Михаил Леонтьев: Россия стоит на пороге революции. Но не бунта, а полномасштабной чистки авгиевых конюшен

Глеб Павловский сказал, что с Нового года мы живем в новой политической реальности, которую не можем пока определить, отсчитывая ее от серии освобождений. Журналист и политолог, а с недавних пор еще и директор пиар-отдела «Роснефти» в ранге вице-президента Михаил Леонтьев считает: все разговоры о кровавом режиме совершенно спекулятивны.

– В этом смысле ничего нового. Он а) не режим и б) не кровавый – напротив, совершенно вегетарианский. Путин – в отличие от Януковича, при котором случается то абсолютно провокативный и бессмысленный разгон Майдана, то полный разгул, – последователен и понятен. Если бы Ходорковский подал прошение пять лет назад – он эти пять лет был бы на свободе; что до двух, простите, шалав, то во многих странах Запада с ними поступили бы куда суровее. Как сформулировал президент, не следует швырять в полицейских ни легкие, ни тяжелые предметы. В остальном никаких ужесточений или смягчений ожидать, по-моему, не следует.

– И ничего не будет происходить.

– А вот происходить будет, и многое. Россия стоит на пороге революции. Не бунта, как хотелось бы некоторой части оппозиции, – а полномасштабной чистки авгиевых конюшен. Я готов согласиться с теми, кто говорит, что до сих пор Путин занимался не лечением, но анестезией. Напомню, что единственным полезным системным действием в макроэкономике был – вы будете смеяться – дефолт. Единственным за двадцать лет абсолютного господства макроэкономической псевдолиберальной, а на самом деле просто компрадорской идеологии!

Сейчас они загнали власть в клещи: серьезная девальвация вроде как невозможна. С одной стороны, это удар по социальной стабильности: потребление дорожает. А с другой – катастрофа для банковской системы, у которой все обязательства – в валюте. Потому как Центробанк еще и отказывается рефинансировать банки. То есть это системное противоречие между очевидной политикой укрепления суверенитета и подрывом материальных предпосылок этого суверенитета.

Но это все отражение одного глобального противоречия – между политикой и экономикой, которая остается – как и все наше правительство – абсолютно западнической и либеральной. В Штатах, кстати, тоже свое противоречие. Это как-то похоже на кризис советской системы. Это противоречие между возможностями выхода из кризиса – системного выхода, который у Америки есть – и неподъемными внешними обязательствами по сохранению американского глобального господства. Эти обязательства невыносимы, нынешняя администрация это понимает – вот почему она так ухватилась за российский вариант урегулирования по Сирии. И по Ирану согласится, стопроцентно уверен. Но за этими амбициями стоят огромные интересы, институты, деньги, идеология, люди...

Поэтому нынешняя американская риторика может быть сколь угодно жесткой, иначе Обаму просто сметут. Но не надо придавать ей большого значения. Период американского глобального доминирования кончился, и американцы вынуждены договариваться: заключать сделки. Сделки, естественно, с противником. Они не могут не понимать, что сделка с Россией возможна и целесо­образна – потому что мы-то на глобальное доминирование не претендуем, но ключевым условием такой сделки может быть только учет наших интересов на постсоветском пространстве. То, что для них до сих пор было категорически неприемлемо.

– Что ты понимаешь под этим пространством?

– Историческую Россию.

Это притом что выход из системного кризиса требует как минимум смены самой системы. Это касается и России, и Америки, и Китая, кстати, – поскольку мы все живем, по сути, в одной системе. Это система не только экономическая, но и политическая.

Современная постмодернистская демократия больше не работает. Это была очень удобная модель воспроизводства власти элит. Когда, в отличие от модернизма, публичная политическая система была полностью отделена от реальной власти. Если в модерне надо было бороться за умы, голоса масс, то в постмодерне они существуют отдельно, в выстроенной для них декорации. Но эту декорацию надо подкармливать ростом благосостояния, а его не будет. Демократия постмодерна не тем даже плоха, что она никакая не демократия, – а тем, что она не работает. Поэтому призывы отечественных либералов идти по западному пути бессмысленны: признайте очевидное – никакого пути больше нет.

– Понимаешь, если бы эта постдемократия была действительно чем-то новым – может, я и сам бы испытывал энтузиазм по этому поводу. Но ведь это может обернуться банальной диктатурой. Диктатура ради модернизации – это бы куда ни шло, хотя тоже приятного мало. Но если диктатура получится, а модернизация нет... благо опыт имеется...

– Это возможный вариант. В том и задача, чтобы придумать, спроектировать нелюдоедские формы постдемократии. Для людоедских – большого ума не надо. И тут у нас есть исторический опыт, историческое преимущество. Что касается Путина – он точно не диктатор, что, может быть, и жаль, но ничего не поделаешь. Диктатора как минимум не обзывают диктатором: это глупо. И совсем не авантюрист: он всегда тщательно просчитывает риски. Думаю, потому и не решается пока на «революцию сверху» – риски слишком велики. Но риск отказа от нее – смертелен.

– Как эта постдемократия рисуется лично тебе? В и­деале?

– Постдемократия в симпатичном для меня варианте – это, по сути, возвращение к реальной демократии. Что такое работающая демократия? Жесткое соотношение прав и обязанностей. Права обеспечены обязанностями – и наоборот. Как в Римской республике: есть место в легионе – есть политические права.

Вся последующая эволюция демократии – путь отрыва прав от обязанностей при выхолащивании последних. Но таким образом выхолащиваются и права: они становятся принципиально отъемлемыми. Общая для социализма и капитализма ложь – утверждение о равенстве совершенно разных людей, наделение их равными и одинаковыми правами. Люди – разные: по образованию, мышлению, а главное, мотивам. В идеале политические права должны быть у тех, кто готов служить государству и умереть за него. И выбрать жесткие самоограничения, связанные с такой судьбой. Есть люди, которые никому служить и ни за кого умирать не готовы: это их право, но оно явно не политическое. Не хочешь брать обязанности – откажись от прав.

– Это, по сути, новый феодализм.

– Это добровольная и свободная сословность. Кстати, очевидна связь между военной организацией общества и государственным строем. Феодальный рыцарь, закованный в броню, был самостоятельной боевой системой. Войско, состоящее из таких рыцарей, и всеобщая демократия – вещи несовместные. Всеобщее избирательное право вообще родилось вместе со всеобщей воинской обязанностью. Дал ружье, послал умирать – давай права. Мы видим, что армия ближайшего будущего – это армия профессионалов, превращенных в оснащенные боевые комплексы, подобные феодальным рыцарям. Это особое сословие. Понятно, что при такой военной организации современная демократия – не жилец.

– Сословие – третьяковский термин...

– Не только третьяковский, об этом и Михаил Юрьев писал... Современное сословие не может быть наследственным и пожизненным – это может быть правом выбора. Выбора прав и обязанностей, в комплекте.

– Ты говоришь о реиндустриализации, это дело благое, но мне плохо верится в рост без свободы.

– Никогда и нигде реальная модернизация никак не коррелировала со «свободой». Напомню: самыми динамично развивающимися экономиками были угадай кто.

– Я знаю. СССР и нацистская Германия. Правда, советскую индустриализацию делали как раз американцы, бежавшие от Великой депрессии.

– Потому и бежали, что – депрессия. Кстати, экономика Германии была чрезвычайно конкурентной, довольно гибкой – ее Шпеер такой сделал – и по тем временам рыночной. В Германии карточная система, мобилизационная экономика появились только после Курской дуги, когда уже было поздно. Рост экономики зависит от мотивированности, а мотивировать умел и Сталин. Просто мотивация должна быть адекватна обществу. Советская экономика проиграла в эффективности, конечно, – но Советский Союз погиб не потому, что экономика была тотально неэффективна, а потому, что его предала собственная элита, захотевшая капитализировать административный ресурс. То есть «жить, как у них». Когда политическая элита – в том числе и чекистская – стала отправлять детей учиться в МГИМО, то есть с перспективой выезда за рубеж, желательно в капстраны.

– Какая может быть реиндустриализация без интеллектуалов? А интеллектуалы не живут в атмосфере несвободы...

– Интеллектуалы имеют к интеллигенции такое же отношение, как дух к духовности. Я не хочу сказать, что интеллигенция – полное дерьмо. Есть сословия похуже – например бандиты.

– Спасибо.

– Но одной из особенностей специфически интеллигентского мировоззрения – а интеллигенция ведь сугубо местное явление – стала заложенная в него русофобия, родовая травма русского культурного слоя. От Петра.

– Русофобия – термин Шафаревича, сколько можно!

– Это термин классической британской политологии. Это не набор повадок, заблуждений, вкусов – это генетическая часть западного самосознания, англосакского в своем ядре. Главная идея здесь – экспансия, в основе которой – идеология насильственного цивилизаторства. Тот, кто не отцивилизован ими насильно, то есть не изнасилован, – по определению варвар.

Вспомни Китай конца XIX века: опиумные войны и прочая. Тогда еще не принято было прикрываться гуманизмом: страну попросту вскрывали, потому что она была закрыта для западных товаров. Россия – единственная цивилизация, которая не была ими отцивилизована снаружи. И это нестерпимо для них. А русская интеллигенция в своем ядре, в своей генетической идентичности разделяет это понимание. Правда, есть и другая интеллигенция, кстати, – это интеллигенция ВПК.

– Ну, где же и уцелеть интеллигенции...

– В силу той макроэкономической политики, о которой я говорил, у нас в рамках свободного рынка все возможности развития истреблены. Источником развития остается военно-промышленный комплекс. Конкретно – государственная программа вооружений. Понятно, что это «не совсем рынок». Там есть конкретный заказчик. Причем заказы зависят от доходов бюджета, а в сокращающейся экономике они будут сокращаться, вместе с последними очагами развития.

Между прочим – о нефтедобыче: современная нефтянка тоже становится инструментом развития. Трудноизвлекаемые запасы, шельф, причем арктический, – это вам не Мексиканский залив. Это прорывные технологии и огромные производственные заказы. Одну платформу и десяток судов можно купить. Сто платформ и сотни судов надо производить самим. Кстати, иначе я вряд ли пошел бы работать в Роснефть.

– Мне кажется, рассчитывать на нефть уже нельзя. Вот начнут американцы ее экспортировать, как предполагают многие, – и нефть упадет до 80 долларов за баррель...

– Может, и сильнее – правда, не так скоро. Для России это не фатально. Мы жили и при 80, и при 20, и, если помнишь, при 7 долларах за баррель: с огромными трудностями, но жили. А если заработают внутренние механизмы роста... Вот Саудовской Аравии уже при 90 долларах за баррель – кирдык, потому что ничего больше там нет. И не будет.

Кстати, это для внутреннего роста еще и дополнительный шанс. Как сейчас в Штатах, где газ в три раза дешевле, чем в Европе. Я сам много говорил о сланцевой революции. Но какое-то время у нас есть. Кроме того, на нашей стороне европейские экологи. Это гарантия, что Европа – во всяком случае Западная – сланцевую нефть добывать не будет.

Читайте также:

Новый вице-президент Роснефти журналист Михаил Леонтьев: Навальный назвал меня алкоголиком; в России если оппоненты кого-то обзывают алкоголиком – значит, он святой

Владимир Путин объяснил, с чем связано то, что ряд задач в России может организовать лишь президент