Тюремный психолог: "Разницы между работой с детьми и с осужденными нет"
Психолог, проработавшая 5 лет в колонии строгого режима, объяснила, в чем инфантильность системы ФСИН
Софье 43 года. Она ищет работу в Московской области. Планирует стать нянечкой. В послужном списке у нее должности учительницы, психолога в детском центре и вольнонаемного психолога в системе ФСИН. Последнее место работы агенты посоветовали ей не озвучивать при собеседовании с работодателем, но сама она убеждена: бояться ее не стоит.
С 2011 по 2016 годы Софья работала психологом в одной из северных колоний строгого режима.
Sobesednik.ru пообщался с ней. Мы публикуем ее слова.
Опасные дети ищут, чем унять боль
Разницы между работой с детьми и работой с осужденными нет никакой, потому что в каждом человеке есть ребенок. И в тюрьме много людей, которые совсем не взрослые. Поэтому они и там.
Среди них есть тихие, послушные «дети», которые выглядят удобными. Даже когда им очень плохо, они не просят помощи, поскольку отчаялись ее получить. От своих взрослых они ее не получали. И вот они ищут, чем эту боль унять — начинают принимать наркотики, продавать их и в конечном итоге идут по статье 228 [хранение и сбыт наркотиков, — прим. Sobesednik.ru].
На другом полюсе агрессивные «дети». Они сражаются за свои права, переходя за границы дозволенного, которые отражены в Уголовном кодексе. Часто это происходит в состоянии алкогольного опьянения, что является отягчающим обстоятельством.
Но когда я говорю, что в них есть дети, я имею в виду, что есть глубокие корни того, что в конечном итоге из этих людей выросло. И совершенно нормально, что они наказаны. Многие из них на самом деле опасны. Они живут по натренированным привычкам: разбираться на кулаках, заливать свое горе алкоголем.
Самоубийцы вне очереди
Психологи в тюрьме много занимаются психодиагностикой. Когда новичок приезжает, проводится блок тестирований, чтобы представить профиль и прогнозировать сложности. Например, исключить риски суицидального поведения.
Как только я пришла, у меня появился такой клиент, который на тот момент находился в санблоке. Он сидел за убийство. Непростая работа была, как и со всеми клиентами, склонными к аутодеструктивному поведению.
На фармакологическое лечение таких людей отправляют только если они совершают серию попыток суицида. Их освидетельствуют психиатры и, если видят смысл, отправляют в специальные лечебные учреждения. Там уже проводится медикаментозная терапия.
У нас же были инструкции, согласно которым осужденные с суицидальной активностью сначала (в 2011 году) раз в три месяца проходили диагностику у психолога, а потом этот срок увеличили до одного раза в месяц. Видимо, наверху подумали, что, если эти люди будут чаще являться перед нашими светлыми очами, то риск суицида будет ниже. Честно, я не знаю, чем там руководствуются, устанавливая такие нормы. Иногда кажется, что каким-то поврежденным рассудком.
Принадлежность к системе мешает
Осужденные чаще идут к психологам потому, что в тюрьме существует система социальных лифтов. То, что предлагает психологическая служба — это мероприятия. А если осужденный участвует в мероприятиях исправительного учреждения, то он может в перспективе улучшить условия своего содержания. Диагностика ведь тоже не обязательна, но если ты от нее отказываешься, то тебе ставят «черную галку».
Консультация тет-а-тет предлагается каждому после тестирования. Я всегда ждала от человека, насколько, на его взгляд, полученный психологический портрет отличается от того, как он себя сам видит. Для меня это возможность вступить в контакт.
Особенность этого контакта в том, что многие из осужденных ни с чем подобным не встречались. Они привыкли, что в иерархической системе тот, кто сверху, всегда говорит: ты такой-то, но не спрашивает, какой ты, что с тобой, что я думаю о тебе — это так или не так? Это дает им уже другие мотивы встречаться со специалистом.
Проводились и долгосрочные групповые программы. Это закрытые группы, куда ходили одни и те же заключенные. К ним нельзя было присоединиться после нескольких встреч и одни продолжались по году и более.
Увы, то, что я психолог, который работает в системе ФСИН, все равно накладывает отпечаток на контакт с клиентом. Остается недоверие. Но те, кто шел на контакт, более-менее раскрывались.
В группах люди не говорят о своих преступлениях. Мы пытались исследовать другие психологические моменты за пределами этого опыта.
Каких-то прямых угроз мне или моим коллегам за пять лет не поступало. А работали мы с насильниками, убийцами, педофилами. Не могу сказать, что видела там много садистов, но был один молодой расчленитель. Его мир был полон черных фантазий. С ним поработать не удалось — он был очень недоверчив. Внешне он показывал, что готов идти на контакт, но я ему часто не верила. Казалось, что он все придумывал буквально на ходу.
Стыд за работу
Я как женщина могла находиться на территории колонии в психологической лаборатории только в присутствии сотрудника-мужчины. У нас было два помещения и было так, что я проводила группу, а в соседнем помещении находился или сотрудник лаборатории, или сотрудник службы безопасности.
Надо было планировать все заранее. При этом психологические группы можно было проводить только днем, но с годами нарастала работа по написанию разнообразных отчетов. А когда мне бумажки писать, если не днем? А не писать их нельзя. Потому что на основе моей отчетности далее кто-то создает свою отчетность.
Начальство, которое курирует психологические службы в местах лишения свободы, чаще всего никакого отношения к психологии не имеет. У них нет даже академического образования. Они просто сами просят того, чего от них требует руководство выше.
Постоянно летят какие-то бумаги, в которых указывается в какой срок необходимо исполнить какие-то мероприятия. А если выходишь за рамки срока, то это доставляет всем неприятности. Вал документов всю деятельность сводит к каким-то рейтингам и отчетности за фестивали, конкурсы. Надо что-то показать, что мы что-то делаем.
На фоне этой волокиты с бумагами начинала разрушаться моя профессиональная идентичность, мне было очень стыдно. Я начала понимать, что у меня нет возможности работать с людьми, а есть возможность работать с бумагой.
Когда я начала понимать, что моя работа все меньше становится похожей на то, чему меня учили, вот тут я энергию потеряла. Я стала чувствовать себя жертвой. И тут же появились обстоятельства семейные, которые усилили это чувство. В конечном итоге я заболела, у меня была обнаружена онкология. В 2016 году я ушла из ФСИН вместе с болезнью.
Система ФСИН — инфантильная
Я все же уверена, что человек может измениться своим способом, в свое время, своим темпом. Может у меня слишком маленький опыт, но моя вера такая: любой человек может измениться в своих пределах. Когда мы говорим, что человек не может измениться, мы имеем в виду, что он не может измениться настолько, насколько мы ожидаем.
Мы говорим, что отбывающие наказание как дети, но ведь и сама система ФСИН — очень детская, потому что ждет чудес. Думает, что если человек подходит к психологу год, он изменится.
Мне кажется, что эта система сама не может изменить человека в лучшую сторону. Но надо понимать, что работает не только система, но и у человека есть свои мощные ресурсы, заложенные на жизнь. Есть люди, у которых есть этот дух и они понимают, что не хотят сюда возвращаться. И тут уже одно накладывается на другое.
Я бы хотела видеть систему не такой репрессивной. Хотелось бы, чтоб там было понимание, что лишение свободы — это уже само по себе наказание. Чтобы там было человеческое уважение к людям, которые отбывают наказание. И чтобы у заключенных была какая-то автономия: выбирать, что есть, с кем проживать. Тогда есть надежда, а иначе надежды нет.
(Согласно подпункту «В» части 5-й статьи 15.1 Федерального закона от 27.07.2006 №149-ФЗ «Об информации, информационных технологиях и защите информации» запрещается распространение информации о способах совершения самоубийств — прим. Sobesednik.ru.)
