала чем-то совершенно естественным: «Подумаешь, в тюрьме посидеть – то же, что в армию сходить». Нет. В тюрьме человек лишается главного – свободы распоряжаться собой и своим временем. В тюрьме он лишен возможности обнять близких. Но, наверное, раз мы живем в стране, где тюремный опыт имеют многие поколения, хорошо бы, чтобы люди этого опыта уже не боялись, а понимали, что могут выдержать это испытание, не потеряв себя и даже став лучше.

– Разве это возможно? Каким образом?

– Путем самодисциплины, отслеживания своих реакций на что-то, путем аскезы и отстаивания своей правды, если вы невиновны. А если виновны, то путем принятия на себя ответственности за то, что натворили. Тюрьма – это калька жизни. В любой камере СИЗО или в любом отряде колонии, неважно – на 5 человек или на 50, разыгрывается та самая жизнь, которая происходит у нас на воле. И там человек даже может больше узнать о себе, потому что на воле мы прячемся за какими-то ролями, мы можем выбирать, куда ходить, куда не ходить, с кем дружить, с кем нет. А на зоне человек уже не выбирает сокамерников. Жизнь сама к нему пришла в виде представителей разных слоев общества, с разным уровнем образования – и он должен учиться с ними взаимодействовать. Он должен не просто выжить в этих условиях, но и сделать какие-то выводы из своего нового опыта. То есть это такая настоящая школа жизни.

Почему женщины убивают

– Как за последнее время изменился состав заключенных?

– Абсолютное лидерство у статьи 228 – «за наркотики». Дальше на втором месте у мужчин идут экономические преступления, у женщин – нанесение тяжких телесных повреждений и убийства. О чем это говорит? В разговоре с осужденными женщинами выясняется, что все они были жертвами домашнего насилия. Многие фиксируют, что обращались в полицию, но им ничем не помогли. В итоге случился очередной бытовой скандал и женщины превысили самооборону, причинили мужу или сожителю вред здоровью. В худшем случае – убили. Обычно за такие преступления дают относительно немного: за причинение вреда здоровью нападавшему – от 2 до 4 лет, за убийство – от 6 до 8 лет. Но это не из-за того, что система стала такой гуманной и женщин больше жалеют. Мне кажется, государство в лице судей понимает, что оно не сделало все возможное для профилактики. Даже в случаях, когда правоохранительные органы пытались помочь, все равно это не работает, поскольку до сих пор не принят закон против домашнего насилия. К тому же в большинстве случаев очевидна самооборона, но суды редко когда так квалифицируют.

Я сейчас никого не оправдываю, но думаю, что многих преступлений удалось бы избежать, если бы женщинам в беде оказывали психологическую и юридическую помощь. Нет специалистов, которые им бесплатно рассказывали бы, как можно поделить жилье и как максимально нетравматично для детей развестись.

– Расскажите подробнее про второе место у мужчин – за что они сидят?

– Мужчин сейчас часто обвиняют в мошенничестве. Нередко это какие-то экономические преступления, так или иначе связанные с бизнесом. Мы разработали проект закона, который не позволял бы предпринимателей обвинять по 210-й статье УК РФ («Организация преступного сообщества...»), которая автоматически подразумевает арест. Это уже стало повсеместной практикой: если у следствия не получается связать потенциально преступную деятельность с экономической, они просто добавляют 210-ю статью. Следователь обосновывает то, что обвиняемый действовал не один, тем, что у него были юрист, бухгалтер, кассир, строитель, водитель. Вот вам и «преступное сообщество». Увы, на наш законопроект нам дали плохой отзыв. Конечно, мало шансов на то, чтобы не вменяли 210-ю, но будем продолжать отстаивать права предпринимателей.

 – А какие обвинения появились совсем недавно?

– Новые веяния – это, конечно, множественные обвинения в дискредитации, экстремизме, оправдании терроризма. Раньше они тоже были (кроме дискредитации), но не в таком количестве. Это все связано с нынешней ситуацией. Еще в последнее время большое количество людей обвиняются в госизмене. Вообще история с «гособвинниками» идет волнами. То было мало-мало, мы порадовались, что у нас нет людей, которые по таким тяжким статьям обвиняются. Сейчас их опять стало много.

Про Беркович и Петрийчук

– Меня поразили факты, описанные в вашей книге, когда заключенных даже с тяжелыми заболеваниями помещают в СИЗО, хотя они могли бы остаться под домашним арестом до вынесения приговора. Вы также рассказываете про переполненность СИЗО, где некоторые женщины по 5 лет дожидаются приговора. Насколько случай Жени Беркович и Светы Петрийчук типичен? Есть ли у вас версия, почему их не отпускают под домашний арест, как когда-то Кирилла Серебренникова?

– Это мне совершенно понятно. Их наказывают, конечно, не за спектакль, где, по моему убеждению, нет ничего преступного. Мне кажется, в их случае хотят показать, как все можно перекрутить, если человек поведет себя не в соответствии, так сказать, с трендом. Я думаю, что многие понимают, что речь идет об антивоенных стихах Жени Беркович. С другой стороны, это история про то, как максимально привлечь внимание. Я, например, никогда не читала стихи Беркович, но, когда ее арестовали, как и многие другие, познакомилась с ее творчеством хотя бы из интереса. Может быть, сейчас ее не отпускают для того, чтобы максимально привлечь внимание, чтобы больше и больше людей читали ее стихи? И такая конспирологическая версия может возникнуть.

 Конечно, было бы успокоительно для общества, если бы девушек отпустили хотя бы под домашний арест, но этого не делается. Тем самым придают значимость их делу и показывают, что назад не сдают.

– Следствие не отступает только в политических делах? Имеет ли значение публичность и общественное мнение?

– Нет, необязательно. Даже в самых диких и нелогичных кейсах, если следствие схватилось, оно уже не отступает. У нас есть случаи совершенно не политические, но там, видимо, задействованы какие-то интересы определенных людей. Вспомним журналистку Александру Баязитову, которая действительно тяжело болеет. Даже если по предъявленному ей обвинению в вымогательстве Саша сто раз виновата, но она никого не изнасиловала, не побила, не убила и не представляет опасности. Ее никак не отпускают на свободу, показывая тем самым, насколько серьезно относятся к этой истории, и назад откручивать не будут, несмотря на общественное мнение и петиции.

Есть еще третий случай – с ученым-гидрологом Александром Цветковым. Искусственный интеллект (ИИ) показал, что он похож на фоторобот, составленный 20 лет назад. Тот преступник бомжевал в московском районе трех вокзалов и убивал престарелых женщин, чтобы нажиться. А Цветков каждый день ходил в родной институт, расписываясь в журналах учета, ездил в экспедиции, что всегда документировалось и чему множество свидетелей-ученых. В день одного из убийств он как раз был в экспедиции. Его коллеги предоставили фотографии и отчеты, вместе с ним был нынешний директор НИИ, доктор наук. То есть это стопроцентное алиби. Но следствие никакие доказательства не берет в расчет. А суд продлевает меру пресечения.

– Нужна статистика раскрываемости, которая дороже человеческих судеб?

– Абсолютно дороже судеб. Следствию важно сейчас не упасть лицом в грязь, показать, что с помощью новых технологий они могут раскрывать убийства 20–30-летней давности. Почему этот кейс с ученым очень показателен? Вот мы с вами не знаем, чем будем доказывать, где мы были 20 лет назад? Мы не вспомним, где находились в такой-то день, в такое-то время, и вряд ли найдем свидетелей и документы, подтверждающие, что мы были не там, где нам указывает следствие. Это редкий случай, когда у обвиняемого все это есть, именно потому, что он ученый, в экспедицию они брали журналы, снаряжение и так далее. Но даже это не уберегло его от тюрьмы.

Вот эти три истории, на мой взгляд, очень показательны: режиссер Беркович, журналистка Баязитова и ученый Цветков. У следствия абсолютно разные мотивы. В первом случае – политика, во втором – интересы каких-то влиятельных людей, в третьем – просто идут на принцип: мол, мы не ошибаемся, ИИ не ошибается. Но есть одно общее: никто не хочет откатывать назад, и люди сидят в СИЗО, еще не признанные виновными.

Преступление и... исправление

– Есть ли тенденция, что наказания в мире становятся более гуманными?

– Да, в современном мире стало больше понимания, что заключенные – такие же люди, которые в силу обстоятельств оказались в тюрьме. У Довлатова есть книга «Записки надзирателя», где он описывал свой опыт работы надзирателем. Там он пишет, что, если сейчас поменять местами заключенных и надзирателей, переодеть одних в форму надзирателей, других в робы, ничего не изменится.

Когда человек надевает форму сотрудника ФСИН, он понимает, что он представляет собой власть. По сути, в его лице действует само государство. Соответственно ему важно относиться к каждому своему слову и действию именно так, но для этого нужно быть очень грамотным, высокообразованным человеком. А часто встречаются такие надзиратели, которые просто чувствуют свою власть, не понимая своей ответственности. А значит, можно делать, что хочешь. Тюремщики сами нередко травмированы и идут на эти низкие зарплаты не потому, что всю жизнь мечтали кого-то исправлять, помогать обществу в борьбе с преступностью. А просто потому, что не нашли другой работы. И тогда они начинают компенсировать свои скрытые комплексы путем превышения своих полномочий.

 Например, в шведской тюрьме я не увидела никакой агрессии у надзирателей. С чем это связано? Потому что они получают огромные деньги, они все с высшим образованием, высококультурные, понимают, что делают общественно важное дело, в их власти сейчас помочь человеку измениться. Наши в принципе не верят, что преступник может стать лучше. Наши обычно считают, что это люди второго сорта и речь может идти только о том, чтобы наказать их как можно жестче. Это разный подход – система наказания и система исправления. В зарубежных пенитенциарных системах вообще не используют слово «наказание», только «исправление». И та шведская тюрьма даже называлась «исправительным центром».

Нет потерпевшего – нет дела

– Ушли ли пытки из мест заключения? Как вообще идет борьба с ними?

– Мне кажется, борьба идет не слишком активно. Дела о пытках в Иркутской области дошли до суда, но судья закрыл процесс вопреки желаниям потерпевших (они хотят огласки), а одного из заключенных отправили в ту же колонию, где его мучили. Многих потерпевших уговаривали отказаться от показаний в обмен на улучшение условий содержания. Интересный момент: один из потерпевших от пыток в начале этого года исчез. Его забрали прямо из больницы, где он лечился, и отправили на СВО. Нет потерпевшего – нет дела. Или другой пример: адвоката по делу об изнасилованиях шваброй в Саратовской туберкулезной больнице жестоко избили. Он попросил госзащиту, но решение пока не принято. И снова – если мы хотим искоренить пытки, нужно довести дело до конца и наказать всех, кто был причастен к ним. Неотвратимость наказания – это главный инструмент в борьбе.