Эдвард Радзинский: Для тирана вариантов нет

Чтобы закончить с этим сразу: я не расспрашиваю Радзинского о последствиях катастрофы, случившейся с ним в прошлом году. Он вел себя достойно, ни от какой ответственности не уходил, я это знаю, за это ручаюсь и топтаться на этой теме не хочу. Когда он о чем-то заговаривает сам – пусть, это его дело. Но сегодня повод к разговору у нас другой: в АСТ выходит трехтомный роман Радзинского «Апокалипсис от Кобы», охватывающий почти весь русский ХХ век. Главы первой книги – «Иосиф Сталин. Начало» – уже вышли в «Снобе», тома будут выходить с месячным интервалом начиная с марта.

«Сталин – герой нашего времени»

– Вам не кажется, что, снова и снова возвращаясь к Сталину, вы помогаете его реанимировать?

– Реанимировать? Но он жив! Он полноценный участник политического процесса, предвыборной кампании! Выбирая «Имя Россия», большинство проголосовало за него. Так что устроителям стыдливо пришлось заменять… на Александра Невского – про которого один из юных посетителей моего сайта написал: «Очень рад за Александра, ведь он выиграл Куликовскую битву!»

Писать о Сталине необычайно интересно хотя бы потому, что та эпоха – это потонувшая Атлантида, и воскресить исчезнувший ее быт, эту жизнь в постоянном трагифарсе должны художники. Историкам здесь работать трудновато, потому что для историка «шаг вправо, шаг влево» – шаг в сторону от документов – расценивается как побег от истины! Но как писать об эпохе, когда правдивых документов почти нет? Они уничтожены или фальсифицированы. Следы заметены. К примеру, когда Сталин обсуждает план нападения на Финляндию, он говорит, что решил защищаться от готовящейся агрессии. Когда желает убрать соратника – требует всемерно беречь, охранять жертву. И дело самих исполнителей – понять желания вождя. В конце концов, никто больше Сталина не настаивал на том, чтобы Кирова берегли, чтобы убийство расследовали, – и сталинский след в кировском убийстве никогда не будет документирован.

– Вы в самом деле не допускаете, что Киров мог пасть жертвой маньяка Николаева? Без всякой сталинской инициативы?

– Насчет маньяка-одиночки – ну, это критики не выдерживает. Смольный, сверхохраняемый секретарский подъезд. Человек с револьвером – причем до этого уже однажды задержанный охраной человек! – преспокойно входит и караулит Кирова в коридоре? Да никто и не сомневался, что так не бывает. И в партии запели: «Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике...» И он это знал. Глава НКВД Ягода доносил. И потому Сталин досочинил свой триллер до конца. Впоследствии обвинил самого Ягоду в убийстве Кирова – и был прав. Потому что Ягода организовывал это убийство – правда, по его желанию… При этом все видели, как Сталин горевал по Кирову! Притворялся? Ничего подобного – искренне горевал. В том-то и парадокс, ведь Киров действительно его друг. Но для него личное всегда было вторично. А главное – нужды партии, нужды государства, как он их понимал. Сейчас он – Авраам, приносящий в жертву собственного сына Исаака. Для этих людей не было вопроса, что первично – правда или нужды партии. Сталин, отдавая Кирова на смерть, знает: это убийство – ключ к истреблению всей оппозиции, путь к нерушимому единству партии.

Киров убит в самом конце 1934 года, но раньше на полгода, летом, в Германии Гитлер успешно уничтожает вождей штурмовых отрядов, старых партийцев, приведших его к власти. 30 июля 1934 года – «Ночь длинных ножей». Результат – «Один народ, одна партия, один фюрер». Так что «Учимся понемногу, учимся» – любимая фраза Сталина.

– Ну, Эрнст Рём мог быть альтернативой Гитлеру. А Киров ведь не собирался конкурировать со Сталиным!

– Не будем забывать, что произошло с Кировым на XVII съезде. Весь съезд – величайшее славословие Сталину. Выступает Зиновьев – и бросает лозунг, который останется неизменным два десятка лет: «Партия Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина!» Выступает Бухарин, славит Сталина и клеймит заблуждения собственных учеников! Ни единого критического выступления, ни намека на атаку – но тут он получает бюллетени тайного голосования. Оказывается, почти три сотни делегатов проголосовали против него!

– Это не фатально. Это четверть от общего количества, меньше даже…

– Это люди, представляющие партийные организации! Области, города. За каждым стоят тысячи и сотни тысяч! Более того – он узнает, что они посмели уговаривать Кирова стать генсеком. Неважно, что он отказался, важно, что они видят в нем альтернативу Сталину. И он понимает: никогда ему не добиться желанного единомыслия, никогда не превратить партию в желанный монолит. Эти старые партийцы всегда будут его помнить тенью Ленина, жалкой копией умершего Вождя, человеком с убогой речью. Над ним смели тайно смеяться! Его смели открыто поправлять! Он говорит: «Вольнодумы». Бухарин поправляет: «Вольнодумцы». Он с нажимом повторяет: «Вольнодумы!» – не потому, что так правильно, а потому, что ОН так сказал!

Сталин не может допустить разномыслия – даже десятой его доли. Но после этого голосования он понимает важнейшее: как жалка стала грозная партия! Ведь из этих тайных оппозиционеров ни один не посмел выступить явно. Даже во времена Нерона находились сенаторы, открыто выступавшие против. Хотя ценой тогда была жизнь. А во время XVII съезда… времена для старых партийцев были еще вполне вегетарианские: уберут с должности, исключат из партии, вышлют…

– Вот этого я совсем не понимаю. Они ведь были прежде железные ребята.

– Именно были. «Гвозди бы делать из этих людей». Но через 10 лет после революции гвозди стали довольно мягкие. Это закон: «Выше едешь – тише будешь», потому что им уже было что терять. Власть, положение, комфорт развратили этих вчерашних подпольщиков. Боязнь потерять привилегии стала важнее убеждений. Именно тогда Сталин понял: с этими жалкими он справится.

«Хрусталёв, машину!»

– Получается, что все-таки они убили его, а не только он их. У вас ведь открытым текстом – что Сталин стал жертвой покушения…

– Он не желал понимать, что обречен. Согласно Истории, тираны своей смертью редко умирают. Но когда Горький просил за великого князя Николая Михайловича, выдающегося историка, Ленин ответил насмешливо: «Революции не нужны историки», и Николая Михайловича расстреляли. Между тем революция очень нуждается в хронистах. Ведь они бы предупредили Ильича и его сподвижников об очень печальной истине – о том, что революции обязательно пожирают своих детей. И поднявший меч мечом и погибнет… И объяснили бы Сталину: тиранов, как правило, уничтожают свои же. Но «ум – враг Цезарей», как сказал Наполеон, сам один из блестящих умов.

– Есть хоть одно бесспорное доказательство, что он был убит?

– Есть факты, а уж как вы их интерпретируете – ваше дело. В секретном фонде Музея революции лежала запись личного охранника Сталина Рыбина. Через четверть века после смерти Сталина он собрал показания всех охранников, которые были 1 марта на Ближней даче. Их было трое – Туков, Старостин, Лозгачев. Наибольший интерес представляет Лозгачев, поскольку он-то и обнаружил Сталина на полу после удара… Они дали показания Рыбину – я их прочел, естественно, уже после перестройки. И эти показания меня поразили! Охранник Туков сообщает о сталинском приказе, подобного которому охрана сроду не получала. Будто бы Сталин, отправляясь спать, сказал: «Вы мне сегодня не понадобитесь. Я иду спать, и вы тоже идите спать». Как показывают Лозгачев и Туков – никогда прежде такого приказа они от Сталина не слышали. Наоборот, от них требовали постоянной бдительности ночью. И они пошли спать. Так что комнаты Сталина в ту ночь никто не охранял.

И вот после этого невероятного приказа Сталин из своих комнат более не выйдет. Охранник Лозгачев найдет его на полу. Но третий охранник – старший прикрепленный Старостин – ничего об этом удивительном приказе Сталина не рассказал. Почему?

Уже в 1987 году мне удалось встретиться с тем самым Лозгачевым. И Лозгачев отвечает: «Старостин этого приказа не слышал. Он ведь пришел утром – сменить другого старшего прикрепленного – Хрусталева. Это ведь Хрусталев передал нам приказ Хозяина (так не только они, но вся страна именовала вождя)».

Я спросил Лозгачева: «То есть как? Вы лично от Сталина этого приказа не слышали?» «Да, – повторил он, – так нам сказал Хрусталев. И он тоже очень удивлялся».

До позднего вечера они тщетно ждали пробуждения Сталина. Им строго было запрещено Сталиным без его приказа открывать дверь, ведущую в его комнаты. И только в половине одиннадцатого вечера, когда пришла почта из ЦК, Лозгачев рискнул открыть эту священную дверь.

Обнаружив Сталина на полу и перенеся его на диван, они звонят своему непосредственному начальнику – Игнатьеву. Зная страх соратников перед вождем, он должен немедленно примчаться – но он преспокойно перепасовывает их к Маленкову. Маленков еще дальше – говорит: сейчас позвоню Берии. Ищут Берию – не находят. Никто не торопится, будто точно знают, что торопиться уже некуда, что Всесильного больше нет! Только к трем часам ночи на дачу приезжают Маленков и Берия. Очень кинематографичная сцена: у Маленкова новые скрипучие ботинки, и он снимает их, подходя к лежащему на диване Сталину. Выслушав, как они нашли Сталина на полу, Берия говорит охранникам: «Товарищ Сталин спокойно спит. Не тревожьте его и нас не беспокойте». И уезжают. И только наутро прибывают врачи и начинается лечение – уже заведомо бесполезное.

Естественно, я захотел встретиться с Хрусталевым, передавшим охранникам этот необыкновенный приказ, но оказалось, он очень быстро умер после смерти Сталина!

В книге много других деталей, которых я тогда знать не мог. Подробно описана вся эта ночь на даче Сталина, изменившая судьбы страны и мира.

– Так все-таки это сделал Берия? Большой мингрел?

– Прочитаете.

«Время голодных Цезарей»

– Вот в одном современном учебнике Сталина назвали эффективным менеджером. А мне он кажется предельно неэффективным: задачи не решаются такой ценой. Не говоря уже о том, что империя, выстроенная им, пережила его исторически очень ненадолго…

– Я бы сформулировал так: менеджером он был говённым, но фигурой огромной. Такое бывает.

– В чем он был велик? Я этого ни от кого не могу добиться.

– После любой революции приходит смиритель. В Англии – Кромвель, во Франции – Наполеон: тот, кто поднявшееся гигантское народное море вводит в берега. В России была страшная, азиатская революция. Для меня ее символ – фотография одного из атаманов с двумя отрезанными головами в руках. Зверства были совершенно одинаковы что слева, что справа, у красных и белых – что в подвалах ЧК, что у белой контрразведки. И Сталин эту дикую азиатскую революцию столь же дикими азиатскими методами оковал, усмирил. В 37-м году он окончательно добил революцию, уничтожив всех ее отцов – старых партийцев, отцов Октября.

Забавным символом этой элиты, новой аристократии, было имя сына пролетарского поэта Михаила Голодного. Его звали Цезарь. Он так и подписывался всю жизнь, журналист, сосед нашей семьи по писательскому дому в Камергерском: Цезарь Голодный. И никто не смеялся.

– Ну хорошо, а после войны с фронта вернулись воистину железные ребята – победители во Второй мировой, – почему они не смогли его скинуть в сорок седьмом, когда начался новый зажим?

– Этот вопрос задавали в Риме после гибели Нерона. Почему все так долго терпели, почему военачальники, бесстрашно побеждавшие в битвах, вернувшись с победой, так покорно повиновались воле тирана и, узнав о гневе Цезаря, поспешно резали себе вены, не забывая угодливо завещать имущество своему убийце? Века не меняют род человеческий.

– Вот у нас Россия, прошедшая столько соблазнов, – и все-таки представители интеллигенции бегут поддерживать власть, просят ли, не просят, шантажируют, не шантажируют… Ведь все понимают ситуацию, и никаких преференций им, в общем, дать не могут – все уже есть. Что за массовое безумие?

– Поведение интеллигенции при Сталине и сейчас – вещи довольно разные. При Сталине это для многих – борьба за жизнь. Не только за свою – за жизнь всей семьи и дальних родственников. Вот Чуковский слушает речь Сталина, жалкую, бедную речь со множеством повторов… И записывает в дневнике (!): «Оглянулся… у всех вокруг влюбленные лица! Мы с Пастернаком шли домой, упиваясь нашей радостью!» Только ли это страх, который управлял страной? Или гипноз власти? Чувство сопричастности, допущенности! Крепкий наркотик. Немногие наделены врожденной устойчивостью к нему. Что же касается нынешнего времени, здесь все по-разному. Одни это делают по удобному для жизни холуйству, другие – потому, что не видят альтернативы. Фигуры оппозиции им не нравятся, у них нет своего героя. А есть и третьи. Эти не служат власти, они ее просто не замечают, они живут в своем мире.

«Я почувствовал, что становлюсь им»

– Я знаю, что вы не любите разговоров об исторических аналогиях… Но нет ли тайного умысла в том, что вы решились публиковать этот текст именно сейчас? Ведь он был готов – вы о нем «Собеседнику» рассказывали – десять лет назад?

– Был готов. Но я его переписывал все эти годы – до тех пор, пока не почувствовал, что начинаю становиться ИМ, понимаете? Пока эта потонувшая Атлантида с ее гремящими маршами и действительностью трагифарса не начала для меня становиться реальней и родней, чем нынешняя. Тут я понял, что пора остановиться.

– Чем она так притягательна – даже для людей, никогда там не живших?

– Та жизнь, точнее, каждый ее день, была для многих подарком, огромным праздником! Что было подарком при Брежневе? Допустим, сыр. Выбросили голландский сыр, вы успели его приобрести – ура! Или болгарские ковбойки – еще ура! Что было подарком для писателя? Поставили пьесу, хоть редактировали, изуродовали, мучили, хоть три представления она держится, потом ее сняли, но была! Вся Москва говорит. Все знают! Не бог весть что, но подарок. А при Сталине такой великий подарок – сам факт, что вы живы. Каждый живой ощущал себя до того счастливым, что отсвет этого болезненного, патологического счастья как-то долетает и до потомства. Ужас, конечно.

– Есть версия, что все это очень легко вернуть.

– Не-а. Намекнуть, оживить вмерзшие в гены воспоминания дедов – это да. Имитация на уровне сигналов.

– Вы не ожидаете после 4 марта радикальных перемен?

– К счастью, нет.

«Мерзость нарастает снизу»

– Я хочу спросить о ваших злоключениях как раз брежневских времен: правда ли, что арест вашего сына Олега был связан с тем, что мстили-то вам – за «Лунина» или «Театр времен», – но трогать не решились?

– Мне кажется, все было посложнее. Конец брежневского времени был ознаменован борьбой так называемых голубей и ястребов в политбюро. В это время намечалась акция голубей – большая группа деятелей культуры должна была отправиться на фестиваль Юджина О’Нила в Штаты. Этакая акция дружбы с Америкой. Там американцы должны были играть моего «Нерона и Сенеку», пьеса шла тогда в США. И в это время Олега арестовали, и поездка тотчас была отменена, и сам я оказался в полузапрете… Олег оказался человеком большого мужества. Он и писатель хороший, по-моему.

Что касается запретов на пьесы – я удивляюсь не запретам, а тому, что они вообще выходили. Представьте «Турбазу» на сцене Театра Моссовета, когда вы видели на сцене в один вечер Плятта, Саввину, Терехову, Маркова, Неёлову, все это в постановке Эфроса, и действие происходит в монастыре, превращенном в турбазу… Бегает по сцене какой-то странный человек, не могущий вспомнить, то ли он тут сидел, когда монастырь был тюрьмой, то ли воевал, когда монастырь стал крепостью. Кресты с куполов сданы в фонд помощи борющемуся Вьетнаму… Писатель, приехавший на турбазу, повторяет всего две строчки: «Рабы, влачащие оковы, высоких песен не поют...» И группа интеллигентов, у которых в путевках часовня Голгофа, – она, к сожалению, на ремонте, – требует вести их туда!.. Причем снятие спектакля началось не сверху, но по доносу из самого театра. Еще один парадокс тех невероятных времен – мерзость нарастала ведь и снизу тоже.

– Вы совсем перестали писать пьесы?

– Какое! Я написал за последние годы четыре пьесы. Но это по разряду ТПС.

– Телеканал какой-то?

– Нет, Театр Письменного Стола.

– Почему не ставят?

– Нет режиссера, способного это сделать. Мне нужен Эфрос: мы не дружили, но оторваться друг от друга не могли. Хотя, по-моему, оба понимали, как мы усложняем жизнь друг другу. Я помню наши разговоры: сначала он долго ругает мою новую вещь, я радостно слушаю, а в конце он говорит: «Распределение ролей будет такое…» И я... счастлив! И так пять пьес!

– О прогнозах вас тоже лучше не спрашивать…

– Да они ведь очевидны, ибо на пути лежат все те же грабли. И наступаем на них все так же самозабвенно. И все так же забываем великие слова Чаадаева: «Пока из наших уст помимо нашей воли не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока не исторгнется этот крик боли и раскаяния… мы не увидим спасения…»