Андрей Макаревич: Были даже мысли о самоубийстве

11 декабря Андрей Макаревич отметит недоюбилей – 59 лет. По этому случаю он даст большой концерт в клубе Arena Moscow и выпустит новый альбом «Оркестра креольского танго». Поймать Макаревича в эти дни, чтобы расспросить о чувствах в преддверии недоюбилея, практически невозможно, но нам как-то удалось. Он, совершенно как обычный человек, сидел в кафе напротив «Мосфильма» и пил кофе. А поскольку он только начал его пить, то убежать сразу у него не получилось.

«Нет такого абсурда, что не был бы правдой»

– Андрей, вот мы давно интересуемся: креольское танго – это жанр такой или вы придумали?

– Нет такого абсурда, который бы потом не оказался правдой. Изначально бренд «Оркестр креольского танго» возник как потребность придумать три абсолютно бессмысленных слова. После чего выяснилось, что креольское танго существует и довольно существенно отличается от аргентинского – главным образом по ритму. Я ничего подобного в виду не имел. Мы играем обычный джаз, потому что сегодня это единственная музыка, которая нам по-настоящему интересна.
 

– Можно узнать наконец, что такое джаз? Под это слово подверстывается практически любая музыка...

– Джаз и есть практически любая музыка, в которой есть свинг.

– То есть драйв?

– То есть особого рода ритмическая раскачка. Джаз – свободная, импровизационная музыка для умных, всегда особенно значимая в исторических или стилистических паузах. Джаз сразу занимает опустевшее место. В конце семидесятых кончился рок-н-ролл – не спорьте, кончился, дальше пошли повторы – и начался джазовый ренессанс, который не прекратился до сих пор. Джаз никогда не будет «для всех» – но число людей, ходящих в джазовые клубы, растет неуклонно, и мы чувствуем, что это наша публика.
 

– Мы – кто? Сколько вообще человек в «Оркестре»?

– Десять человек. Люди известные: Антонов – скрипка, Бакхаус – аккордеон, Остроумов – ударные, Борец – клавишные, Дитковский – труба, Хутас – контрабас, братья Бриль – саксофоны, бывают гости. Только что записали новый альбом под названием «Вино и слезы», куда входят новые песни и несколько наших версий дворовой классики – «В Кейптаунском порту» и, скажем, «Шестнадцать тонн». Это древняя песня про американских шахтеров, но в России на эту музыку написали невероятный народный хит – «Сидим мы в баре в поздний час, и тут от шефа идет приказ...» Ни один профессионал не сочинит такого выдающегося бреда, мы решили это спеть, поскольку во дворах нашего детства эту вещь все знали.

– А можете вы объяснить, какой смысл в эпоху пиратства, интернетства и постепенного исчезновения диска как носителя выпускать музыкальный альбом?

– Слушайте, писатель пишет книгу вне зависимости от того, кто ее прочитает. Есть потребность собрать материал за последние два года и посмотреть на него со стороны. Альбом – давно уже не коммерческое понятие, это форма деления своей жизни на отрезки. Чтобы понять, на что она уходит.

В шестьдесят лет играть рок довольно забавно, даже если ты Джаггер. А я совсем не Джаггер. А вот играть джаз в шестьдесят лет – милое дело. Преимущественно в небольших клубах, которых сейчас много по всей стране. Другое дело, что в двадцать лет ты полон желания всем что-то доказать и рассказать, а в шестьдесят ты и себе уже ничего не хочешь доказывать... или рассказывать... Так что песни поневоле становятся все спокойней (и, хочется надеяться, умней).

– Ну почему же, «Крысы» вполне яркая и боевая вещь...

– Да, даже прошла на «Первом канале» непостижимым образом. «Крысы» – тот редкий случай, когда я могу сказать: получилось.

«Это у них было намерение – уехать меня»

– Это, видимо, потому, что крыс стало действительно запредельно много.

– Их всегда было порядочно. Но «воздух, которым мне предлагают дышать», действительно становится все зловоннее.

– Иногда кажется, что семидесятые были лучше по сравнению с нынешними временами.

– Они были не лучше, а... В нынешних временах невероятно отчетливо ощущение конца, предвкушение большой катастрофы, и это не только в музыке и не только в России. Я хожу на выставки – мне это и профессионально нужно, поскольку я все-таки связан с живописью по первой профессии. И везде – в литературе, в картинах, в перфомансах, в кино, слухах – такое острое и сильное предощущение гибели, такой лейтмотив смерти, какого в семидесятые, при всей их сонности и реакционности, все-таки не было.

– Чем вы это объясняете?

– Общей странностью ситуации, когда кризисы перестали разрешаться. Они зависают. В начале прошлого века тоже было чувство, что назревает большая война, все приличия забыты, надо напомнить о каких-то простых и определяющих вещах, и человечество о них вспоминает, когда упирается в серьезный кризис. Сегодня для такого кризиса есть масса тормозов, масса способов предотвратить большую войну и остановить финансовую катастрофу, и в результате все это копится, нависает, пухнет и никогда не заканчивается ничем. Вместо большой войны идет множество мелких, и тоже они ничем не кончаются; ни одна революционная ситуация не приводит к революции, а только разъедает изнутри всех и каждого. Мы в каком-то зависшем времени живем, и думаю, это надолго.

– Ну вот одна такая война, локальная, только что активизировалась в Израиле, она вообще там длится вечно, – у вас есть какое-то личное отношение к происходящему?

– Как не быть, хотя бы потому, что там очень много уехавших – друзей, женщин, музыкантов. Конечно, я с тревогой за этим слежу – утешаюсь только тем, что все это уже отнюдь не в первый раз. Там война стала бытом, и вдобавок они научились очень хорошо эти ракеты ловить. Есть чувство, что в этот раз остановятся. И все равно есть постоянное ощущение угрозы – без облегчения, потому что сейчас все драмы без развязок.

– У вас никогда не было намерения все-таки уехать?

– Это у них было такое намерение – уехать меня. Ко мне в семьдесят девятом, в разгар травли, когда были письма общественности и все такое, регулярно ходил человек в штатском, встречался со мной по вечерам и спокойно говорил: Андрей Вадимович, вы определитесь. Мы врагов уважаем, мы к ним всерьез – Сахаров там, например. Но тогда нам надо понимать, что вы враг. Друзей мы тоже уважаем, помогаем, концерты разрешаем, но тогда надо понимать, что вы друг. А про вас мы как-то не можем этого сказать... Если вы захотите уехать – мы даже поможем...

– «Скворец» был написан в о­твет?

– Не совсем в ответ, но эти разговоры свою роль сыграли.

– И почему вы не поехали?

– Больше всего меня держала мысль о родителях – они были живы и не поехали бы никуда. Да и потом, что, собственно, было мне там делать? Музыкантов хватало своих, пишу я по-русски, еврейства я никогда не скрывал, но и никогда от него особенно не зависел...

– И не жалеете сейчас?

– Вот уж нет.

«Мысли о самоубийстве? Была и такая глупость»

– На одном джазовом концерте знаток сказал знатоку: «а Макар-то, оказывается, хорошо играет на гитаре!» Мы сами слышали.

– Ну, у меня насчет моей виртуозности никаких иллюзий. Самоучитель, по-моему, ничего не дает, и учился я, как почти все музыканты моего поколения, сначала у старших товарищей, а потом посредством видеомагнитофона. Ставишь запись, пускаешь в два раза медленнее и снимаешь на слух ноты. Гитарный профессионализм определяется очень просто: это когда пальцы не мешают тебе выразить, что ты чувствуешь. Мне они периодически мешают. Я могу отыграть концерт и даже чувствовать себя довольным, а потом посмотреть на Джона Маклафлина, который вроде берет те же самые аккорды, – и сказать себе: м-да...

– На свете вообще много осталось вещей, по поводу которых вы можете сказать себе «м-да»? Вам нужно, например, слушать чужую музыку и на кого-то оглядываться?

– Мне нужно слушать БГ, потому что я его люблю и мне интересно, что он делает. Из более молодых я с неизменным интересом – и с чувством подзарядки – слушаю «Ундервуд». По-моему, сейчас они лучшие.

– Известно, что на ваши концерты – с «Оркестром» – охотнее всего ходит все-таки молодежь. А как у вас складываются отношения с собственными детьми?

– Старшая живет в Штатах, и с ней отношения складываются хорошо, но видимся мы не так часто, как хотелось бы. Младшей всего одиннадцать, до сложностей мы пока не доросли. А вот средний только что сыграл в «Бригаде», я с волнением ждал премьеры, и кажется, это неплохо. Есть такой закон: когда все вокруг оголтело ждут провала и почти в нем уверены – почему-то вдруг получается гораздо лучше, чем ожидалось.

– Существует специальный тип рок-н-ролльной девушки, которая фанатеет от музыканта и стремится ему отдаться любой ценой. А джазовая девушка существует?

– В смысле – стремится ли отдаться? Да, все в порядке, такая девушка есть, но от рок-н-ролльной она отличается очень сильно. Джазовая девушка загадочна, умна, молчалива, мечтательна, непонятно, чего она хочет и от чего огорчается. Она постарше рок-н-ролльной, ей может быть и под тридцать. Она пьет напитки меньшей крепости и лучшего качества. Чаще всего сама что-нибудь пишет.

– Ощущения от концертов у вас меняются с годами? Может, вам труднее стало петь, меньше хочется ездить...

– Да наоборот, это раньше ездить было трудно, потому что аппаратуру – чаще всего ужасную – приходилось таскать на себе. Сейчас с этим делом проще и комфортней, и я решительно не знаю в России места, где нас плохо встречали бы. И от зала заряжаешься все равно – нет, я, пожалуй, теперь даже больше люблю концерты.

– А что вам надо, чтобы написать песню?

– Всякая песня начинается с трех слов.

– Страшно представить, каких.

– Каждый раз разных. Если я поймал ритм – нашел строчку, которая звучит, – дальше пойдет. Вечный вопрос – со слов начинается или с музыки? – он в общем бессмысленный, это вам каждый скажет. Начинается с ритма, а дальше этот ритм тебя ведет, ты на него что-то нанизываешь, бормочешь, слово сцепляется со словом, и пишется вещь. Чаще всего не подряд, в несколько приемов – как и проза, которую я начал писать в последнее время, но много подряд никогда не пишу. В идеале это как рисунки.

– Кстати, в вашей повести «Евино яблоко», наделавшей шуму, много правды?

– Если вас интересует изложенная там любовная история про смуглую девушку, то да, это почти правда.

– Вплоть до...

– До мыслей о самоубийстве? Была и такая глупость, к счастью, недолго. Иногда в самом деле достаточно высунуться из окна во время дождя – и эти мысли уходят.

– Рок-н-ролльные стихи – особый жанр или можно сделать рок из чего угодно?

– Не думаю, что особый. Кормильцев – особый жанр или просто прекрасные стихи? Они и на бумаге выглядят не хуже, чем с музыкой.

– А почему вы совсем перестали писать сольные, бардовские вещи под гитару? «Варьете» до сих пор все поют...

– С ними странно вышло. В какой-то момент, десять лет назад или около, все это вдруг устарело, включая и мои упражнения в жанре. Классика осталась, а больше так писать нельзя. Не знаю, почему – вероятно, потому, что музыкально это теперь сложнее, бард перестал быть небритым человеком с плохо настроенной гитарой, теперь почти все талантливые авторы собирают себе команду или по крайней мере записываются с профессиональными музыкантами. Время простых песенок под простую гитару кончилось, и я давно не пишу их. Если не считать коротких реплик на злобу дня, которые и не песни, собственно, а зарисовки, иногда ядовитые, иногда юмористические.

– Но политических у вас почти нет, хотя «Приехал Путин» стало хитом...

– Ей-богу, это не политика. Когда я пишу письмо Путину, это тоже не политика. Просто меня достало в какой-то момент, и я пишу.

Один мой друг-политолог интересуется: почему именно в августе? Ведь это время, когда все в отпусках и политика замирает – значит, чтобы наверняка заметили? Ему в голову не приходит, что я ни о каком августе вообще не думаю, ничего не просчитываю, вообще большая часть моих действий происходит по первому побуждению. Одно письмо было действительно Путину, о коррупции, а второе – совсем не к нему. Оно уже ко всем нам. Это мы сами можем сделать жизнь выносимой или невыносимой. Сегодня ужас взаимной нетерпимости, уровень злобы – все это дошло до каких-то предельных, абсурдных значений. Я все-таки за то, чтобы видеть друг в друге людей, а этого никакой Путин не сделает. Это вопрос атмосферы.

– Но на атмосферу влияет власть, разве нет? Разве не она создает климат подозрительности, поиска врага?

– А власть думает, что она, наоборот, откликается на запрос масс, нуждающихся во всякого рода сильных руках. Это взаимный процесс, нельзя сваливать его на кого-то одного. Если один человек поставит себе цель жить так, чтобы вокруг него легче было дышать, – он это сделает, никто ему не помешает. А дальше – просто цепная реакция, так что от вашего личного выражения лица по утрам зависит довольно многое.

Читайте также

Андрей Макаревич рассказал правду о расставании с Евгением Маргулисом

Андрей Макаревич: Меня потрясли Дмитрий Быков и Виктор Пелевин