Сергей Доренко: Наше поколение и отцов загрызло, и детей загрызет

Сергея Доренко слушают. Он умеет формулировать так, что за ним хочется повторять. Изучать его методы, слова и аргументацию надо обязательно. Потому что он откровенный – раз и талантливый – два. А спорить с ним – ну чего спорить? Вы же тоже всё понимаете

То, что я беру интервью у Доренко, не означает, что я с ним согласен. Еще раз. То, что я беру интервью. У Доренко. Моего согласия. С ним. Не означает. Это я беру интервью. Но это не значит, что я согласен. Это был врез в манере Доренко.

[:same:]

Читатель может спросить: а почему я не спорю? Не спорю я потому, что он сам прекрасно все понимает. Но вот он – по разным мотивам, и не обязательно корыстным – выбрал думать и говорить так, как думает он.

Это его личное дело и личная ответственность. Но его слушают. Он умеет формулировать так, что за ним хочется повторять. Изучать его методы, слова и аргументацию надо обязательно. Потому что он откровенный – раз и талантливый – два. А спорить с ним – ну чего спорить? Вы же тоже всё понимаете.

«Путин – царь-жрец. Он это умеет»

– Я начну с неожиданного вопроса: вот Горбачев едет выступать в Берлин на юбилей разрушения стены. А одновременно Язов получает орден Александра Невского из рук главы государства. Нет ли тут некой шизофрении? Не расставить ли некоторые точки?

– А все точки поставлены. Просто надо наложить на все лекало государственности. С точки зрения государственнической, этатистской Язов стоит в том же ряду, что и Суворов, и Жуков. Они – хорошие. Горбачев – сомнительный. Не злодей, нет. Но сомнительный: развалил государство.

– Послушай, а нельзя как-нибудь отказаться от этого исключительно государственного взгляда на все, что здесь происходит? Нельзя построить систему ценностей, в которой государство не будет номером один?

– Нельзя. Россия – страна государственников. Ты смешные вопросы задаешь: у тебя два глаза, а ты спрашиваешь – нельзя ли сделать, чтобы у меня было три? А зачем, собственно? Тебе с двумя плохо?

Россия – очень большая страна с огромным разреженным пространством. Есть две тесноты – европейская и китайская. Но в России никогда не будут жить, как в Европе, и как на Янцзы – тоже не будут. Возьми Венгрию, затхлую провинцию Европы, зайди в любой ратушный архив: ты увидишь не только подробнейшие записи о рождении всех граждан с пятнадцатого века, но даже о рождении и заболеваниях коров! А в России плотность населения и любой информации о нем ничтожна, она только и делала, что расширялась, разбегалась. Вспомни, Рязань ведь была пограничным русским городом. Главное занятие России – расширяться...

– Потому, что люди бегут от власти, пока не упрутся в океан.

– Э нет. Они разбегаются, но остаются едиными, и залог их единства – сакральный трон. В основе российской государственности и российского единства – царь-жрец, как в Вавилоне. В России нет вождя; когда говорят, что это страна вождей, – ошибаются. У других народов фигура лидера выглядит иначе: у украинцев, скажем, походный атаман Порошенко. Его можно сместить, можно выбрать. У французов Саркози – вождь, а Олланд, скажем, не вождь, а вообще не пойми что на палочке. А у нас – царь-жрец, на которого не может быть никакой обиды, потому что благодаря ему встает солнышко.

[:image:]

– Путин достоин этого места?

– Он очень достоин этого места. Он понимает его сакральность, в отличие от Ельцина. Ельцин тоже был по характеру царь, но он мог позволить себе быть смешным на троне. Путин отлично понимает, что это – табу.

Нам надо просто понять, что это так и никогда не будет иначе, и перестать нервничать. Царь-жрец – залог нашей внутренней свободы, мы великолепно внутренне свободны, мы можем развести костер на обочине – и нам за это ничего не будет, а в Штатах или Германии тебя бы за это быстро к ногтю...

– Но это ужасно – то, что ты рассказываешь. Это вседозволенность при показной лояльности, это полная отчужденность народа от государства...

– От государства – нет. Народ любит царя и объединен вокруг царя, но от чиновного аппарата он действительно отчужден. И это прекрасно – он от него независим.

– Что можно построить и чего добиться при такой отчужденности?

– Да всего. Ты хочешь, чтобы у нас была государственность избыточная, с сотней телеканалов и свободным выбором информации, а у нас цивилизация минималистская, с привычкой к выживанию, а не к изобилию. Картошечка есть – и ладно. Крестьяне привыкли держать корову под одной крышей с собой. Добрались в тайге до избушки – и ладно. От избушки не требуется роскошь, она спасает от холода и голодной смерти – и спасибо. Чего же тут добиваться при помощи государства? Выживание – вопрос личный. Мы – цивилизация пионеров, осваивающих новые пространства.

[:same:]

«Я знаю, кто будет после Путина»

– По звонкам слушателей ты не чувствуешь перемену в настроениях?

– Она есть. В Москве есть европейская теснота, количество коммуникативных связей перешло в новое качество, и люди хотят быть гражданами. Они устали быть зрителями и хотят на сцену. Тут есть проблема, да: они, безусловно, граждане, поддерживающие государство. Но не статисты. А у них нет инструментов, чтобы действовать в поддержку государства, нет социальных лифтов – потому что продолжает работать закон «сын плотника да будет плотником». Но, конечно, эта активность по большому счету не оппозиционная. Они хотят на сцену, чтобы помочь царю.

– Как ты относишься к словам Володина насчет «нет Путина – нет России»?

– Я не хотел бы оспаривать Володина, скажем так. Говоря это, он находился в должности. В его должностных рамках это высказывание вполне правдивое: с этой точки зрения, Путин и Россия – синонимы.

– Что же будет после Путина? То есть кто же?

– Безусловно государственник. Народ больше не позволит разваливать государство. Это будет человек, возможно, яркий и харизматичный типа Сергея Шойгу. Но строгий.

– Как ты относишься к Новороссии?

– С марта этого года повторяю: сколь ни горько, но Новороссия – дымовая завеса для Крыма. Наша цель – признание Крыма всем миром. И такой размен в самом деле возможен: как только Крым во всем мире будет признан русским, проект «Новороссия» будет быстро и бесшумно завершен. Еще раз: мне это очень горько. Но пока все подтверждает мою догадку.

– Ну так, может, не надо было и начинать его? Не добиваться же признания Крыма такой ценой?

– А ты убежден, что его начал именно Кремль? Я воспитан в ненависти, во враждебности к западенцам, и это естественно для большой части Украины. Моя бабка – из-под Одессы, дед родился под Запорожьем, потомок казаков. Отец из Луганской области, сам я родился в Крыму. Мы всю жизнь в семье говорили о мерзости бандеровцев. Я не помню других мнений. Мы воевали с ними: мой дед брал Польшу, Ровно, Волынь в составе 44-й гвардейской дивизии. У него, кстати, первый орден Боевого Красного Знамени был еще за Финляндию. Бандеровцы для нас были инопланетяне, они были в нашем представлении вне закона. А за последние

20 лет они захватили Киев и учебники истории.

[:image:]

– Ты действительно полагаешь, что на Майдане преобладали бандеровцы? Сережа, ну смешно же...

– На Майдане преобладали две силы. Бандеровцы там были, да. Но больше там было киевских студентов, которые выросли на этих бандеровских учебниках истории. Это – украденное поколение.

– Ну так что же мы молчали, пока они писали эти учебники истории? Мы ведь тогда не вмешивались...

– Да, конечно, мы профукали ситуацию. Мы считали, что надо держать Украину через паханов, и держали. А надо было держать через учебники истории.

– Что же Донецк не восставал в 2004 году? В 2008 году?

– И в 1991 году, добавь! Не восставал, да. Потому что надежды не было. После Крыма эта надежда появилась.

– Ты думаешь, русскоязычному населению Донецка в самом деле что-то угрожало?

– Еще бы не угрожало. У них похищали детей!

– Ну как это, ну что это...

– Через учебники истории. Я восстал бы! Вот ты написал книгу о Пастернаке. Представь, что твоим детям навязывают учебники, где написано, что Пастернак – ничтожество. Неужели ты не восстал бы?!

– Ну, одно дело, когда детей похищают через учебники, а другое – когда по ним стреляют, по спортплощадке...

– Во-первых, мы знаем поименно, с адресами, кто по ним стрелял. По ним стреляла украинская армия.

– ?

– А во-вторых – да, градус озверения стал совсем другой. Но эта ненависть началась не с России.

[:rsame:]

Я, конечно, предупреждал еще в 2004 году, что украинская революция будет украдена, но был лучшего мнения об украинской субъектности. Сейчас вся их субъектность построена на ненависти к России. Они нужны миру в силу того, что ненавидят русских. Вся национальная мифология построена сейчас на том, что они – форпост на границе с ужасной Россией. Как вся мифология Израиля построена на том, что они – форпост на границе с ужасным арабским миром. В основе проекта украинской нации лежит ненависть к России, они это и продают. Мы дико богаты, но предпочитаем делиться с миром. Мы просто хотели бы это делать на основе суверенности. Украина продает ненависть к нашей суверенности. В рамках международной субъектности это позиция ущербная. Раньше Польша и Прибалтика торговали ненавистью к России, теперь к ним прибавилась Украина – мощный конкурент.

«Американцы хотят стрелять вместе со мной»

– А можно узнать, за что весь мир нас так ненавидит?

– Кто сказал, что он нас ненавидит?

– Ну, если ненависть к нам так хорошо продается...

– Ее хорошо покупают только некоторые американские покупатели. В остальном, говорю же, это позиция ущербная – потому что Россия сейчас колоссально популярна в мире, нами восхищаются, нам выражают поддержку. Я сейчас в Испании был, и не только многие испанцы, но и англичане подходили осторожно погладить меня по плечу: он – русский!

Я не был в Штатах лет десять... да, ровно десять. Но в начале девяностых в Лейквуде, Нью-Джерси, я стрелял из лука в стрелковом клубе. Стрелковый клуб – это место, где все еще рассказывают анекдоты о евреях и мексиканцах, где не любят гомосексуалистов, где собираются крутые парни – фермеры в клетчатых ковбойках на больших джипах. Так люди шли пожать руку нашему, русскому, говорили: «Хочу стрелять в паре с русским! Слушай, я поеду с тобой на Камчатку стрелять медведей!» В девяностые мы стали никакущими. И никто-никто не стал нас больше уважать за это. Во всем мире уважают людей с тестикулами. Я уверен, что сейчас фермеры в клетчатых рубашках были бы в восторге и всячески выражали бы мне свое одобрение. Путин среди них, я думаю, авторитетнее Обамы.

– Сережа, а почему мы всегда популярны в кругу людей, которые не любят негров, евреев, мексиканцев и гомосексуалистов?

– Потому, что эти люди любят быть мужчинами и иметь структурированное сознание с четкими представлениями о добре и зле, силе и слабости.

«Стрелков выбрал темную сторону»

– Каким тебе видится политическое будущее Стрелкова?

– Я видел его дающим интервью каким-то странным людям в компании еще более странных людей – экзотически-пещерных, мракобесных. По-моему, он выбрал темную сторону, и потому политического будущего у него, при всех личных достоинствах, нет. Я думаю, будущее – за националистами со светлой стороны. За интеллигентными, образованными людьми, для которых национализм – не этника и не язычество. Вот когда ты станешь националистом, тогда у национализма появится будущее. А ты и должен им стать, такова единственная логика создания русской гражданской нации.

– Ты националист?

– В не этническом, государственном, гражданском смысле? Разумеется.

[:image:]

– Следует ли ожидать экономического кризиса?

– Экономика – объективный закон. Единственная сила в экономике – так называемая Кимерика. То есть Китай и Америка. Мы зависим от того, сколько сырья им потребуется. На рынке сырья у нас есть серьезные конкуренты. Площадь России –

17 миллионов квадратных километров, площадь Африки – больше 30. Африка – это примерно две России, и с ними проще договориться. Условно говоря, дикарям за сырье предлагают ящик виски. Так что экономический кризис вполне реален.

– Когда ты остался без работы, Венедиктов тебя взял. Когда он останется без работы, ты возьмешь Венедиктова?

– Слушай, не надо жалеть Венедиктова. Он еще нас с тобой пожалеет. Он фигура не того ранга, чтобы трудоустраиваться на «Говорит Москва». Венедиктов – элемент современной политической системы, истеблишмента, притом элемент важный. Кстати, накануне я вместе с ним был на приеме у министра обороны.

– Но в связи с кризисом можно ожидать не только закрытия «Эха»...

– Закрытия «Эха» ожидать нельзя. Точка.

– ...но и массовых репрессий, вероятно?

– Нет, в двадцать первом веке формат массовых репрессий сменился. Раньше сжигали, выставляли головы на пиках... Теперь увольняют, этим и ограничится.

– Ты не наблюдаешь возвращения девяностых, о котором столько говорят?

– По некоторым приметам да, безусловно наблюдаю. Например, кадровые вопросы снова разминаются через прессу, организуются медийные атаки в подковерной борьбе. Пример – публикации о финансировании Навального из госбюджета. Это чистая аппаратная борьба, но Путин всегда был категорическим противником выноса этих склок на люди. Он считал чиновный мир слаженной корпорацией. Решение внутренних вопросов через медиа – это как раз девяностые, Гусинский, Березовский...

– Так ведь хорошее было время – для некоторых журналистов уж точно...

– Я не говорю, хорошее или плохое. Я говорю, что это примета девяностых, и примета серьезная.

– Твоя собственная манера, ты сам – это как-то меняется?

– Да, конечно. Я стал консервативнее. Я стал больше похож на отца. Он умер в феврале. И с тех пор как он умер, я говорю с ним гораздо чаще. Мысленно сверяюсь с ним. Думаю, как сказал и поступил бы он. А он был консерватор, летчик первого класса, генерал авиации. И наши мнения все чаще совпадают.

– Неужели он тоже хотел бы государственного зажима...

– Хотел бы. Мы принадлежим к страшному поколению – мы загрызли своих отцов. Мы отняли у них страну и грязно оболгали их прошлое. Так пусть нынешние тридцатилетние знают: на отцах мы еще только отточили зубы. Нас много. Мы сильны. И мы не дадим вторично развалить страну: если дети попытаются это сделать – мы загрызем детей. Да, мы именно такое поколение. Отцов загрызли и детей загрызем, и зубы наши остры.