«Он был из непрощающих»

– Зураб Налбандян, – представился он.

– Простите, вы не родственник Окуджаве?
– Племянник. Я сын Люлюшки.

Люлюшкой в семье называли Луизу, двоюродную сестру Булата, дочь его тетки Сильвии, которой он был обязан жизнью: после ареста матери в 1939 году она взяла на себя все заботы о Булате и его младшем брате Викторе. С сорокового Окуджава с братом переехали в Тбилиси.

– Он уважал Сильвию, как мать. Я впервые его как следует узнал в шестьдесят третьем, когда он после знакомства с Ольгой – будущей второй женой – возил ее сначала в Тбилиси, к друзьям, а потом ненадолго в Ереван, показать Сильвии. То, что Ольгу сразу приняли Ашхен – мать Булата – и Сильвия, которая пыталась заменить ему мать до самого ее освобождения, для него было очень важно. Это подтверждало его выбор.

– Знаете, когда я писал его биографию, там было несколько темнот, которые может прояснить, вероятно, только член семьи…
– Спрашивайте, попробую.

– В сорок восьмом были арестованы почти все члены кружка «Соломенная лампа». Он туда входил и был вдобавок сыном врагов народа. Незадолго до этих арестов он вдруг, посреди третьего курса, взял академический отпуск и уехал в Москву – кто его преду-предил? Как это совпало?
– У Сильвии, моей бабушки, были связи в Тбилисском управлении внутренних дел – в Грузии вообще многое удавалось смягчить, пережить не в таком бесчеловечном варианте: там целы были родственные и дружеские связи, корпоративность, иногда об арестах предупреждали, иногда от репрессий откупались… Эта восточная специфика не так плоха – все-таки не с бездушным монстром дело имеешь... В сорок восьмом ее предупредили, что кружок Булата привлек внимание органов. Она срочно отправила его в Москву, предупредила и других сокурсников, но никто из них не принял этого всерьез. Что они там делали? Собирались, стихи читали… Но подозрительно тогда было уже любое сборище, и всех их – Софианиди, Цыбулевского, Пачкория – взяли за национализм. Хотя никакого национализма там не было, и грузинский-то не все знали… А Булат вернулся в Тбилиси только зимой.

– Я слышал, что Булат тоже почти не знал грузинского и уж вовсе не понимал по-армянски, то есть довольно сильно отдалился от корней…
– Ах, все он прекрасно понимал. Это была игра, маска: я грузин московского разлива, арбатский, грузинского не знаю, армянского не понимаю… Он нормально общался по-грузински, по крайней мере в тбилисской молодости, и понимал армянский.

...Булат был из породы непрощающих. У него были в жизни моменты – и не только связанные с судьбой родителей, но и с последующей, уже чисто литературной его травлей, – о которых он вспоминал с неостывающим негодованием. Он и себе ничего не прощал, и себя корил за малейшие отступления от собственного кодекса, но и с другими бывал строг, и дистанция между ним и большинством друзей – его рук дело. Иногда говорят, что его ограждала от поклонников семья; нет, он сам к себе не подпускал. Думаю, и Оле, и сыну бывало с ним непросто. Хотя с теми, кого считал своими, он как раз бывал необыкновенно прост и щедр. Но трезво понимал: никакая слава его не оберегает от любых неожиданностей. Повторял, что, если бы его взяли прямо на концерте, никто в зале не шелохнулся бы. Вот почему он славу не принимал всерьез: она ни от чего не спасала. Он это знал по себе: всенародная любовь, на всех магнитофонах его песни, а пластинки выходили в Польше, Франции...