Юрий Стоянов: Мне часто бывает больно
В «Городке» за 18 лет Юрий Стоянов переиграл сотни персонажей. Однако такой роли, как в фильме Дмитрия Месхиева «Человек у окна», показанном недавно каналом «Россия», у артиста еще не было.
В «Городке» за 18 лет Юрий Стоянов переиграл сотни персонажей. Однако такой роли, как в фильме Дмитрия Месхиева «Человек у окна», показанном недавно каналом «Россия», у артиста еще не было. Немолодой непризнанный актер Шура Дронов находит отдушину в одном – наблюдает за происходящим на улице, проговаривая мысли, слова, поступки прохожих. Ничего, казалось бы, особенного: обычный лузер со странностями. Если не знать, что это сам Стоянов всего несколько лет назад и что сценарий написан с его слов.
Удивительно эгоистичная профессия
– Вы всегда на таком подъеме рассказываете о работе в этом фильме, что кажется, будто ничего сильнее по эмоциям не испытывали.
– В этой картине очень много личного. Я профессионально перед самим собой отчитался за то, как прожил большую часть жизни. Понимаю, что говорю слишком красиво, что это просто работа и что нельзя, не приведи Господи, зацикливаться на одной картине. Просто «Человек у окна» очень мне дорог. В нашей профессии мы делаем свое дело: нас выбирают, реже мы выбираем, но так редко бывает роль, которая еще и очень лично в тебя попадает…
Актерство на самом деле удивительно эгоистичная профессия. Она построена на том, что ты испытываешь, как правило, только два подлинных чувства – тебе либо нравится то, что ты играешь, либо не нравится. Мне нравилось то, что я делал в «Человеке у окна», хотя это грустная история.
Рассказывая сейчас о фильме, я боюсь его заговорить. Хочется, чтобы о нем говорили другие. Но наша жизнь показывает, что очень много людей других специальностей должны приложить усилия для того, чтобы картина пришла к зрителю. И неправда, что, если это (говорит с нарочитой театральностью) «картина большая», она все равно «найдет свое место в сердцах зрителей»… Не зритель выбирает кино, а кино изначально делается для того, чтобы выбрать зрителя.
– Знаю, что Месхиев не хотел сначала брать вас в «Человека»: боялся телевизионного шлейфа.
– Он не боялся, а просто не хотел, чтобы я снимался. И был абсолютно прав. Хотя это обидно. Но я же сам, своими руками все сделал для того, чтобы режиссеры не хотели снимать меня в кино! Я же не тягощусь своим прошлым и настоящим в том жанре, в котором работаю для зрителей. Я мечтал об этом, я люблю это делать, у меня это получается. И что же, мне говорить теперь: «Извините, пожалуйста, за программу «Городок»?» Эта программа не требует, чтобы за нее извинялись. Я ею горжусь. Но если человек рассказывает авторскую историю и снимает такое камерное мелодраматическое кино, зачем ему надо, чтобы в кадре появилась рожа, которая тащит за собой шлейф огромного количества ролей очень определенного плана, сыгранных на ТВ? Это как раз профессиональный подход ко мне. Но я с огромной благодарностью всегда буду говорить о том, как Месхиев присматривался ко мне. Как он пробовал меня. Как он орал на меня. Ему нужно было не меня убедить в том, что я могу это сыграть, – ему самому надо было в этом убедиться.
– Хорошо то, что хорошо кончается. Представляете, что смотрели бы сейчас фильм о себе с другим актером?
– Я знал, что это возможно.
– Это могло вас сломать?
– Меня пытались ломать много раз. Я могу очень расстроиться, затаиться, но никогда ни один человек этого не заметит. Никому не дам повода сказать о себе: «Видели мы Стоянова. Он очень подавлен». Лучше пусть я произвожу впечатление скорее успешного бизнесмена, чем страдающего артиста. Хотя никогда в жизни не являлся не то что успешным, а и вообще бизнесменом… На самом деле это идет от не очень сытой театральной молодости. Я и тогда казался успешным человеком при очень неуспешной биографии. Всегда был прилично одет. Не за счет дорогих шмоток, а за счет того, в каком состоянии их содержал. Потому что, если химчистка равнялась стоимости бутылки водки, я выбирал химчистку. Вот и все приоритеты.
Иногда так внутри клокочет…
– Вы не скучаете по своему прошлому? С успехом ведь что-то уходит из жизни. Некогда уже, наверное, в окно посмотреть, подобно вашему герою.
– При полном несоответствии диагнозов я часть жизни провел у окна… Я никогда с этой «игрой в людей» – так мы называли придумывание монологов за прохожих на уровне 8-го класса – и не расставался. У меня очень важные вещи в связи с этим выработались. Что надо уметь слушать, что надо быть легко обучаемым, что нельзя никому позволять рассказать историю быстро – в ней должны быть подробности: запах, вкус, цвет. Это, наверное, детство, поставленное на службу профессии.
– В «Человеке у окна» вы произносите несколько монологов – про несчастных гастарбайтеров, про богатых сынков, уезжающих с купленными дипломами в Лондон…
– Они полуимпровизационные – эти куски.
– И порезанные.
– А как же можно не резать? Кино – искусство монтажа… а знаете, хорошо, что вам кажется, будто в кадре я сказал меньше, чем на площадке. Вот откуда вы знаете, что порезали?
– Есть ощущение недосказанности.
– Но это же ценнее, чем пересказанность! Если у вас осталось общее ощущение правоты и боли этого человека, какие еще аргументы нужны?
Да, пассаж про узбеков, которым мы обязаны и которых теперь гнобим, – это история моей мамы, бывшей в годы войны у них в эвакуации. У меня чувство, что это было со мной, это же с генами передается. И когда ты слышишь, как унижают и так униженных и оскорбляют и так оскорбленных, это вызывает ком в горле.
– От актера не ждешь таких выступлений, они наперечет. Последним Михаил Трухин высказался, призвав к отставке Матвиенко.
– Не так жестко, как он, но я тоже говорил об этом: словно блокадный, зимний Петербург и все остальное… Но Михаил сделал это адресно, публицистично и прямо. Это очень серьезный поступок.
– Вы могли бы в такой же резкой форме высказаться?
– Никогда! Естественно, у меня и моего партнера по «Городку» есть убеждения, в том числе гражданские, политические. Но я понимаю, что, пока занимаюсь программой, не должен быть для зрителя определенным, высказывать свою точку зрения плакатно, сформулированно и точно. Я не хочу делить зрителей «Городка» на моих сторонников и противников. Лучше высказаться, как в «Человеке у окна». Но я уважаю людей, которые делают это иначе. Если это искренне, с болью и не преследует иных интересов. Потому что есть и другие примеры.
Поверьте, я тоже человек. Иногда так клокочет, вот сюда (сильно хватает себя за горло) подойдет. Сердце сожмет, как лимон. «Нет, – говорю я себе. – Не надо». Может быть, к 70 годам пожилой Тилькин (автор «Человека у окна») напишет для меня еще один сценарий, и я скажу всё про то, как прожил в 2000-х.
– Долго ждать придется.
– Мне, например, часто бывает больно. За что? За то, за что стыдно. За бедность, которая вокруг. За невероятную несправедливость. За больных и отверженных людей. За никому не нужных стариков. За то, за что болит душа у любого нормального человека… Как это ужасно – на одной странице газеты читать статью о трансфере футбольного клуба в 20 млн евро и размещенную тут же заметку с просьбой о помощи Саше Иванову, которому нужна срочная пересадка костного мозга. При этом ты знаешь, что цена операции в сотни раз меньше суммы, заплаченной командой, которая принадлежит… государственной корпорации. А этот ребенок кому принадлежит, кроме мамы с папой? Получается, что эти две бегающие ноги из Голландии или откуда-то еще нужнее стране, чем собственный гражданин, которого надо просто спасти? Такие вещи повергают меня не просто в уныние. У меня голос срывается: что я могу сделать? И должен ли?
Меня удручает еще то, во что превратили детство. Детство – это не только школа, персональный водитель и личный тренер. Детство – это двор. «Мама, я пошел гулять!» – фраза, которая не звучит в этой стране уже больше 10 лет. Потому что куда отпускать гулять? В мир, который ты представляешь состоящим из педофилов, убийц, обкуренных и обколотых дегенератов, всеми копьями нацеленных против твоего ребенка? Это патологическое видение мира, но оно очень близко к реальности.
Угнетает человеческое горе на каждом шагу и то, что его количество, а не счастливых людей, растет процентно. А почему? За что? У нас сразу вспоминают, что русские – бездельники и пьяницы. Причем самое омерзительное, что это не точка зрения иностранцев о нас. Это мнение о нас наших начальников и тех, кто нами управляет.
У Табакова задержался
– Прочла где-то, что телевидение вы называете искусством. Не передумали еще? Особенно в юмористическом жанре ТВ – это бизнес. Артисты, ведущие, попав на экран, стремятся к одному – как можно выше поднять свой ценник, чтобы потом выгодно продаться. Какое тут искусство?
– Давайте мы не будем их осуждать. Не нравится артист – не платите вы такие деньги за корпоратив, пригласите другого. Так что это деньги не краденые. Они, может быть, несправедливо завышенные. Но они все равно честные. В любой стране с ростом популярности растут и заработки. Разница в том, что наши артисты скрывают свои гонорары, а американские гордятся ими и говорят о них вслух. Потому что гонорар – это не только цифра, в этом есть еще и уважение.
Я хочу понять, уважают меня или нет. Если ты называешь свою ставку в кино, а тебе предлагают в 3 раза меньше – значит, не уважают. Значит, думают, что ты наврал, держа в голове, что сумму понизят и наконец выяснят, какая она настоящая. Но чем я заслужил недоверие?
– Вы о себе или гипотетически?
– В данном случае – о себе. Искренне называю свою ставку, а надо, оказывается, сказать в два раза больше, чтобы получить свою. Думаю: «Вот дурак! Зачем правду говоришь?» Но мы отошли от телевидения. Юмористические программы бывают разные. И «Камеди клаб» разный. Я иногда смотрю их и радуюсь…
– Чему же?
– Я себе льщу, конечно, но спрашиваю себя порой: «Вот интересно, есть хоть капелька нашей (людей, которые 18 лет юмором на ТВ занимаются) заслуги в том, что эти ребята так легко, свободно, изобретая новый вид юмора, как изобретают новый вид транспорта, шутят и смеются?» Там есть блестящие образцы, когда парни проявляют себя как иначе думающие люди.
– Последнее время вы все чаще в театре играете. А в питерском БДТ, откуда ушли после 17 лет работы, как зритель когда последний раз были?
– Ни разу. Причем, как говорят американцы, ничего личного. Я вообще такой человек: уходя ухожу.
Знаете, я недавно (смешно сказать) был на гастролях в БДТ – с «Женитьбой», поставленной в МХТ. Никаких понтов, что я снова здесь, где у меня ничего не получалось, а теперь блистаю в роли, не было. С огромным удовольствием играл и наслаждался акустикой. Это на сцене. Но такой гнетущей атмосферы, как за кулисами (это общее мнение), я давно не испытывал. Такое ощущение, что театр убили.
– У Табакова такого нет?
– Полная противоположность.
– Хотели бы задержаться в МХТ?
– Я и задержался. Следующий спектакль, в котором буду играть, – «Мастер и Маргарита».
В 75 лет мама работает
– Ваша мама по-прежнему живет в Одессе. Не хотели перевезти ее в Москву?
– И в Петербург хотел, и в Москву. Но махнул рукой. В Одессе все друзья. Она там живет комфортно. И потом, когда я приезжаю в Одессу, я сын Евгении Леонидовны Стояновой. А если она приедет в Москву, то будет моей мамой. Это разные вещи.
– А что такое комфорт по-одесски?
– Это значит, что мама живет в квартире с газовой колонкой. Следовательно, дома есть горячая вода (но не всегда холодная). В ее подъезде работает лифт, она живет в центре, близко от работы – в 75 лет она еще работает. Комфорт по-одесски – это еще когда у тебя есть одесские друзья и одесские продукты.
– Часто бываете в родном городе?
– Недавно был со спектаклем «Перезагрузка», стараюсь свои визиты к чему-то такому подгадать. Тяжело по времени летать, особенно зимой – очень нестабильный одесский аэропорт.
– Ну не настолько нестабильный, как Домодедово?
– Он нестабилен в том смысле, что плохо реагирует на обледенения и снегопады. Миф, что Одесса – это юг. Там бывают морозы и минус 20. Помню, когда учился в 7-м классе, море застыло на 14 км от берега и мы ходили по этим сталактитам: вода замерзала прямо во время шторма – невероятное, заполярное зрелище.
– Стык 2010 и 2011 годов получился очень депрессивным, наполненным трагедиями и ЧП. Наши люди и так не очень улыбчивые. Что бы вы, как, извините, специалист по хорошему настроению, подсказали им, чтобы не уйти в запой?
– Только не по своему хорошему настроению я специалист – по чужому. Знаю, как его создавать.
– Тем более.
– Конечно, спасает работа. Конечно, семья… Я слышал, что психологи рекомендуют замкнуться на себе. Но вы себе представляете эту нацию? Когда ты каждый раз будешь хватать близкого за руку и говорить: «Идем отсюда. Это не с нами произошло». Хотя на первое время, может быть, и правильно. А у меня нет совета. Если бы кто-то мог… «честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой».
Елена Стоянова: Юра ведется на любую рекламу
– Что нас сближает с Юрой? Наверное, то, что внутри мы оба дети. И я воспринимаю его как ребенка. Может, это даже мой совет женам – относиться к мужьям, как к детям. Любить, как детей. И капризы их воспринимать, как детские. На детей же своих мы не обижаемся – принимаем такими, какие есть.
Я по возможности сопровождаю Юру на съемках. К этому уже привыкли, и большинство это устраивает. Я знаю, что он любит, что не любит. Что он может сказать, а о чем промолчит и будет носить в себе. Проще решить что-то на моем уровне, чем ему дергаться и изводить себя лекарствами. Ему спокойнее, когда рядом близкий человек, а для меня это главное. Я ему и директор, и личный помощник, и жена, и кошелек. Странно для человека, работающего на телевидении, но Юра ведется на любую рекламу. Поэтому я стараюсь оградить его и семью от ненужных трат.
Мы познакомились, будучи уже зрелыми людьми, у каждого уже были дети. Об общих не думали. Больше скажу: я не очень и хотела. Все рассказы врачей о том, что роды омолаживают организм… (Смеется.) У меня было три попытки – и все в этом смысле неудачные, не знаю ни одного места, которое бы у меня омолодилось. А потом созрели, что пора, иначе потом будет поздно. И появилась Катя. Хотя оба были немолодые. Дети вырастают, а пощупать, поцеловать что-то тепленькое хочется по-прежнему. Кому-то собачки, нам – дети. Но думаю, что следующим этапом будут все-таки собачки.
Выражаем благодарность мебельному салону BoConcept за помощь в проведении интервью.
